Тимери Мурари - Арджуманд. Великая история великой любви

Присев на корточки, Сита схватила корзину за одну ручку, мужчина придерживал за вторую. Сита медленно поднялась, удерживая корзину на голове, это стоило ей немалого усилия. По узкой, не шире босой ступни, тропинке Сита пробиралась к насыпи. Отсюда начиналась подъездная дорога. Пока высота дороги была невелика, но со временем она будет на одном уровне со зданием. По склону шли слоны и буйволы с грузом камней.

Сита сбросила ношу и на секунду задержалась, наблюдая, как мужчины энергично утрамбовывают землю тяжелыми деревянными колодами.

Обратно она пошла другой дорогой. В тени баньянового дерева играли ребятишки. Старшие — девчушки лет четырех-пяти — приглядывали за младшими, среди которых были совсем младенцы. Сита поискала глазами Савитри и обнаружила ее сидящей на куче песка. Поддавшись внезапному порыву, она подбежала, обняла дочь, поправила на ней одежду и затем торопливо вернулась в строй. Савитри плакала, тянулась к ней, и от этого сердце Ситы разрывалось.

Пройдя немного, Сита увидела в отдалении роскошно одетых людей и услышала шепот: падишах, падишах. Женщины остановились. Сита стояла вместе со всеми и глазела на земного бога. Падишах двигался стремительно, как буря, никого не замечая вокруг. Он поднялся на насыпь и стал осматриваться. Потом воздел голову к небесам, и, как показалось Сите, увидел что-то, что не мог увидеть никто другой. Затем падишах удалился.

Обессиленная, Сита присела у костра, где жгли навоз. Дым щипал глаза, и она время от времени вытирала слезы краешком курты. В глиняных горшках булькало: в одном варился рис, в другом горох, в третьем дозревали бринджалы[44]. Пищи достаточно, чтобы быть сытой, и иногда Сита заворачивала остывшую еду в листья, чтобы накормить Мурти, Гопи и Савитри.

Ей нездоровилось. Вот уже много дней у нее не было кровотечений, и она поняла, что беременна. Шепотом она молилась: сына, Шива, Вишну, Лакшми, сына… Будь поблизости храм, Сита помылась бы, надела бы чистое сари, вплела жасмин в волосы и отнесла бы богам немудреные дары. Жрец получил бы от нее несколько монет за особую пуджу о будущем ребенке, пусть и он попросит, чтобы у них с Мутри родился мальчик.

Скорей, скорей, скорей, скорей…

Слова ударяли, как если бы он выкрикивал их вслух; в такт им билось сердце. Шах-Джахан сидел на подушках и смотрел на макет. Рука его, украшенная золотом и камнями, погладила купол. Ему казалось, что его ребра тоже стали мраморными и теперь впивались в плоть, причиняя боль. Боль утихнет, только когда строительство завершится, — утихнет, но не пройдет совсем…

— Что-то не так, — прошептал он и распорядился: — Иса, найди мне Исмаила Афанди.

— Будет исполнено, светлейший.

Рука Шах-Джахана продолжала поглаживать купол, словно пыталась нащупать изъян. Его советники молча стояли рядом, не желая прерывать размышлений.

Наконец один из них, отвечающий за казну, осмелился:

— Падишах…

— В чем дело?

Советник зашелестел бумагами:

— С вашего позволения… Дожди в этом году начались поздно, и крестьяне потеряли значительную часть урожая. В таких случаях по законам, оставленным Акбаром, мы должны снизить налог. Но, я вижу, сейчас это невозможно. На сооружение мавзолея идут огромные суммы. Как нам быть, о великий защитник бедных?

— Потом, потом… — отмахнулся Шах-Джахан.

— Падишах, — теперь заговорил другой советник, — принцы Декана[45] восстали. Необходимо направить туда армию для подавления бунта. Кто будет командовать войсками?

Известие было огорчительным.

— Вечно они докучают… На что мы можем там рассчитывать? Все пытались справиться с ними: я пытался, мой отец пытался, Акбар пытался… Это дело вполне может подождать.

— Слушаю и повинуюсь, — в голосе советника звучало недоумение.

— Идите все. Доложите мне позже, как развиваются события.

Советники, поклонившись, вышли. С началом строительства падишаха совсем не интересовала жизнь империи. Он следил только за тем, чтобы рабочие у реки продолжали свой труд.

Жаровня, набитая угольками, источала тепло и аромат. Исмаил Афанди ожидал, пока Шах-Джахан заметит присутствие его ничтожной персоны. Рука властителя по-прежнему покоилась на куполе.

— Он несовершенен, Исмаил.

— Да, падишах.

Турок стоял неподвижно, в раболепной позе, но его ответ не был искренним. Купол создан по всем правилам. Разве не он, Афанди, построил почти такой же для усыпальницы султана в Ширазе? Его мастерство никто еще не подвергал сомнению… Однако благоразумнее было согласиться с падишахом.

— Он слишком плоский…

— Да, падишах.

— …как купол на гробнице Хумаюна. Но я хочу, чтобы мавзолей не был похож ни на один другой. Ты понял?

— Но купол… Он может быть только одной формы, о повелитель.

Взгляд Шах-Джахана резал, как меч. Афанди вздрогнул. Зачем он так ответил? Взыграла глупая гордыня, и теперь уйти бы живым… Если б он знал, что в его работу будут постоянно вмешиваться, ни за что бы не согласился принять участие в строительстве.

— Этот купол будет другим, — сказал Шах-Джахан. — Круглым, устремленным вверх, как будто вот-вот улетит…

Рука его взметнулась, словно удерживая невидимый шар. Он понимал, чего хочет, а вот Афанди понять не мог.

Взгляд Шах-Джахана упал на молодых рабынь, и он жестом поманил одну из них. Девушка подошла, пала ниц. Падишах заставил ее подняться и обнажить грудь; грудь была маленькая и твердая, с темным соском. Падишаху что-то не понравилось, и он подозвал другую рабыню. У этой грудь была высокая и округлая, от холода соски поднялись. Он взял одну грудь в руку, слегка сжал, придавая желаемую форму.

— Вот таким будет купол, видишь?

— Да, падишах.

Зодчий не мог скрыть потрясения. Женская грудь на могиле? Ему придется забыть весь свой опыт, чтобы имитировать плоть…

— Измерь пропорции, присмотрись к форме.

Афанди извлек циркуль и робко обмерил полукружие. Девушка безучастно смотрела в пространство, пока он записывал результаты.

— А в основании… я хочу, чтобы это начиналось — вот как ее талия…

— Да, падишах.

«Плоть уступчива, — подумал Шах-Джахан. — Она дарит наслаждение, но это всего лишь сосуд. Грудь, которую я держал, такая же, как у других женщин, и в то же время совершенно отлична от прочих. Грудь Арджуманд я отличил бы от любой другой… Воспоминания постепенно стираются, но ее… нежность, ее любовь навсегда останется со мной. То, что я любил, не связано с плотью. Ее шепот, ее смех, ее взгляд, полный значения, адресованный мне одному… Все это приносило мне неизъяснимую радость.

О всемогущий Аллах, ты позволил нам быть вместе только миг, а мне и целой вечности было бы мало…»

— Едет! Она едет!

Женщины гарема высыпали на балконы, толкались и пихались, приникая к решетчатой ограде, заглядывали друг другу через плечо, карабкались на высокие табуреты, теряя равновесие, грузно соскакивали, как большие хищные птицы…

Я сидела одна в пустой комнате, уставившись в окно, из которого виднелась Джамна. Река несла свои воды цвета расплавленного металла, не зная ни горя, ни радости. В ней ощущалось достоинство вечности, как у земли и неба. Я чувствовала, что где-то рядом находится Иса. Я знала, что он сочувствует мне, — его жалость окутывала меня, и если бы я сейчас встретилась с ним взглядом, то непременно расплакалась.

— Она едет… едет!

Восторженные выкрики вселяли в меня ужас. Я держала свою надежду в заточении два долгих, невыносимых года. Теперь она повержена, моя надежда, и я положила голову на плаху, ожидая, когда топор палача закончит все одним ударом. Уж лучше пережить эту смерть, чем снова мучаться, надеяться, ожидать… Но… несмотря на невыносимую боль, я все еще жила.

— Не взглянуть ли и нам, как выглядит невеста Шах-Джахана?

Иса проводил меня на балкон, и женщины тут же заметили мое присутствие. Кто-то встретил меня сочувственным восклицанием, кто-то — криками торжества, какие прорываются у иных при виде чужих страданий. Но мне не было до них дела, я молча пробилась вперед.

Внизу под нами процессия остановилась, из паланкина, опираясь на руки невольников, вышла девушка. Женщины постарше, ожидавшие у входа, встретили ее объятиями и поцелуями.

По улицам змеился караван с дарами, посланными Великому Моголу ее дядей, шахиншахом Персии. Пять десятков отборных арабских жеребцов и кобылиц, четыре сотни рабов, сундуки с золотом и серебром, драгоценными камнями и самый главный дружественный дар — принцесса Гульбадан, предназначенная в жены моему любимому. Она проделала долгий путь, добираясь в Агру несколько месяцев. До границы в Кандагаре ее эскортировала персидская армия, а там встретили воины Могола.

Кандагар был важнейшим пунктом на стыке двух империй, сердцем торговых путей, богатым, преуспевающим городом. На протяжении столетий он не раз переходил то одному, то другому правителю, в зависимости от того, чья армия была сильнее. В данный момент он принадлежал Джахангиру. Отношения между империями ограничивались главным образом торговлей. Оба правителя смотрели друг на друга через призму недоверия и зависти, стараясь поддерживать равновесие сил в том, что касалось Кандагара. Даже во времена мира дружба была натянутой. Много лет назад Хумаюн, уступив Дели Шершаху, спасся бегством в Персии. Шахиншах не отказал ему в приюте, но лишь после того, как Хумаюн согласился, отказавшись от суннитской веры Моголов, стать шиитом. Тогда шахиншах дал ему армию и отправил вместе с ним своего младшего сына — тот погиб во время долгого похода, в результате которого Дели был возвращен.