Придворный композитор занимался с хористами в часовне и был весьма раздосадован, что его оторвали от репетиции. Но когда он услышал, как поет удивительный ребенок, его лицо расплылось в улыбке. Голос необычайно высокий и очень редкий, заявил Люлли. Он не поверил, что Кантору еще не исполнилось восьми лет, потому что такая грудная клетка бывает у одиннадцатилетних. Но карьера юного дарования будет короткой, уже мрачно добавил Люлли: ведь при взрослении голос почти наверняка испортится. Разве что он станет «голосом кастрата», а для этого мальчика к десяти или одиннадцати годам придется лишить мужественности. Подобные голоса пользуются огромным успехом: безбородые юноши с ангельской внешностью считаются самым изысканным украшением королевских капелл всей Европы. Обычно их набирают из детей бедных музыкантов или бродячих комедиантов, стремящихся обеспечить своим сыновьям достойную карьеру вместо обычной нищенской жизни при посредственном таланте.

Анжелика даже вскрикнула от негодования. Кастрировать ее малыша Кантора?! Какой ужас! Слава Богу, он — дворянин, ему уготована совсем иная судьба, нежели потеря мужского естества. Он научится владеть шпагой, поступит на королевскую службу и наплодит многочисленное потомство.

Предложение господина Люлли стало предметом фривольных придворных шуток, хотя и в иносказательной форме. Кантора передавали из рук в руки, ласкали, хвалили, подбадривали. Как всегда, спокойный мальчик принимал это внимание и восторг с видом добродушного кота, который в то же время думает о чем-то своем.

В конце концов решили, что когда монсеньор дофин будет передан в руки воспитателей-мужчин, Флоримон и Кантор займут место в его свите среди прочих сеньоров, чтобы сопровождать наследника в манеж, в зал для игры в мяч, а позже и на охоту.

Итак, мальчики, едва выйдя из пеленок, уже почти получили должность при дворе, между тем как их мать пока не достигла никаких успехов на этом поприще. Ей предстояло довольствоваться ролью матроны, получающей пенсион, из которого она отсчитывает экю, чтобы выкупать должности для господ Флоримона и Кантора де Моренс-Бельер. Перспектива забавная, но несколько оскорбительная.

Анжелика спрашивала себя, что ей предпринять. На первый взгляд, казалось бы, все ясно: приобрести должность при дворе ей помогут осведомленность и деньги. Но, несмотря на солидное состояние, она не смогла добиться даже ничтожного места. Например, должность второй камер-дамы королевы у нее из-под носа похитила некая бедная родственница мадемуазель де Лавальер.

«Напрасно все твердят о закате этой тихони», — думала Анжелика, начавшая разделять глухую неприязнь придворных к Луизе, которая, будучи олицетворением самой скромности, ухитрялась портить жизнь всему двору.

В конце концов придворные стали мечтать о том, чтобы рядом с монархом появилась высокомерная и не слишком щепетильная дама, которая стала бы настоящей королевской фавориткой: обожала бы искусство и роскошь, участвовала бы в дворцовых интригах как влиятельная фигура на шахматной доске. Анжелика думала при этом о мадам де Монтеспан. Но пока деньги Анжелики лишь выручали Атенаис из многочисленных затруднений, но не помогали ей достичь намеченной цели. Насколько прекрасная пуатевинка продвинулась в своем стремлении очаровать короля? Если бы ей это удалось, Анжелика бы узнала. Нет, заветный час еще не пробил ни для Атенаис, ни для Анжелики, сорившей деньгами ради успеха своей приятельницы.

Но пока Анжелика чувствовала себя обделенной и злилась. Не имея постоянной должности при дворе, она принимала участие в увеселениях и переездах из одной резиденции в другую лишь благодаря приглашениям, присланным с нарочным, и оставалась зависимой от причуд и тирании мужа. Шаткость положения сводила ее с ума.

Разве можно представить себе более экстравагантного супруга, чем Филипп? Жена, проливая слезы, вытащила его из Бастилии, а он даже и не подумал нанести ей простой визит вежливости!

Подоспела пора, когда под звук скрипок и смех Париж понемногу начал пробуждаться и готовиться к праздникам.

Несмотря на подписание мирных договоров, привычка вести войну почти все лето удерживала большую часть дворян вдали от столицы. Если битвы с испанцами закончились, то теперь приходилось сражаться с турками или с епископом Мюнстера[53].

С наступлением ноября было заключено перемирие. Офицеры расформировали ставшие бесполезными подразделения, отправили некоторые войсковые части на зимние квартиры и спешно помчались в столицу и ко двору. Рано наступавшая ночь расцвечивалась бумажными фонариками зимних праздников, участились фейерверки, предвосхищавшие буйство карнавала.

Королева и придворные дамы старались вести себя сдержанно. До крещения они строго следовали религиозным предписаниям, слушали проповеди и занимались благотворительностью.

Но Его Величество, Месье, принцы крови, офицеры короны и знатные вельможи не считали необходимым связывать себя чрезмерной строгостью. Их шалости стали чуть скромнее, зато более изощренными. Двор совершал веселые путешествия из Сен-Жермена в Версаль, из Венсенского замка в Сен-Клу, где располагался загородный дом Месье. К «радостям желудка» — в основном роскошным легким закускам — присоединялись радости танцев, приятных бесед и игр. Такие развлечения были своеобразной подготовкой к разгульным дням после праздника Богоявления.

Между тем Анжелика с нарастающим раздражением замечала, что ей становится все труднее двигаться: сказывалось приближение материнства. Это обстоятельство тоже могло дать Филиппу право удалить супругу от светской жизни. Анжелика тщетно все туже затягивала корсеты; при всем благоволении моды к пышным формам, она уже не могла надеть свои самые роскошные туалеты. Судьба снова посмеялась над ней: ребенок, которого она носила теперь, был намного крупнее старших сыновей.

Не участвуя в придворных увеселениях, Анжелика продолжала появляться в Сен-Жермене, куда каждый мог приезжать без специального приглашения. Здесь решались многие дела королевства, и коридоры дворца были заполнены самыми разными людьми: помощники министров, с гусиным пером за ухом, общались с иностранными послами, а ученые советники с серьезным видом прохаживались среди знатных дам, поигрывающих веерами, и обсуждали состояние торговли.

Однажды в Сен-Жермене Анжелика встретила старого аптекаря Савари, который приходил к ней в особняк как проситель и которого она называла про себя магом. В блестящей атмосфере Сен-Жермена довольный ученый чувствовал себя как рыба в воде.

Завидев Анжелику, он заговорщически улыбнулся:

— Мадам, не забудьте про мумиё.

— Когда же приедет ваш посол?

— Тише! Я дам знать заранее, я буду направлять вас шаг за шагом, но пока — никому ни слова, это тайна!

Проходившая мимо молодая дама тихонько вскрикнула и, ухватив старого Савари за брыжи[54], впилась в него глазами. Анжелика узнала мадемуазель де Бриенн.

— Месье, — негромко произнесла она, — я вас узнала. Вы — прорицатель и даже немного волшебник. Давайте заключим сделку!

— Мадам, вы ошибаетесь. Да, у меня есть определенная репутация, и обо мне неплохо отзываются при дворе, но я всего лишь скромный ученый.

— Я все знаю, — настаивала мадемуазель де Бриенн, и ее прекрасные глаза сверкнули, как карбункулы. — Я знаю, вы многое можете. У вас есть зелье, которое вы привезли с Востока. Послушайте, мне необходима ваша помощь, чтобы получить королевский «табурет». Назовите свою цену.

— Такие вещи нельзя получить за деньги.

— Тогда я буду принадлежать вам душой и телом.

— Бедная крошка, да вы с ума сошли!

— Подумайте, месье Савари. Для вас это не так уж и сложно, а я не вижу иного способа заставить короля предложить мне «табурет». Я хочу этого, хочу больше всего на свете. Ради «табурета» я готова на все!

— Хорошо, хорошо! Я подумаю, — покладисто согласился старый аптекарь.

Но категорически отказался брать кошель, который мадемуазель де Бриенн пыталась ему всучить.

— Как можно ввязываться в такие дела! — сказал он Анжелике после ухода мадемуазель де Бриенн. — Видите, какие это вертушки?! «Табурет»! Право сидеть на табурете в присутствии короля! Вот о чем они мечтают, едва появившись при дворе.

Старик снисходительно покачал головой, достал из складок своей одежды большой клетчатый платок и принялся протирать им очки.

— Ой ли! Месье Савари, я готова поверить, что вы действительно немножко колдун. Самые неприступные красавицы двора бросаются к вашим ногам и…

— Прошу не принимать меня за похотливого сатира, я совсем не такой человек. Но молодые дамы, а чаще юные девицы порой ведут себя настолько дерзко, что я просто теряюсь. Эта ветреница тщеславнее, чем одалиска в гареме.

— Ого, вы бывали в гареме?

— Естественно, ведь мои снадобья были очень востребованы среди обитательниц гаремов, и они становились моими любимыми клиентками. Да, за высокой оградой гаремов редко встретишь мужчину, даже убеленного сединой. Меня приводили туда с завязанными глазами и в сопровождении трех евнухов с кривыми турецкими саблями. Однажды из-под вуали любимой наложницы османского султана Ибрахима[55] раздалась французская речь. Оказалось, что красавицу из Ла-Рошели в шестнадцать лет похитили берберские пираты. Но не заставляйте меня предаваться воспоминаниям, мадам. Сейчас мы должны думать только о мумиё. Могу ли я напомнить данное вами обещание оказать мне посильную помощь?

— Мы же договорились. Я буду стараться изо всех сил, и я не потребую у вас «табурет». Но мне кажется, что вы переоцениваете мои возможности.

Мэтр Савари пытливо посмотрел на свою собеседницу.

— Я не прорицатель, как уверяет эта юная вертихвостка, но все же могу вам предсказать, что у вас «табурет» будет. Но не думаю, что вы долго на нем усидите, особенно в Версале, и особенно перед королем…