Тогда он отстранился от нее и, словно вдруг утратив весь мир, она почувствовала такое страдание, такое одиночество распростертого в горестном призыве тела, что ей захотелось кричать, и она рванулась к нему; его возвращение принесло ей сказочное блаженство, она обвила его руками, чтобы больше не отпустить от себя, он ощутил, как ее легкие пальцы побежали вниз по его телу, и с восторгом понял, что она снова ненасытно жаждет его любви.

— Не оставляй меня, — стонала она. — Не оставляй меня… Прости, но только не оставляй…

— Я с тобой…

— Подожди… прошу тебя… подожди…

— Успокойся, мне хорошо с тобой… Я бы провел так всю жизнь!.. Не надо ничего говорить сейчас… Не думай ни о чем…

Но он продолжал доставлять ей страдания, отрываясь от нее, и, казалось, желая продлить это безумие, склонялся над ней в дрожащем ожидании или слегка касался мимолетной лаской, коварной, потому что она не только не удовлетворяла ее, но, наоборот, пробуждала во всем ее теле бурю различных чувств, острых и сладостных, и дрожь, которую она не могла удержать, покрывала мурашками ее тело, волнами докатывалась до краешков ногтей, до корней волос!.. Ах, почему она была сегодня так мятежна? Что сделали с ней эти годы? О, лишь бы он всегда оставался с ней… Лишь бы он не пресытился…

И она сердилась на свое тело, не бесчувственное, но строптивое, которое не желало проявить покорность в этой упорной интимной борьбе. Жоффрей успокаивал ее. Он не ведал усталости, потому что она была для него дороже жизни, и он каждое мгновение чувствовал, как прилив новой силы, новой любви, которую она ему внушала, пронизывал его, словно копьем, и радость триумфа начинала разливаться по его членам. Ибо сейчас он видел, что она вся охвачена этой сладострастной борьбой, что она целиком отдалась ей, и он без устали продолжал ее. Эти легкие судороги, что пробегали по ее телу, эти нетерпеливые подергивания ее губ и трепет ее груди в момент короткой передышки… И вдруг он услышал, как застучали ее стиснутые зубы — это был знак того, что она выходит из своего одиночества, и тогда он снова повел ее к сияющим берегам, все дальше и дальше от ледяной бездны. И он засмеялся, увидев, как она вдруг поднесла руку ко рту, чтобы приглушить стон. У женщин трогательное целомудрие… В минуту наивысшего исступления малейший шум, шелест, шорох вспугивают их… Женщина боится быть застигнутой врасплох, боится выдать свою беспомощность.

Да, странные, ускользающие, непонятные существа, но какое упоение пленить их, похищать их у них самих, повергать их, изнемогающих от истомы, в чарующую бездну. И то, что он испытывал, держа в объятиях эту женщину, было неописуемо, потому что она во сто крат вознаграждала его за то, чем он мог наделить ее. А Анжелика, уже готовая молить о пощаде и в то же время не желавшая никакого снисхождения, потому что Жоффрей умел целиком завладеть ею и она была беззащитна перед его опытом в любовной науке, отдалась наконец всем своим существом глубокому и могучему порыву любви. Любовь к нему переполняла ее душу, и теперь он требовал, чтобы все, что она сулила ему, было бы воздано. Теперь он уже не щадил ее больше и оба они испытывали одинаково страстное желание достичь поскорее очарованного острова.

Подхваченные сильной, штормовой волной, отрешенные от всего мира, они приступом взяли берега острова и, тесно сплетенные, вместе выбрались на золотой песок; он — неожиданно задорный, в напряжении последнего натиска страсти, она — обессилевшая, утопающая в беспредельном блаженстве, восхитительная…

И, открыв глаза, она удивилась, что нет ни золотого песка, ни голубого моря… Цитера… Остров влюбленных… Его можно отыскать под любыми небесами…

Де Пейрак приподнялся на локте. Анжелика лежала с каким-то отсутствующим, мечтательным выражением лица, и угасающий огонь очага, отражаясь, мерцал под ее полуприкрытыми веками…

Он увидел, как она машинально зализывает тыльную сторону ладони, которую искусала в минуту исступления, и этот животный жест снова взволновал его.

Мужчина хочет сделать из женщины грешницу или ангела. Грешницу — чтобы с ней развлекаться, ангела — чтобы быть им любимым с нерушимой преданностью. Но истинная женщина ломает его планы, ибо для нее нет ни греха, ни святости. Она — Ева.

Он обвил длинные волосы Анжелики вокруг своей шеи и положил руку на ее теплый живот. Может быть, эта ночь принесет новый плод… Если он проявил сегодня неосторожность, он не станет упрекать себя в этом. Да и как можно быть благоразумным, когда речь идет о спасении чего-то главного между двумя сердцами и сама Анжелика срывающимся голосом попросила его об этом.

— Ну так как же индианки? — спросил он шепотом. Она приподнялась, нежно рассмеялась, томным и покорным движением повернула к нему голову:

— Как я могла поверить этой сплетне о вас? Теперь я и сама не понимаю…

— Маленькая глупышка, неужели вас так легко одурачить? Вы совсем истерзались! Неужели вы сомневаетесь в вашей власти надо мной?.. Вы и правда думали, что я соблазнился индианками? Я не отрицаю, эти миниатюрные гибкие женщины могут пользоваться успехом… иногда… Но почему они должны привлекать меня, когда у меня есть вы?.. Черт побери, не принимаете ли вы меня за бога Пана или одного из его аконитов с раздвоенным копытом? Где и когда, по-вашему, я нахожу время, чтобы делить любовь с кем-нибудь, кроме вас?.. Господи, до чего же глупы женщины!..

Было еще очень далеко до рассвета, коща граф де Пейрак тихо поднялся. Он оделся, пристегнул к поясу шпагу, зажег потайной фонарь и, осторожно выйдя из комнаты, прошел через залу в тот угол комнаты, где спал итальянец Поргуани. Немного пошушукавшись с ним, он вернулся в залу, приподнял несколько меховых полотнищ, за которыми тяжелым сном спали мужчины. Найдя того, кого искал, он легонько тряхнул его, чтобы разбудить. Флоримон открыл один глаз и при свете фонаря увидел отца, который дружески улыбался ему.

— Вставай, сын, — сказал граф, — и пойдем со мной. Я хочу научить тебя тому, что называется долгом чести.

Глава 19

Анжелика долго потягивалась, удивленная тем, что день наступил сразу же вслед за вечером. Неужели она проспала так долго?

Какое-то необъяснимое ликование билось в глубине ее затуманенного разума, отяжеляло ее члены.

Потом все постепенно всплыло в ее памяти: были сомнения, страх, черные мысли, тоска, и потом все это исчезло в объятиях Жоффрея де Пейрака. Он не оставил ее бороться с ними одну, он принудил ее прибегнуть к его помощи, и это было восхитительно… У нее болела рука. Она с удивлением осмотрела ее, увидела на ней следы зубов и вспомнила: она кусала ее, чтобы приглушить стоны, которые вырывались у нее в минуты любви.

И тогда, посмеиваясь, она клубочком свернулась под меховым одеялом. Прикорнув в его тепле, она снова и снова вспоминала подробности минувшей ночи — движения, которые в порыве страсти совершает тело, слова, которые почти неслышно произносят в таинственной темноте и от которых потом краснеют…

Что он сказал ей сегодня ночью?.. «Мне хорошо с тобой… Я бы провел так всю жизнь…»

И вспоминая об этом, она улыбалась и гладила рукой пустое место рядом с собой, место, где он лежал.

Вот так пурпурные и золотые ночи расставляют свои вехи в жизни супругов и втайне предопределяют их судьбу иногда с большей силой, чем шумные события дня.

Когда Анжелика, мучимая угрызениями совести из-за того, что позднее, чем обычно, взялась за домашние дела, вышла в залу, она поняла из разговоров, что граф де Пейрак в сопровождении Флоримона рано утром покинул форт. Они надели снегоступы и запаслись провизией на довольно долгий путь.

— А он не сказал, куда они пошли? — спросила Анжелика, удивленная решением, о котором он даже намеком не уведомил ее.

Госпожа Жонас покачала головой. Но как ни отнекивалась эта добрая женщина, ссылаясь на незнание, по тому, как она отводила глаза и бросала вопрошающие взгляды на свою племянницу, Анжелика почувствовала, что она подозревает, какова цель этой неожиданной отлучки графа.

Анжелика расспросила синьора Поргуани. Тот был осведомлен не намного больше, чем остальные: граф де Пейрак подошел к нему рано утром и предупредил, что уходит на несколько дней. И это несмотря на суровый мороз.

— А больше он ничего не сказал вам?! — с тревогой воскликнула Анжелика.

— Нет, он только попросил меня одолжить ему мою шпагу…

Анжелика побледнела и впилась взглядом в итальянца, потом отошла, прекратив расспросы. Каждый принялся за свое дело, и день потек, как обычно, как любой другой день этой мирной и суровой зимы. Никто больше не говорил о графе де Пейраке.

Глава 20

Погоня, в которую пустились граф де Пейрак и его сын, потребовала от них большого напряжения сил, потому что ПонБриан ушел на полдня раньше, а он тоже спешил.

Им пришлось идти и по ночам, идти при сильном морозе, когда воздух обжигал, словно раскаленный металл, и доводил их до удушья. Когда луна поднималась высоко и становилась совсем маленькой, они делали привал, согревались в охотничьей хижине, спали несколько часов и с восходом солнца снова пускались в путь. К счастью, погода была устойчивой.

Звезды на небе блистали как-то особенно ярко, и граф, положившись на свой секстант, дважды отважился сойти со следа того, за кем они гнались, и, идя другой дорогой, срезать путь, отчего они выиграли много часов. Он превосходно знал местность, очень точно описанную его людьми и им самим в прошлом году, наизусть помнил карты, составленные на основе этих данных, держал в памяти все необходимые сведения, касающиеся троп, волоков, доступных проходов как зимой, так и во время распутицы, полученные от индейцев и трапперов. То, что он наизусть помнил это ценное картографическое описание, в создании которого участвовал и Флоримон, умело владеющий пером, кистью и различными измерительными приборами, и объясняло кажущуюся опрометчивость, с которой они, отнюдь не старожилы этой страны, двинулись тем не менее в путь в такое суровое время года. Иначе этот шаг можно было бы расценить как безумие.