Голон пошла иным путем, ничем, впрочем, не противоречившим ни традиции французского романа, ни духу времени. Напомним: в 1952 году на экранах появился герой французского фольклора, обаятельный и озорной Фанфан-Тюльпан, которого в одноименной авантюрной комедии Кристиан-Жака сыграл великий Жерар Филип. В те же годы отмечается повышенный интерес читающей публики к произведениям А. Дюма-отца: «Успех «Графа Монте-Кристо», который публиковался газетой «Юманите», огромный успех произведений Дюма вообще, который наблюдается в настоящее время и в книготорговле, и в кино, объясняется тем, что нынешние читатели по-новому понимают оптимизм Дюма… Идеи Дюма относительно движущих сил истории ни в коей мере не препятствуют нам восторгаться его стремлением подбодрить и воодушевить людей, его верой в прогресс, а не в рок. Напротив, эта вера в прогресс наполняется в наши дни таким содержанием, о каком Дюма и не подозревал», — писал в 1955 году Пьер Декс[140].

Примечательно, что эти слова принадлежат перу не ищущего развлечений обывателя, а недавнего узника Маутхаузена и участника Сопротивления, известного писателя, поднимающего в послевоенные годы и последующее десятилетие проблемы духовной жизни общества.

На наш взгляд, само литературное родство, жанровая, тематическая ориентация цикла романов Голон, его философская подоплека не ограничивается стремлением авторов удовлетворить запросы любителей авантюрного жанра. Хотя и такая ориентация, в сущности, вовсе не заслуживает осуждения. Советский писатель и критик И. Левидов[141] в предисловии к русскому переводу «Тома-Ягненка» Клода Фаррера писал: «У нас привыкли думать, что авантюрный роман — это синоним пошлого, антихудожественного романа… Однако законы этой литературы отнюдь не базируются на внешней увлекательности за счет пошлости и убогости содержания и отсутствия социально-психологического момента. Как и всякая другая отрасль литературы, авантюрная литература располагает подлинно художественными, социально полезными произведениями».

Осмелимся утверждать, что и романы об Анжелике относятся к их числу.

В процессе подготовки к их написанию супруги изучили многие сотни томов исторической документации, избороздили тысячи километров, определяя и осматривая в мельчайших деталях места действия своего будущего произведения. Они стали истинными знатоками эпохи Луи XIV, его жизни и жизни тех, кто жил в его время и кому суждено было стать их героями. Единственный, кажется, вымышленный персонаж романа — Анжелика де Сансе, графиня де Пейрак.

Какой же видели ее будущие создатели?

В 1964 году «Пари-матч» сообщал, что, по мнению Сержа, героиня должна быть молодой, красивой, дерзкой и трогательной, а ее большая любовь и неколебимая верность перевешивала бы все слабости ее добродетели.

Автор и рисует героиню такой — от восьмилетней девочки до женщины зрелой, прекрасной, умной, образованной, заботливой жены и матери. Мы верим, что Анжелика — натура сильная. Именно сильные натуры способны впадать в минутное отчаяние, когда друзья начинают утешать, а враги злорадствовать. Но вот это минуту назад растерянное создание снова обрело силу, его взгляд тверд, а решения ясны. Друзей это и радует, и вызывает в них зависть, а врагов заставляет кипеть от негодования и ненависти. А наша героиня уверенно идет дальше, к намеченной цели.

В минуты слабости она готова пожаловаться на невезение, как, например, после скандала, разразившегося в Версале из-за дуэли между фаворитом Луи XIV и вторым мужем Анжелики: «Это мое везенье!.. Каждый день и каждую ночь бесчисленное количество женщин при дворе изменяет своим мужьям без всяких осложнений, но в единственном случае, когда это попыталась сделать я, ударил гром. Никакого везения!» («Анжелика и король»). И все-таки ей в значительной степени везет.

Но не будем торопиться объяснить это, подобно А. Эпштейну, тем, что «сюжетная нить в руках авторов». Пожалуй, мы просто не замечаем, как много в жизни зависит от простого везения. А в случае Анжелики, красивой и обаятельной, везение — вещь естественная. В минуты опасности рядом с ней чаще всего оказывается сильный, готовый прийти на помощь мужчина. Только что покинувшую монастырские стены юную графиню де Пейрак спасает от посягательств пьяного племянника архиепископа Тулузы рука супруга, сразившая распоясавшегося пошляка. От гибели в мрачных коридорах Лувра избавляет ее благородный д'Андижос, в Африке — Колен Патюрель. В Новом Свете с Анжеликой не только Жоффрей, но и тот же Колен, и благородный мальтийский рыцарь Ломени-Шамбор, и знавший ее еще в Ла-Рошели Николя де Бардань, и губернатор Акадии маркиз де Вильдаврэ… И на протяжении всего цикла ее ангел-хранитель — Франсуа Дегре…

Однако и сама она способна постоять за себя. В моменты крайней безысходности ее действия парадоксальны (парадокс вообще широко используется авторами, можно сказать — это едва ли не один из главных их приемов). В самом деле: желая сбежать из Франции, где за ней установлен полицейский надзор, она обращается за помощью к герцогу де Вивонну, брату Атенаис де Монтеспан, главной своей соперницы, а для побега из гарема султана она прибегает к содействию двух его главных жен, и нельзя не согласиться, что логика ее проста: хотите избавиться от соперницы — помогите бежать. А чего стоят рассуждения Анжелики о дворе короля и Дворе Чудес, которые явно в пользу «штаб-квартиры» парижского сброда: «Нет, Анжелика не боялась их. Их волчья жестокость менее пугала ее, чем жестокость куда более рафинированных особ… Вонючие болячки возмущали ее меньше, чем красивая одежда, скрывающая отвратительную подлость» («Анжелика и король»).

Какое угодно лицемерие, ханжество претит и автору, и героям этих книг. Живой житейский юмор — одна из неотъемлемых черт романов Голон.

Взбешенный отказом Анжелики подчиниться его приказу покинуть Версальский дворец, ее второй муж, Филипп дю Плесси, бросает: «Что ж, отправляйтесь спать когда хотите и с кем хотите». И сейчас же маркиз де Лавальер утешает огорченную женщину: «Мадам, ни одна дама в Версале не может похвастаться тем, что получила от мужа подобное разрешение» («Анжелика и король»).

А как современно звучат раздумья героини о том, что в истинную причину ее опоздания в Версаль — поломку кареты — никто не поверит, поскольку все используют эту отговорку при опозданиях!

Примеров можно привести много, но, кажется, и этих достаточно, чтобы сделать вывод о живости, неоднозначности как самой героини, так и всего произведения Голон в целом.

Что же касается его социального значения, о котором упоминал, говоря об авантюрном романе, М. Левидов…

Вторая мировая война и оккупация Франции, справедливо названные де Голлем «неслыханными испытаниями», способствовали росту национального самосознания. После войны зарождается движение, подобное возникшему в XIX веке «фелибрижу»[142]. Тогда, в 1870 году, в Монпелье был организован издающийся поныне журнал «Обозрение романских языков», специализирующийся на изучении южнофранцузских диалектов, но и в начале 50-х годов нашего века появляются новые журналы, чтобы объединить литературные силы Прованса. Ученых и поэтов объединил Институт по изучению Прованса с центром в Тулузе.

В то же время в 1955 году выходит книга французского историка Фернана Ниэля «Альбигойя и катары», автор которой утверждает, что «альбигойцы были анархистами, угрожавшими обществу», что их «истребление спасло человечество»[143]. То есть оправдывалось кровавое злодеяние крестоносцев, уничтоживших в XIII веке цветущий край и разоривших Тулузу, гордость французского Юга.

Могла ли южанка Симона Шанжё — Анн Голон остаться равнодушной к этой общественной борьбе? Нет, конечно. И, чтобы объяснить читателю свою в том убежденность, позволю небольшой исторический экскурс.


Вспомним, что такое юг Франции. «Юг помпезный, классический, театральный, обожающий зрелища, костюмы, подмостки, пышные султаны, фанфары и знамена, плещущиеся на ветру… Юг… с его красноречием… с его короткими и страшными вспышками гнева… А главное, с его воображением — оно является самой характерной чертой тамошней породы людей», — писал о нем Альфонс Доде, сам уроженец южного Нима[144].

Сравнительно недавние археологические исследования указывают на то, что культурные традиции этой местности восходят к палеолиту, когда были созданы, например, женские фигурки, найденные на территории климатического курорта Ментоны, или неолиту, о чем свидетельствуют менгиры[145] Лангедока.

А за 600 лет до нашей эры на южном побережье Прованса высадились греческие колонисты из Фокеи. Когда их прекрасный, с двумя превосходными гаванями, храмами и дворцами, город был захвачен персами, фокейцы не пожелали им повиноваться, сложили на корабли свои сокровища и вместе с семьями отправились к берегам Галлии, пообещав вернуться лишь тогда, когда всплывет железо, потопленное ими у берегов Фокеи при отплытии. В основанную ими Массалию, как назвали они будущий Марсель, фокейцы привезли священный огонь, зажженный от общественного очага на их родине. Неустанный труд колонистов способствовал развитию в Массалии науки и искусства. В III веке до н. э. жители Массалии подстрекали Рим к войне с Карфагеном — главным соперником греческой колонии в торговле. Во II веке — к войне с лигурами и кельтами. В результате тесных контактов с Римом выработалось римское название города — Массилия. А говорило население Прованса на трех языках: греческом, латинском и галльском. Много нового в язык Галлии привнесло завоевание ее франками, язык которых, соединившись с латынью, образовал романский язык. С развитием феодализма, означавшего торжество местных начал, увеличивалась разница между северо- и южнофранцузскими говорами. Провансальское наречие господствовало на обширном пространстве, некогда составлявшем семь провинций Галлии с ее театрами, цирками, школами, храмами…

Так на древе цивилизации раскрылись почки фокейской колонии, отдавшие щедрому южному солнцу нежный бутон культуры массилиотов, которому впоследствии суждено было распуститься неповторимым цветком провансальской поэзии.