Время словно остановилось. Камера, где собрали всех арестованных женщин, оказалась настолько тесной, что в ней было тяжело дышать. Одна из заключенных сказала:

— Слава Богу, что всех нас засунули в эту клетушку. Обычно ее называют «Вход-в-две-калитки». Сюда пихают тех, кого вообще-то не за что арестовывать. Ведь когда нас задержали, мы не делали ничего плохого. Просто гуляли по ярмарке, как и все. Нас и не стали обыскивать, потому что там все были, даже почтенные надзирательницы из Шатле развлекались на ярмарке Сен-Жермен.

— Да уж, полиция там точно была, — с горечью заметила одна из девиц.

Анжелика дотронулась до кинжала, спрятанного под одеждой. Это был кинжал-близнец того лезвия, что Родогон-Египтянин метнул в Николя.

— Хорошо еще, что нас не стали обыскивать, — повторила женщина, которая, как и Анжелика, прятала под своим порванным платьем оружие, а может быть — жалкую выручку в несколько экю.

— Еще обыщут, не переживай, — усмехнулась другая сокамерница.

Большинство женщин отнюдь не ожидали ничего хорошего. Они рассказывали тюремные байки о заключенных, просидевших взаперти больше десяти лет, прежде чем о них вспомнили. А те, кто хорошо знал Шатле, описывали камеры, существующие в зловещей крепости. По их словам, здесь имелся, например, карцер «Без удобств», заполненный экскрементами и разными ползучими гадами, причем там стоял такой смрад, что нельзя было даже зажечь свечу. Другой каземат прозвали «Мясная лавка», потому что он был отравлен тошнотворными испарениями из большой мясной лавки, расположенной по соседству. «Цепями» окрестили огромную камеру, в которой заключенные были скованы одной цепью. Еще были камеры «Варварство», «Бальзам», она же «Пещера»; «Колодец», или «Котлован» — каменный мешок в форме перевернутого конуса. Несчастные узники в этой камере постоянно находились по колено в воде и не могли ни сидеть, ни лежать. Обычно они умирали после двухнедельного заключения. Вполголоса женщины рассказывали о страшных «Камерах забвения» — подземных казематах, откуда никто не возвращался живым.

Тусклый сероватый свет еле-еле проникал сквозь зарешеченное окошко. Было невозможно понять, который час. Одна пожилая женщина сняла свои стоптанные башмаки, вытащила гвозди из подошвы, а затем воткнула их обратно остриями наружу. Она показала странное оружие своим подругам по несчастью и посоветовала им сделать такое же, чтобы ночью отбиваться от крыс.

Однако где-то в середине дня дверь камеры с грохотом распахнулась и охранники, вооруженные алебардами, велели заключенным выйти из камеры. По бесконечным коридорам их привели в большой зал, по стенам которого висели гобелены с изображением желтых лилий на голубом фоне.

В глубине зала на полукруглом возвышении стоял резной деревянный стул с высокой спинкой, над которым располагались картина с изображением распятого Христа и маленький тканый балдахин.

На стуле восседал господин в черной одежде с роскошными белыми брыжами, в белом парике. Рядом стоял другой мужчина со связкой пергаментов в руке. Это были парижский прево[41] и его помощник.

Судебные исполнители, сержанты стражи и солдаты королевской гвардии окружили приведенных женщин и девиц. Их подтолкнули к подножию возвышения, для того чтобы они прошли перед столом, за которым секретарь суда записывал их имена.

Когда подошла очередь Анжелики назвать свое имя, она растерялась. У нее не было больше имени!.. Наконец, молодая женщина пробормотала, что ее зовут Анн Совер — так называлась деревня в окрестностях замка Монтелу, название которой в этот миг пришло ей в голову.

Суд был скорым. Шатле был «перегружен», и нужно было побыстрее решить, что делать с арестованными. Задав несколько вопросов каждой подследственной, помощник прево зачитал переданный ему список имен и объявил, что «все вышеперечисленные особы приговариваются к публичному бичеванию, затем направляются в Общественный госпиталь, в котором набожные особы научат осужденных шить и молиться Богу».

— Это мы еще легко отделались, — шепнула одна из девиц Анжелике. — Общественный госпиталь — не тюрьма, а приют для бедных. Нас туда отправляют насильно, но там за нами никто не станет следить. Оттуда будет легко смыться.

Группу из двадцати женщин препроводили в большой зал на первом этаже, и сержанты выстроили арестованных вдоль стены.

Открылась дверь, и вошел высокий, полный военный. На нем красовался роскошный темный парик, обрамлявший его румяное лицо, щедро украшенное черными усищами. В синей куртке, лопающейся на его раздутых от жира плечах, в широкой портупее, пересекающей внушительных размеров брюхо, с широкими манжетами, отделанными позументами, со шпагой и необъятным гофрированным воротником, перехваченным золотым шнуром, он немного походил на Большого Матье, но при этом великан не излучал ни добродушия, ни жизнерадостности лекаря-шарлатана. Его маленькие, глубоко посаженные глаза под густыми бровями смотрели сурово. Он был обут в сапоги на высоких каблуках, которые еще больше подчеркивали мощное телосложение.

— Это начальник охраны, — пробормотала соседка Анжелики. — Ой! Он настоящее чудовище. У него и прозвище-то — Людоед.

Людоед прошелся перед заключенными, клацая шпорами по плитам.

— О-хо-хо! Ну что, потаскушки, вас ждет отличная порка! Ну-ка, долой кофты. И берегитесь те, кто будет слишком громко орать! Им мы всыплем добавки.

Женщины, уже знакомые с наказанием кнутом, послушно сняли корсажи. Те, у кого были сорочки, спустили их с плеч, так что они упали на юбки. Охранники подошли к тем женщинам, которые медлили, и грубо сорвали с них одежду. Один из них, дернув за корсаж Анжелики, наполовину разорвал его. Молодая женщина, испугавшись, что кто-нибудь заметит пояс с ножом, поспешно сама оголилась до пояса.

Капитан стражи прохаживался туда-сюда, рассматривая женщин, выстроившихся перед ним в шеренгу. Он останавливался перед самыми молоденькими, и его маленькие свиные глазки загорались огнем. Наконец повелительным жестом он указал на Анжелику.

Один из стражников, понимающе гогоча, вытолкнул женщину из строя.

— Давайте, уводите прочь всю эту шваль, — приказал офицер. — И задайте им горячих! Сколько их тут у нас?

— Приблизительно двадцать, месье.

— Сейчас четыре часа пополудни. Вы должны закончить до захода солнца.

— Будет сделано, месье.

Стражники принялись выводить женщин. Во дворе Анжелика заметила тележку, наполненную крепкими прутьями, эта тележка должна была следовать вслед за процессией несчастных вплоть до места, отведенного для публичных наказаний около церкви Сен-Дени-де-ля-Шатр. Дверь снова закрылась. Оставшись наедине с офицером стражи, Анжелика удивленно и с беспокойством взглянула на него. Почему она не разделила судьбу своих сокамерниц? Неужели ее снова отправят в тюрьму?

Зал с низкими сводчатыми потолками и влажными стенами казался ледяным. Хотя снаружи еще царил день, здесь господствовала темнота и приходилось зажигать факелы. Дрожащая Анжелика, скрестив руки на груди, сжала ладонями плечи, не столько чтобы защититься от холода, сколько для того, чтобы спрятать обнаженную грудь от тяжелого взгляда Людоеда.

Топоча сапожищами, он подошел к ней и кашлянул.

— Ну что, моя козочка, ты действительно хочешь, чтобы с твоей красивой белой спинки содрали кожу?

Молодая женщина промолчала, поэтому капитан продолжил:

— Отвечай! Тебе правда этого хочется?

Само собой, Анжелика не хотела этого, но не могла вымолвить ни слова. Она лишь отрицательно покачала головой.

— Итак, в наших силах уладить эту маленькую неприятность, — снова слащавым тоном заговорил офицер. — Было бы жалко потрепать такую хорошенькую курочку. Может, мы с тобой договоримся?

Он тронул пальцем подбородок Анжелики, поднимая ей голову, и с восхищением присвистнул.

— Черт возьми! Какие красивые глазки! Наверное, твоя мать пила абсент, пока ждала тебя! Давай-ка, улыбнись мне.

Как бы невзначай его крупные пальцы погладили нежную шею, скользнули по округлому плечу.

Анжелика отпрянула, не сумев сдержать дрожь отвращения. Людоед засмеялся, отчего его огромный живот затрясся. Пленница не сводила с капитана пронзительно зеленых глаз. В конце концов именно офицер, всей тушей нависавший над пленницей, первым почувствовал некоторое смущение.

— Ну что, договорились? — усмехнулся он. — Ты пойдешь ко мне, а потом присоединишься к партии заключенных. Зато и стражники тебя не тронут, и порки не будет… Ты довольна, да, моя цыпонька?

Здоровяк разразился игривым смехом. Сделав решительный шаг, он привлек к себе Анжелику и стал покрывать ее лицо звонкими, жадными поцелуями.

Прикосновение этих мокрых губ, пахнущих табаком и красным вином, вызвало у нее отвращение. Она начала извиваться, как угорь, чтобы выскользнуть из его объятий. Портупея и позументы униформы капитана царапали ей грудь.

Наконец, женщине удалось вырваться, и она поспешила кое-как прикрыться разорванной кофтой.

— Ты чего? — протянул изумленный гигант. — Что на тебя нашло? Ты разве не поняла? Я хочу избавить тебя от наказания.

— Благодарю вас, — твердым голосом произнесла Анжелика. — Но я предпочитаю порку.

У Людоеда отвисла челюсть, кончики его усов задрожали, а сам он побагровел, как будто шнур воротника сдавил ему шею.

— Что… Что ты сказала?..

— Я предпочитаю кнут, — повторила Анжелика. — Господин парижский прево вынес мне приговор. Я не должна скрываться от правосудия.

И она решительно направилась к двери. Одним прыжком мужчина настиг ее и схватил за шею.

«О Боже! — подумала Анжелика. — Никогда в жизни больше не схвачу курицу за шею. Какой ужас!»

Капитан внимательно разглядывал пленницу.