Она убеждала себя, что когда-нибудь да найдется. Ведь она уже столького сумела добиться!

Людовик XIV тратил сумасшедшие суммы на украшение Версаля.

– Он заботится о красоте своего дома не меньше, чем о красоте собственной физиономии, – сказала как-то мадам де Севинье.


Когда умерла от рака королева-мать, король, потеряв сознание у ее изголовья, уехал затем в Версаль и пробыл там три дня, блуждая среди липовых аллей, подстриженных шарами самшитовых кустов и мраморных богов и богинь. Версаль был ему как бальзам на рану. Он обливался слезами, нежно призывая ту, что сделала его королем, и видел перед собой ее образ. Она являлась ему в черном платье, которое оживляли либо яркое фигаро, либо кружева и великолепная нитка жемчуга, спускавшаяся до колен, с бриллиантовым крестом… У него перед глазами стояли прелестные маленькие руки… Он подолгу задерживался в покоях, где принимал ее, которые были украшены так, как любила Анна Австрийская: пышными, как кусты, букетами жасмина и китайскими безделушками из золотой и серебряной филиграни. В Версале, по крайней мере, он не доводил мать до слез.

Примерно в то же время потеряла мать мадам де Монтеспан, и ее траур вкупе с трауром придворным ненадолго задержал дома шальную пуатевинку. Она теперь чаще бывала у Анжелики, спасаясь от кредиторов и домашней скуки, и в ее всегдашнем веселье сквозила нотка затаенного страдания. Она рассказывала о своем детстве. Отец ее был прожигателем жизни, а мать – ханжой. Супруги совсем не виделись, потому что одна с утра до вечера пропадала в церкви, а другой кутил ночи напролет. Совершенно непонятно, как они умудрились родить нескольких детей. Атенаис говорила и о дворе, но с недомолвками и плохо скрытым раздражением: королева – дура набитая, а Лавальер – жалкая кривляка. Когда король наконец решится ее бросить? В его свите полно дам, которые готовы занять ее место… Говорят, мадам дю Рур и мадам де Суассон ездили к Вуазенше, чтобы отравить Лавальер.

В Париже ходило много разговоров о ядах, и не было ничего удивительного в том, что три престарелые дамы в Марэ велели во время еды приносить им «креданс» – маленькую шкатулку, битком набитую жабьим камнем или рогом единорога, – и еще золотую или серебряную солонку с толчеными змеиными языками. Все это при случае должно было пригодиться в качестве противоядия.

Новое поколение все эти ухищрения презирало. Однако много людей погибало самым таинственным образом, и врачи обнаруживали, что их внутренности сожжены каким-то разъедающим составом. По словам полицейского Дегре, создавалось впечатление, что «кто-то вместе с бульоном преподнес им пулю из пистолета».

Еще одной соседкой Анжелики была маркиза де Бренвилье. Она жила в двух шагах, на улице Карла Пятого. С этой дамой в квартале Марэ Анжелика столкнулась по чистой случайности. Много лет назад она вместе с бандой Каламбредена напала на маркизу возле Нельских ворот.

Мадам де Бренвилье ее не узнала, – по крайней мере, Анжелика на это надеялась. Явившись к маркизе с визитом, она чувствовала себя крайне неловко, и у нее перед глазами маячил золотой браслет, лежавший в шкатулке возле кинжала Родогона Цыгана.

Мадам Моран пришла к сестре лейтенанта полиции месье Обре с просьбой. Старший месье Обре недавно скончался, но все дела принял его сын, и Анжелика надеялась на помощь мадам де Бренвилье: та могла замолвить словечко своему брату. Речь шла об освобождении одного бедняги, арестованного за попрошайничество, которого мадам Моран знала когда-то и теперь хотела принять к себе в услужение.

Бродяга был не кто иной, как Легконогий.

Однажды Анжелика проезжала в карете по улице Пилори и узнала вытянутое лицо и печальные глаза Легконогого, привязанного к позорному столбу.

Она была потрясена: нелегкое ремесло скорохода-посыльного сделало простодушного парня инвалидом, и он дошел до того, что стал просить милостыню. Но даже в Нельской башне Анжелика никогда не видела, чтобы он воровал. Как только он начал нищенствовать, Каламбреден счел, что будет справедливо его кормить и давать ему ночлег, не спрашивая ничего взамен.

Анжелика велела остановить карету и соскочила на землю. Не заботясь о том, что на них начали глазеть прохожие, она спросила арестанта:

– Легконогий, дружок, ты как тут оказался?

– О! Это ты, Маркиза Ангелов! – ответил бедняга. – А я знаю, как я тут оказался? Меня схватил сержант, а потом они потащили меня к себе на колокольню. А вот за что – это уже другой вопрос.

– Подожди немного, я тебя вызволю.

Чтобы не тратить время попусту, Анжелика прямиком направилась к месье д’Обре и добилась, чтобы дознание прошло как можно быстрее. Приказ об освобождении подписали на следующий день. Мадам де Бренвилье пригласила Анжелику на ближайший из своих вечеров. Там собралось множество очаровательных людей, и среди прочих шевалье де Сент-Круа. Все прекрасно знали, что означенный шевалье был официальным любовником хозяйки…

Легконогий получил красивую ливрею и был назначен камердинером при Флоримоне и Канторе. Он особенно и делать ничего не умел, но был очень добрым и мягким человеком и рассказывал детям множество интересных историй. А большего от него и не требовалось.

Он был не первым обитателем Нельской башни, кого Анжелика принимала в особняке Ботрейи. Были и другие: неисправимые попрошайки, калеки и бродяги быстро нашли дорогу к дому Анжелики, где три раза в неделю они получали горячий суп, хлеб и одежду. На этот раз она не просила, чтобы Жанен избавил ее от этих бродяг. Помощь бедным входила в обязанности каждой знатной дамы, и она имела право принять их всех.

Хотя фамильярность Одиже ей докучала, заставляя вспоминать об униженном положении служанки, бедняки всегда оставались для нее «братишками». И она не боялась говорить с ними на арго и не понижала голоса, чтобы слуги не услышали. Бродяги, услышав такую речь, заливались громким хохотом. Как она хорошо знала этот хохот…

Разве сможет она забыть Нельскую башню, запах булькающего в котелке рагу, маленьких старушек, глодающих кости дохлых крыс, которых притащил Крысолов, чудовищный танец папаши Юрлюро и мамаши Юрлюрет, пение скрипочки, громкий смех, крики, хрипы?..

Она открыла свои двери для всех. И ледяными зимними утрами, когда нечистое дыхание бродяг облачками плыло по воздуху, она наблюдала, как они, словно дикие звери, сходились к ней.

«Бедный люд ужасен», – говорил господин Венсан.

Да, они были ужасны. Но Анжелика знала, насколько невзгоды и озлобленность калечат и тела и души. Она и сама была вовлечена в этот гнусный водоворот.

И в ней эхом отозвался добрый старческий голос, который призывал всех к милосердию, – голос господина Венсана: «Бедняки, которые не знают, что им делать и куда идти, которые бродят в одиночестве и в нищете и множатся день ото дня, – вот мое бремя и моя боль!»

И она, стоя на коленях на каменном полу, мыла им ноги, накладывала повязки на язвы. Только они да еще двое ее детей могли вновь оживить источник любви в ее окаменевшем сердце.

Вскоре после случая с Легконогим у нее объявился Сухарь. Старик ничуть не изменился. Как всегда, он был увешан раковинами и четками и строил из себя пилигрима. И вот что услышала Анжелика, пока перевязывала ему застарелую язву, опоясывающую ногу:

– Сестренка, я пришел тебя предупредить: если тебе дорога твоя шкура, прекратила бы ты свои штучки.

– Что ты такое говоришь, Сухарь? Что я еще натворила?

– Ты – ничего. А вот другая…

– Что за другая?

– Да твоя подружка, что уже восемь дней кряду трется возле тебя. Я нынче видел, как она от тебя выходила.

Анжелика вспомнила, что сегодня ей нанесла визит мадам де Бренвилье.

– Такая маленькая, в амарантовом манто?

– Не знаю, амарантовое у нее манто или нет, зато эту даму знаю достаточно, чтобы сказать: опасайся ее, как дьявола.

– Что ты, Сухарь, это же мадам де Бренвилье, сестра лейтенанта полиции.

– Может быть. Но я тебе говорю: бойся ее.

– Да откуда ты ее знаешь?

– Это длинная история. Однажды, когда было холодно, я заснул на паперти церкви Святой Оппортуны. А очнулся уже в Отель-Дьё. Одеяло, матрас, занавески и на голове – колпак. Никогда еще у меня не было такого жара. Ну и потом отказали ноги… И я остался в больнице… Там было хорошо! И эта дама приходила нас навещать. Приносила варенье, окорок… Добрая была дама. Вот только те больные, кто все это ел, дохли как мухи. А я глядел в оба… Похоже, я один догадался. И вот однажды она явилась и говорит мне таким елейным голоском: «Вот сладости для вас, бедняжка». А я ей в ответ: «Нет, мне пока неохота отправляться к Господу, помирать то есть не хочу!» Она на меня так зыркнула! Прямо адским пламенем обдала! Вот почему говорю тебе: остерегись, Маркиза Ангелов, не надо к ней ходить.

– Да что ты себе навыдумывал, Сухарь?

– Навыдумывал… навыдумывал… Я верю в то, что вижу. А еще я знаком с одним слугой по прозвищу Шоссе. Он в услужении у месье Сент-Круа, ухажера этой Бренвилье. Так вот, он мне рассказывал занятные вещи…

Анжелика задумалась. Имя Сент-Круа она слышала в связи с походом к старику Глазеру, когда нашла мышьяк. И разве Дегре не говорил ей: «В наше время преступников надо искать не на улицах, а в других местах… Может быть, в салонах?»

Она вздрогнула. Ничего себе спокойный квартал Марэ! Сколько же еще драм таится за воротами, над которыми красуются каменные фамильные гербы! Воистину нет покоя в этом мире…

– Ладно, Сухарь, я больше не пойду к этой даме. Спасибо, что предупредил.

И она принесла ему вина и ветчины.

– Не очень-то тяжела твоя котомка, Сухарь.

Старик посмотрел на заснеженную улицу, которая была его единственным домом, и подмигнул:

Ох уж эти мне бедные люди,

Вечно с ними случается что-то,

Вечно бегают от кого-то,

А счастье их в том, что будет…

Почти сразу за нищим к Анжелике явился длинноносый полицейский. За последние годы она редко встречала Дегре и при встрече всегда смущалась. Он вел себя с ней очень вежливо, но она ни на минуту не забывала о той брутальной и чувственной сцене, которую он ей устроил когда-то. В его присутствии она чувствовала себя униженной, а потому немного его побаивалась.