Анна Голон - Анжелика. Путь в Версаль

– Наверное, в собачьей конуре.

– Жавотта, не лезь не в свои дела! – гаркнула крестьянка.

Она недружелюбно следила за ними, но не вмешивалась, видимо надеясь, что в конце концов эта женщина с грустным лицом принесет деньги.

Будка была занята огромным сторожевым псом устрашающего вида. Чтобы выманить его оттуда, Жавотте пришлось прибегнуть к множеству уговоров и обещаний.

– Фло все время прячется за собаку, потому что боится.

– Чего боится?

Девчонка быстро огляделась:

– Что его побьют.

Она вытащила что-то из будки. Появился какой-то черный кудрявый комок.

– Но это другая собака! – воскликнула Анжелика.

– Нет, это его волосы.

– Конечно, – прошептала она.

Разумеется, подобная шевелюра могла принадлежать только сыну Жоффрея де Пейрака. Но под этим густым, темным и плотным руном было жалкое, худосочное сероватое тело, покрытое лохмотьями.

Анжелика встала на колени и дрожащей рукой приподняла взлохмаченные волосы. Она увидела бледное исхудалое личико, на котором блестели расширившиеся от страха черные глаза. Хотя было очень жарко, ребенка сотрясала непрерывная дрожь. Под грязной шершавой кожей выступали острые тонкие кости.

Анжелика встала и подошла к кормилице.

– Вы оставили их умирать с голоду! – грозно сказала она. – Вы оставили их умирать в нищете. Месяцами дети не получали никакой заботы, никакой пищи. Только собачьи объедки или кусочки, которые эта девчушка отрывала от своего скудного ужина. Вы подлая женщина!

Крестьянка побагровела. Скрестив руки на груди, она заорала.

– Добренькая нашлась! – задыхаясь от ярости, вопила кормилица. – Сваливают на меня детей без единого су, пропадают, не оставив адреса, да еще какая-то нищенка с большой дороги, цыганка, египтянка, какая-то… меня поносит!

Не слушая ее, Анжелика вернулась в дом.

Схватив висящую у очага тряпку, прикрепила ею Кантора к себе на спину, завязав узел на груди, в точности как носят своих детей цыганки.

– Что это вы собираетесь делать? – спросила кормилица, вошедшая в дом вслед за Анжеликой. – Вы ведь их не уведете, а? Или давайте деньги.

Анжелика порылась в карманах и бросила на землю несколько монет. Крестьянка хмыкнула:

– Пять ливров! Смеешься, что ли? За этих щенков мне должны верных три сотни. Плати давай! Не то позову соседей с собаками, чтобы прогнали тебя.

Высокая и крупная кормилица, расставив руки, встала в дверях. Сунув руку за корсаж, Анжелика выхватила кинжал. Клинок Родогона сверкнул в темноте таким же жестоким блеском, как глаза той, что держала его.

– Уйди с дороги, – глухо бросила Анжелика, – уйди, или прирежу!

Услышав воровской жаргон, кормилица побледнела. В предместьях Парижа были слишком хорошо осведомлены о воровской дерзости и умении людей такого сорта владеть ножом.

Крестьянка в ужасе отступила. Анжелика прошла мимо, направив на нее острие кинжала, как учила Полька.

– И не вздумай звать на помощь! Не посылай ни псов, ни мужичье по моим следам, иначе горе тебе. Завтра же твоя ферма вспыхнет огнем, а ты проснешься с перерезанной глоткой. Поняла?

Дойдя до середины двора, Анжелика сунула кинжал за пояс и, подхватив на руки Флоримона, бросилась в сторону Парижа.

Задыхаясь, она спешила в сторону столицы, пожирающей человеческие существа, где для двоих ее полумертвых детей не было иного пристанища, кроме руин и зловещего гостеприимства нищих и бандитов.

Ее обгоняли кареты, обдавая потное лицо Анжелики облаками пыли. Но она не замедляла шага, не ощущая тяжести своей двойной ноши.

«Этому придет конец! – думала Анжелика. – Должен же этому прийти конец. Однажды я сбегу и приведу их к живым…»

В Нельской башне проспавшаяся после попойки Полька помогла ей устроить детей.

При виде детей Каламбреден, вопреки ее опасениям, не выказал ни гнева, ни ревности. Но выражение крайнего изумления возникло на его суровом и черном лице.

– Ты спятила? – сказал он. – Ты спятила, если привела сюда детей? Ты что, не видела, во что здесь превращают детей? Ты хочешь, чтобы у тебя их брали внаем и заставляли попрошайничать?.. Чтобы их сожрали крысы?.. Чтобы Жан Тухляк у тебя их выкрал?

Подавленная этими неожиданными упреками, Анжелика в отчаянии вцепилась в него:

– Но куда бы ты хотел, чтобы я их отвела, Никола? Посмотри, что с ними сделали… Они умирали с голоду! Я привела их сюда не для того, чтобы им причинили зло, а чтобы отдать под твою защиту. Ты ведь такой сильный, Никола.

В растерянности Анжелика прижалась к Никола и смотрела на него так, как не смотрела никогда.

Но он будто не замечал этого и, качая головой, твердил:

– Я не смогу всегда защищать их… этих детей благородной крови. Я не смогу.

– Но почему?! Ты сильный! Тебя боятся.

– Я не так силен. Ты измотала мое сердце. Для парней вроде меня, когда в дело вмешивается сердце, начинаются глупости. Все летит к черту. Иногда по ночам я просыпаюсь и думаю: «Берегись, Каламбреден… Аббатство Виселицы уже не так далеко…»

– Не говори так. Я редко прошу тебя о чем-то. Никола, мой Никола, помоги мне спасти детей!

Их прозвали ангелочками. Под покровительством Каламбредена дети разделяли жизнь Анжелики в самом средоточии нищеты и преступлений. Они спали в большом кожаном сундуке, выстланном мягкими плащами и тончайшими простынями.

Каждое утро им приносили парное молоко. Для них Ригобер или Снегирь подстерегали крестьянок, идущих на рынок Пьер-о-Лэ с медными бидонами на голове. И молочницы перестали ходить вдоль берега Сены. Теперь их приходилось искать аж в Вожираре. В конце концов молочницы поняли, что заплатить за право пользоваться коротким путем можно всего лишь одним бидоном молока, и «шутникам» уже не приходилось вытаскивать шпаги.

Флоримон и Кантор разбудили сердце Анжелики.

Вернувшись из Нейи, она отвела детей к Большому Матье. Она хотела получить у него мазь для ран Кантора, а для Флоримона… Что надо сделать, чтобы вернуть к жизни это измученное дрожащее тельце, со страхом сжимавшееся под ласками матери?

– Когда я рассталась с ним, он говорил, – жаловалась она Польке, – а теперь только молчит.

Полька пошла вместе с ней к Большому Матье. Для них тот раздвинул пурпурные занавески, делящие надвое его возвышение, и, как знатных дам, провел их в свой личный кабинет. Там в невообразимом беспорядке валялись вставные челюсти, суппозитории, скальпели, коробочки с порошками, чайники, страусиные яйца и даже два чучела крокодилов.

Мэтр своей августейшей рукой лично умастил кожу Кантора мазью собственного изготовления и пообещал, что через неделю все пройдет. Его предсказание сбылось: корочки отвалились, и все увидели белокожего пухленького спокойного мальчугана, с курчавыми каштановыми волосами, который прекрасно себя чувствовал.

С Флоримоном дела обстояли не столь обнадеживающе. Большой Матье очень осторожно осмотрел его, несколько раз заставил улыбнуться и, вернув Анжелике, в задумчивости почесал подбородок. Анжелика была ни жива ни мертва.

– Что с ним?

– Ничего. Ему нужно есть, для начала понемногу. Потом столько, сколько сможет. Будем надеяться, тогда он немного прибавит в весе.

– Когда я покинула его, он говорил, ходил, – нервно твердила Анжелика. – А теперь молчит. И едва держится на ногах.

– Сколько ему было, когда ты его оставила?

– Двадцать месяцев, чуть меньше двух лет.

– Плохой возраст, чтобы научиться страдать, – задумчиво сказал Большой Матье. – Лучше бы это случилось раньше, сразу после рождения. Или позже. Нельзя, чтобы жизнь с такой жестокостью набрасывалась на малышей, едва они на нее глянут.

Анжелика подняла на него блестящие от слез глаза. Она поражалась, как это грубое громогласное животное могло понимать такие тонкие вещи.

– Он умрет?

– Возможно, нет.

– Пропишите что-нибудь! – умоляла она.

Лекарь свернул бумажный кулек, насыпал в него измельченные травы и рекомендовал ежедневно давать ребенку пить отвар из них.

– Это укрепит его нервы.

Но, обычно столь многословный на предмет достоинств своих снадобий, на сей раз он воздержался от хвастовства.

– Главное, что ему надо, – это чтобы он больше никогда не знал ни холода, ни голода, ни страха, чтобы не чувствовал себя покинутым, чтобы его окружали одни и те же лица… В моих склянках нет того лекарства, которое ему необходимо, – счастья. Поняла меня, девушка?

Анжелика утвердительно кивнула. Она была потрясена и взволнована. С ней никогда не говорили так о ее детях. В том мире, где она жила прежде, это было не принято. Но простые люди, видимо, кое в чем разбираются лучше…

На возвышение взобрался пациент с перевязанной платком распухшей щекой, и грянул оркестр. Большой Матье вытолкал женщин наружу, дружески хлопнув каждую по спине.

– Постарайтесь, чтобы он улыбался! – крикнул он им вдогонку, хватаясь за щипцы.

С этого дня в Нельской башне все исхитрялись, чтобы вызвать улыбку Флоримона. Папаша Юрлюро и мамаша Юрлюрет, не жалея своих скрюченных ног, плясали для него. Сухарь давал ему поиграть свои ракушки. С Нового моста ему приносили апельсины, пирожные, бумажные мельнички. Маленький овернец показал ему своего сурка, а один скоморох с Сен-Жерменской ярмарки пришел с восьмью крысами, которые под скрипку сплясали менуэт.

Честь совершения чуда выпала Тибо Музыканту. Однажды старик принялся наигрывать «Зеленую мельницу». Анжелика, державшая Флоримона на коленях, почувствовала, как он вздрогнул. Мальчик поднял на нее глаза. Его ротик приоткрылся, обнажая мелкие, как зернышки риса, зубки, и тихим глухим голосом, исходящим откуда-то изнутри, Флоримон сказал:

– Мама!

Наступил сентябрь, холодный и дождливый.

– Скоро зима, – стонал Сухарь и жался к огню, дрожа под своими лохмотьями.