И, вытащив из недр своего широкого плаща старое гусиное перо, Грязный Поэт принялся писать.

Утро вступало в свои права. Колокола всех церквей и монастырей радостно созывали к заутрене.

Когда король после утренней мессы покинул часовню и пересек прихожую, где его уже ждали просители, близился полдень. Государь обратил внимание, что плиточный пол усеян белыми листками, которые спешно собирает перепуганный лакей. Казалось, слуга только что заметил беспорядок. Пройдя дальше и спускаясь по лестнице, ведущей к личным покоям, Людовик XIV увидел похожую картину и выказал недовольство.

— Что это значит? Листы здесь падают на пол, как осенние листья на Кур-ля-Рен[7]. Прошу вас, дайте-ка мне один.

В разговор вмешался пунцовый, как рак, герцог де Креки.

— Ваше Величество, эти досужие измышления не представляют никакого интереса…

— О! Я уже вижу, что это такое, — промолвил король, с нетерпением протягивая руку. — Еще несколько «досужих измышлений» этого проклятого Грязного Поэта с Нового моста. Памфлетист, как угорь, постоянно выскальзывает из рук стражников! Теперь он пробрался в мой дворец и раскидывает всякую гадость у меня под ногами. Дайте, прошу вас… В самом деле, это он! Когда увидите господина гражданского лейтенанта и господина прево Парижа, можете передать им мои поздравления, господа…

Усевшись за обеденный стол, на котором красовались три куропатки с виноградом, супница с рыбным супом, жаркое с огурцами и блюдо пирожков с начинкой из китового языка, Людовик XIV положил рядом со своим прибором помятый лист бумаги с еще не просохшей типографской краской, пачкающей пальцы. Король любил поесть и уже давно научился обуздывать обуревавшие его эмоции, поэтому напечатанные строки не испортили ему аппетита. Но когда Людовик закончил читать, в комнате повисло тяжелое молчание, напоминающее тишину склепа, хотя обычно во время обеда дворяне услаждали слух монарха приятной беседой.

Памфлет был написан на том грубом, простонародном языке, чьи слова кололи, как стрелы, и который уже более десяти лет олицетворял в глазах парижан мятежный дух города.

В нем расписывались «подвиги», совершенные господином де Бриенном, первым дворянином короля. Этому вассалу недостаточно того, что он хотел похитить «нимфу с волосами цвета луны» у сюзерена, которому он обязан всем на свете; ему мало постоянных скандалов с женой… Но нет, прошлой ночью галантный кавалер отправился в трактир на улицу Нищеты. Там он и его приятели надругались над маленьким торговцем вафлями, а затем закололи мальчика шпагами. Потом они кастрировали хозяина заведения, отчего бедняга скончался, разбили голову его племяннику, изнасиловали его дочь и закончили свои «развлечения» тем, что подожгли дом, от которого осталась лишь горсть пепла.

Хотят нас уверить — за этот грабеж

Ты тех, кто в ответе, вовек не найдешь.

На деле ж тринадцать известных вельмож

Затеяли этот кровавый кутеж.

Но каждый день по одному

Я свету объявлю всему

Их имена, и под конец

Узнают все, кто тот подлец,

Что проливает кровь шутя.

Так кто же заколол дитя?

— Клянусь святым Дени! — воскликнул король. — Если это правда, то Бриенн заслуживает виселицы. Кто-нибудь из вас, господа, слышал об этих преступлениях?

Придворные испуганно лепетали, что им мало известно о событиях прошедшей ночи.

Но король обратил внимание на юного пажа, помогавшего офицерам королевского рта, и, глядя на него в упор, неожиданно спросил:

— Дитя мое, должно быть, вы любопытны и охочи до сплетен, как и полагается в вашем возрасте. Расскажите мне, о чем судачили сегодня утром на Новом мосту?

Подросток покраснел, но он принадлежал к старинному дворянскому роду и потому ответил не задумываясь:

— Сир, говорят, что все, о чем написал Грязный Поэт, — правда и что такие события произошли минувшей ночью в трактире «Красная маска». Мы с приятелями ходили танцевать фарандолу, а когда возвращались, то увидели пламя и побежали к месту пожара. Но братья-капуцины уже справились с огнем. Весь квартал гудит, как растревоженный улей.

— Говорят, несчастье произошло по вине дворян?

— Да, но никто не знает их имен, потому что они были в масках.

— Что еще вам известно?

Глаза короля буравили пажа. Парнишка, уже ставший настоящим придворным, боялся сболтнуть лишнее, что могло бы повредить его карьере. Но, повинуясь приказу властного взгляда, он опустил голову и прошептал:

— Сир, я видел маленького торговца вафлями. Мертвого, с распоротым животом. Какая-то женщина вынесла погибшего мальчика из огня, она сжимала его тело в объятиях. Еще я видел племянника хозяина трактира, у него был перевязан лоб.

— А сам хозяин?

— Они не сумели вынести его тело из охваченного пожаром здания. Люди говорят…

Юный паж выдавил жалкую улыбку в похвальном намерении разрядить атмосферу.

— Люди говорят, что это прекрасная смерть для торговца жареным мясом.

Но король сохранил ледяное выражение лица, и придворные спешно поднесли ладони к губам, чтобы скрыть неуместный смех.

— Пошлите за графом де Бриенном, — приказал король. — Герцог, — добавил Людовик, обращаясь к герцогу де Креки, — передайте месье д’Обре следующие инструкции: во-первых, он должен собрать любые сведения, касающиеся происшествия минувшей ночи, и тотчас же сообщить их мне; во-вторых, проследить, чтобы любой распространитель или продавец этих памфлетов был незамедлительно арестован и препровожден в Шатле. И наконец, на каждого прохожего, замеченного за тем, что он подбирает или читает одну из этих листовок, будет наложен крупный штраф, а в дальнейшем за подобное он будет подвергнут преследованиям и заключен в тюрьму. Я также хочу, чтобы были незамедлительно предприняты самые серьезные меры по обнаружению владельца типографии и месье Клода Ле Пти.

Графа де Бриенна, страдающего от тяжелого похмелья, нашли в его собственном доме, в постели, куда его уложили слуги.

— Дорогой друг, — обратился к нему капитан стражи маркиз де Жевр, — я прибыл сюда, чтобы исполнить тягостный долг. Полагаю, дело это весьма темное, но я вынужден вас арестовать.

И капитан протянул графу под нос поэму, которой сам он насладился по дороге, нисколько не опасаясь, что на него наложат штраф.

— Моя жизнь пошла прахом, — ответил Бриенн, еле ворочая языком. — В этом королевстве все происходит так стремительно! Я еще не успел… избавиться от всего вина, что выпил в этом чертовом трактире, а меня уже заставляют платить по счетам.

* * *

— Господин министр, — заявил Людовик XIV, — по многим причинам разговор с вами мне в тягость. Будем кратки. Вы признаете, что прошлой ночью принимали участие в гнусных деяниях, описанных на этой бумаге? Да или нет?

— Сир, я был там, но не совершал всех этих мерзостей. Грязный Поэт сам признает, что я не убивал маленького торговца вафлями.

— Кто же это сделал?

Граф де Бриенн хранил молчание.

— Я одобряю, месье, ваше нежелание полностью перекладывать на плечи других ответственность за поступки, в которых есть и доля вашей вины. Это можно прочитать по вашему лицу. Но тем хуже для вас, мессир граф, что вы имели несчастье позволить себя узнать. Вы заплатите за всех. Простой народ ропщет… и имеет на это право. Именно поэтому необходимо, чтобы правосудие восторжествовало, причем как можно скорее. Я хочу, чтобы уже сегодня вечером на Новом мосту говорили, что граф де Бриенн в Бастилии… и что он будет жестко наказан. Что касается меня, то я в восторге от того, что мне представился повод избавиться от человека, которого едва переношу. И вы знаете, по какой причине.

Незадачливый Бриенн со вздохом вспомнил о робких поцелуях, которые он пытался сорвать с уст прелестной Лавальер, когда еще не знал о намерениях короля по отношению к этой девушке.

Итак, ему придется расплачиваться и за невинное мимолетное увлечение, и за безобразную оргию. Еще один дворянин в Париже проклял перо поэта. По дороге в Бастилию карету, в которой везли Бриенна, остановила толпа торговок с Центрального рынка. Они размахивали листками с памфлетом и разделочными ножами: женщины кричали, что собираются подвергнуть заключенного той же пытке, от которой погиб несчастный мэтр Буржю.

Бриенн смог вздохнуть спокойно лишь тогда, когда за ним захлопнулись тяжелые двери тюрьмы. Его мужское достоинство было спасено!

* * *

Но на следующее утро новая лавина белых листов обрушилась на Париж. И — невиданная наглость! — одну из эпиграмм король обнаружил непосредственно под своей тарелкой с легкой закуской, которую он намеревался откушать перед тем, как ехать в Булонский лес охотиться на оленей.

Охоту отменили, а мессир д’Олон, главный ловчий Франции, отправился в направлении, прямо противоположном тому, по которому он намеревался следовать. То есть вместо того, чтобы спуститься по Кур-ля-Рен, он поднялся по улице Святого Антония, ведущей к Бастилии.

В новом памфлете поэт указал на д’Олона как на человека, державшего мэтра Буржю, пока его истязали.

Но каждый день по одному

Я свету объявлю всему

Их имена, и под конец

Узнают все, кто тот подлец,

Что проливает кровь шутя.

Так кто же заколол дитя?

Затем наступила очередь де Лозена. Его имя стали выкрикивать на улицах, когда он мчался в карете к утреннему туалету короля. Пегилен тут же приказал развернуть лошадей по направлению к Бастилии.