Молодой человек склонился к уху Анжелики и шепнул ей, как величайшую тайну:

— Вы отправитесь в Версаль. Да прекратите дрожать, как норовистая кобылка, увидевшая хлыст конюха. Подумайте. Через два часа я вернусь за ответом…

Но она не могла думать об этом, потому что все ее мысли были обращены к поэту. Его казнили без суда и следствия, как простого бандита, пойманного с поличным. Все верно, времени осталось мало. Предано огласке еще одно имя — де Гиш.

На Гревскую площадь привезли в телеге владельца типографии мастера Жильбера и двух его подмастерьев. Рядом с виселицей Грязного Поэта соорудили еще три. Но когда мэтр Обен уже накидывал петлю на убеленную сединой голову печатника, послышался нарастающий шум:

— Помилование! Король даровал помилование!

Мэтр Обен колебался.

Порой случалось, что уже у подножия эшафота королевский приказ о помиловании вырывал осужденного из умелых рук палача. Мэтр Обен должен был учитывать внезапные изменения настроения государя и потому всегда действовал обстоятельно, без чрезмерной торопливости. Вот и сейчас он терпеливо ждал, когда ему представят прошение о помиловании, подписанное Его Величеством. Но этого не случилось. Произошло обычное недоразумение: капуцины, приехавшие на телеге, чтобы после казни забрать тела повешенных, никак не могли проложить себе дорогу среди плотной толпы и стали кричать:

— Помилуйте, дайте проехать! Поберегитесь!

А люди услышали «Помилуйте» и решили, что монахи везут приказ о помиловании.

Сообразив, в чем дело, мэтр Обен преспокойно вернулся к работе. Но мэтр Жильбер, еще несколькими секундами ранее смирившийся с судьбой, теперь передумал умирать. Он начал отбиваться и кричать жутким голосом:

— Правосудие! Правосудие! Я взываю к королю! Меня собираются повесить, а убийцы маленького торговца вафлями и мэтра Буржю разгуливают на свободе. Меня хотят казнить, потому что я стал орудием истины! Я взываю к королю! Я взываю к Богу!

Эшафот, на котором возвышались три виселицы, треснул под напором толпы.

На палача обрушились удары дубин и камней, и ему пришлось спрятаться под эшафотом. Пока народ бросился искать горящую головню, чтобы поджечь помост, на площадь ворвались конные сержанты военной полиции и копьями разогнали толпу. Но осужденные уже сбежали…

Париж, гордый тем, что ему удалось вырвать из лап палача троих своих сыновей, почувствовал, как в нем просыпается дух Фронды. Горожане вспомнили, что именно Грязный Поэт в 1650 году первым выпустил отравленные стрелы мазаринад. И пока он был жив, парижане могли не сомневаться в том, что его язвительное перо расскажет обо всех новых бедах и поможет забыть беды былые. Но теперь, когда Клод Ле Пти умер, в народе поднялась паника. Людям казалось, что им заткнули рот, вырвали язык. Припомнились все несчастья последних лет: голодные 1656, 1658 и 1662 годы, новые налоги. Как обидно, что Мазарини умер! Вот бы сжечь его дворец…

Вдоль набережных закружились бешеные хороводы и раздавались крики:

— Кто зарезал маленького торговца вафлями?

В ответ звучало:

— Завтра… мы узнаем! Завтра… мы узнаем!

Но назавтра ставший уже привычным дождь из белых листков так и не пролился. И на другой день тоже. На город обрушилась тишина. Кошмар закончился. Народ так никогда и не узнал, кто же убил маленького торговца вафлями. Париж понял, что Грязный Поэт действительно умер.

Ведь он сам сказал Анжелике:

— Теперь ты стала очень сильной и уже можешь бросить нас, чтобы идти дальше.

Долгими ночами, ни на секунду не смыкая глаз, она беспрестанно слышала его голос, повторяющий эти слова. Ей мерещился Клод: он смотрел на нее светлыми глазами, блестящими, как воды Сены в лучах солнца.

Она не пошла на Гревскую площадь. С нее хватило того, что Барба отвела туда, как на проповедь, детей, и затем в своем рассказе не упустила ни единой детали страшной картины. Светлые волосы Грязного Поэта, развевающиеся перед его распухшим лицом, сбившиеся черные чулки на худых икрах, роговая чернильница и гусиное перо, которые палач, человек суеверный, оставил у него на поясе.

Поднявшись после третьей бессонной ночи, Анжелика сказала себе: «Я не могу больше так жить».

Вечером у нее была назначена встреча с Дегре в его доме на мосту Нотр-Дам. Оттуда полицейский повезет ее к важным сановникам, чтобы заключить тайное соглашение, которое поставит точку в этом странном деле, окрещенном «делом маленького торговца вафлями».

Все требования Анжелики были удовлетворены. В обмен она должна передать три сундука с напечатанными, но так и не увидевшими свет памфлетами, из которых господа полицейские, вне всякого сомнения, устроят грандиозный костер.

И начнется новая жизнь. У Анжелики снова будет много денег. У нее также появится исключительное право изготовлять и продавать по всему королевству шоколадный напиток.

«Я не могу больше так жить», — повторила молодая женщина.

На улице еще не рассвело, и потому она зажгла свечу. В зеркале, лежавшем на туалетном столике, отразилось ее бледное осунувшееся лицо.

«Зеленые глаза, — подумала Анжелика. — Цвет, который приносит несчастье. Так, значит, это правда. Я приношу несчастье тем, кого люблю… или тем, кто любит меня».

Поэт Клод?.. Повешен. Николя?.. Пропал без вести. Жоффрей?.. Сожжен заживо.

Анжелика сжала виски ладонями. Она с трудом дышала от нервного напряжения, но ее ледяные руки не дрожали.

«Что я здесь делаю, зачем сражаюсь против этих сильных и влиятельных людей? Мое место не здесь. Место женщины у домашнего очага, около супруга, которого она любит, ее место в теплом уютном доме, рядом с деревянной колыбелью, в которой спит ее ребенок. Помнишь ли ты, Жоффрей, маленький замок в горах, где родился Флоримон? Буря хлестала в оконные стекла, а я сидела у тебя на коленях, прижавшись щекой к твоей щеке. Мне было чуть-чуть страшно, но я доверяла тебе. Я любовалась твоим странным лицом, на котором играли отблески огня… Как ты умел смеяться! Я лежала на нашей огромной кровати, а ты пел для меня, и твой глубокий, бархатистый голос, казалось, превращался в горное эхо. А когда я засыпала, ты ложился рядом со мной на вышитую простыню, благоухающую ирисами. Я много тебе дала, я это знаю. А ты, ты дал мне все… В своих мечтах я представляла, что мы будем счастливы вечно…»

Нетвердой походкой Анжелика пересекла комнату и рухнула на колени возле кровати, зарывшись лицом в смятые простыни.

— Жоффрей, любовь моя!..

Крик, сдерживаемый так долго, вырвался наружу.

— Жоффрей, любовь моя, как я хочу к тебе. Жоффрей, любовь моя, я хочу быть с тобой. Я помню о нашей любви. Мы были так откровенны друг с другом, потому что мы созданы друг для друга. Я помню радость, что охватывала меня, при одном известии о твоем возвращении… Только бы услышать твой голос среди шума иных голосов… Никогда, никогда больше я не обрету того потерянного рая, что подарил мне ты. Жоффрей! Жоффрей, что они с тобой сделали? Я хочу к тебе. Жоффрей, любовь моя, вернись…

Но он никогда не вернется, и Анжелика это знала. Он слишком далеко. Где отныне искать его? Нет даже могилы, на которой она могла бы помолиться… Прах Жоффрея развеян над Сеной.

И перед ее глазами предстала Сена.

Она увидела реку, ее быстрое течение, ленивые волны, серебристо-красное сияние, рождающееся в лучах заходящего солнца. Быть рядом с ним! И как же она раньше об этом не подумала?

Анжелика поднялась с колен, уселась за стол, взяла белый лист бумаги, заточила перо и стала писать.

«Господа, когда вы прочтете это письмо, я уже распрощаюсь с бренным миром. Я знаю, что посягать на собственную жизнь — великое преступление, но Господь Бог, который читает в наших душах, поймет, что это преступление стало для меня единственным выходом. Я предаюсь милосердию Его. Судьбу двух моих сыновей я вручаю справедливости и доброте короля. Взамен на молчание, от которого зависела честь королевской семьи и которое я не нарушила, я прошу Его Величество проявить отцовскую заботу по отношению к двум малышам, жизнь которых началась под знаком страшных несчастий. Если король не вернет им имя и состояние их отца, графа де Пейрака, то прошу, по крайней мере, выделить им средства на существование, а позже обеспечить их образование и карьеру…»

Анжелика написала еще несколько строк, уточнив некоторые детали, связанные с судьбой детей, а также попросила покровительства для юного Шайю, оставшегося сиротой. Другое письмо она адресовала Барбе, умоляя ее не оставлять Флоримона и Кантора и завещав верной служанке свои скромные платья и драгоценности.

Первое письмо она положила в конверт и запечатала его.

Теперь молодая женщина почувствовала себя много лучше. Она привела себя в порядок, оделась и отправилась в детскую. Вид детей успокоил ее, а мысль, что она собирается оставить малышей навсегда, не расстраивала. Дети в ней больше не нуждались. У них есть Барба, которую они знают и любят, которая увезет их в Монтелу. Там мальчики вырастут, радуясь солнцу, на свежем деревенском воздухе, вдали от грязного зловонного Парижа.

Даже Флоримон уже отвык от матери, ведь она всегда возвращалась домой очень поздно. Дети превратили скромное жилище на улице Фран-Буржуа в свое маленькое королевство, обитателями которого были обе служанки, собака Пату, игрушки и птицы. А поскольку игрушки приносила именно Анжелика, каждый раз при виде матери крошечные тираны капризно требовали чего-нибудь новенького. В тот день Флоримон одернул свое платьице из красного дрогета[10] и спросил:

— Мама, когда у меня наконец появятся короткие штанишки, как у всех мальчиков? Я ведь уже мужчина, вы это знаете?

— Дорогой мой, у тебя уже есть большая фетровая шляпа с прекрасным розовым пером. Многие мальчики твоего возраста довольствуются чепчиком, как у Кантора.