— Хотите верьте, хотите нет, господин аббат, — говорила жена палача, — но мой самый страшный грех — гордыня.

— Надо же, вы меня поражаете! — воскликнул священник, хлопая себя по коленям. — В словах, которые я сейчас скажу, мало человеколюбия, но, дочь моя, вас же все презирают из-за работы вашего мужа! Даже соседки отворачиваются от вас, когда вы проходите мимо, и шепчутся у вас за спиной! Как же вы можете впадать в грех гордыни?

— Увы, это так, — вздохнула бедняжка. — Когда я вижу, как мой муж, крепко стоя на ногах, поднимает огромный топор и — бац! — одним ударом отсекает голову, я ничего не могу с собой поделать — горжусь им, и все! Понимаете, господин аббат, не так-то легко отрубить голову одним ударом.

— Дочь моя, вы меня пугаете, — произнес аббат.

И добавил:

— Души людские неисповедимы.

В этот момент дверь отворилась, в комнату ворвался уличный шум с площади, и размеренной тяжелой поступью вошел широкоплечий великан. Он проворчал приветствие и огляделся с видом человека, всегда уверенного в своей правоте. Его полное, покрытое мелкими оспинками лицо с тяжелыми, грубыми чертами было совершенно бесстрастным. Такое лицо бывает у людей, которые в определенных обстоятельствах не должны ни смеяться, ни плакать; лицо гробовщиков и… королей, думала Анжелика, которой этот мужчина, несмотря на его грубый с широкими рукавами плащ ремесленника, вдруг странным образом напомнил Людовика XIV.

Перед ней стоял ПАЛАЧ!

Анжелика и священник поднялись, приветствуя вошедшего, и аббат молча протянул палачу рекомендательное письмо лейтенанта полиции.

Мэтр Обен подошел к свече, чтобы прочитать его.

— Хорошо. Завтра на рассвете вы подниметесь к нему вместе со мной.

— Нельзя ли сегодня вечером?

— Это невозможно — все уже закрыто. К приговоренному могу провести только я, а я, господин кюре, откровенно говоря, сейчас хотел бы заморить червячка. Другим ремесленникам запрещают работать после комендантского часа[62], но для моей работы не существует ни дня, ни ночи. Когда господам из этих, работающих в высшем суде, жить не быть надо выбить из кого-нибудь признание, они в дикую ярость приходят и готовы хоть всю ночь не спать, но своего добиться! Так и сегодня, все пошло в дело: и вода, и испанский сапог, и дыба.

Священник молитвенно сложил руки.

— Несчастный! Один, в темной камере, после таких пыток и в страхе перед близкой смертью! Господи, помоги ему!

Палач с подозрением взглянул на него:

— Надеюсь, хоть вы не доставите мне неприятностей? Мне хватает и этого монаха, Беше — он у меня уже в печенках сидит: что бы я ни сделал — все ему мало! Клянусь святым Элуа и святым Косьмой, скорее это он одержим дьяволом!

Говоря это, мэтр Обен опустошал глубокие карманы плаща. Он бросил несколько предметов на стол, и девочки восхищенно закричали; но их восторженным возгласам вторил крик ужаса.

Анжелика, широко раскрыв глаза, глядела на несколько золотых монет и на инкрустированную жемчугом коробочку, в котором Жоффрей держал сигары. Не владея собой, она схватила вещицу и прижала к себе.

Палач, нисколько не разозлившись, забрал у нее коробочку.

— Спокойно, девочка. Все, что я нахожу в карманах тех, кого пытаю, по закону принадлежит мне.

— Вы вор! — задыхаясь, выпалила она. — Гнусный стервятник, мародер!

Палач неспешно взял с края полки стоявший там сундучок резного серебра и молча сложил в него свои трофеи. Его жена, продолжая прясть, покачала головой. Глядя на священника, она извиняющимся тоном прошептала:

— Знаете, они все говорят одно и то же. Не нужно на них сердиться. Но все же она должна понимать, что от сожженного и так проку мало. Ведь нам не достанется тело, на котором можно немного подзаработать, продав жир аптекарям, а кости…

— О, дочь моя, пощадите! — перебил ее священник, закрыв уши руками.

Он посмотрел на Анжелику глазами, полными сострадания, но она не заметила его взгляда. Дрожа, она кусала губы. Она ведь оскорбила палача! Теперь он точно откажет ей в той ужасной услуге, о которой она собиралась его просить.

Той же тяжелой, размеренной поступью Обен обошел вокруг стола и подошел к Анжелике. Засунув пальцы за широкий пояс, он спокойно спросил:

— Чем, кроме этого, могу вам служить?

Дрожа, не в силах вымолвить ни слова, Анжелика протянула ему кошелек. Он взвесил его в руке и снова уставился на нее ничего не выражающими глазами.

— Хотите, чтобы я удавил его?

Она кивнула.

Мужчина открыл кошелек и, высыпав несколько экю на широкую ладонь, ответил:

— Ладно. Сделаю.

Уловив испуганный взгляд молодого священника, слышавшего этот разговор, палач нахмурился.

— Вы же ничего не расскажете, кюре? Верно? Вы же понимаете, что я сильно рискую. Если кто заметит, у меня будут большие неприятности. Удавить нужно в самый последний момент, когда дым уже немного скроет столб с осужденным от публики. Вы же понимаете — я помочь хочу…

— Да… Я ничего не скажу… — выдавил аббат. — Я… Можете на меня положиться.

— Я вас пугаю, не так ли? — заметил палач. — Вы в первый раз напутствуете осужденного на казнь?

— Во время войны, когда я раздавал подаяние, собранное господином Венсаном, я часто сопровождал несчастных, приговоренных к повешению, и шел с ними до самого дерева. Но то была война со всеми ее ужасами и ожесточением… А здесь…

И он удрученно показал на девочек, чинно сидящих за столом перед своими мисками.

— Здесь — правосудие, — торжественно закончил за него палач.

Мэтр Обен по-свойски облокотился на стол — было видно, что он не прочь поболтать.

— Вы мне нравитесь, кюре. Напоминаете мне одного тюремного священника, вместе с которым я долго работал. Честное слово, ни один из осужденных, которых мы отправили на тот свет, не умер, не поцеловав распятие — и это целиком его заслуга. Когда дело было окончено, он плакал, словно потерял собственное дитя, и частенько, чтобы привести его в чувство, мне приходилось заставлять его выпить бокал вина. Я до сих пор беру с собой кувшин с добрым вином — никогда не знаешь, что может случиться, особенно с учениками. Мой папаша был еще в подмастерьях, когда на Гревской площади четвертовали Равальяка, убийцу Генриха IV. Отец рассказывал… Хотя, если подумать, эта история вам вряд ли придется по душе. Расскажу позже, когда вы пообвыкнетесь. Короче, время от времени я вот что спрашивал у священника: «Кюре, ты как думаешь, сам-то я в ад попаду?» А он отвечал: «Если попадешь, палач, то я попрошу Бога, чтоб и меня туда же отправил». Постойте-ка, аббат, я вам сейчас кое-что покажу, это вас немного успокоит.

Мэтр Обен порылся в одном из своих многочисленных карманов и извлек оттуда маленький флакон.

— Рецепт я получил от отца, а он, в свою очередь, — от дяди, который был палачом при Генрихе IV. Изготавливает мне это снадобье под страшной тайной один из моих друзей-аптекарей, а я ему в обмен достаю человеческие черепа для какого-то чудодейственного порошка.[63] Такой порошок, дескать, лучшее средство от камней в почках или апоплексического удара, но помогает оно, только если сделано из черепа молодого человека, умершего насильственной смертью. Что ж… такая уж у аптекарей работа. Я ему притаскиваю череп-другой, а он, ни слова не говоря, делает мне это снадобье. Так вот, если дать несколько капель микстуры тому, кто находился под пыткой, к нему возвращаются силы и он меньше страдает от боли. Но даю я его только тем, чьи родственники мне заплатили. Как говорится, услуга за услугу, верно, господин аббат?

Анжелика слушала, как завороженная. Палач повернулся к ней.

— Хотите, чтобы я завтра утром дал ему немного?

Побелевшие губы плохо слушались ее, но она смогла ответить:

— Я… у меня больше нет денег.

Обен взвесил на руке кошелек:

— Ладно, войдет в общую плату.

И он снова открыл сундучок, чтобы убрать туда деньги.

Анжелика пробормотала что-то на прощанье и вышла за порог.

Ее тошнило. Поясница болела, все тело как-то странно ломило. И все же на шумной площади, среди криков и смеха она почувствовала себя лучше, чем в зловещей атмосфере дома палача.

Несмотря на холод, двери лавочек оставались открытыми. В этот час, как обычно, соседи болтали друг с другом. Стражники вели в тюрьму Шатле вора, снятого с позорного столба, и ватага мальчишек швыряла в него снежками.

Позади себя Анжелика услышала торопливые шаги. Молодой аббат, тяжело дыша, догнал ее.

— Сестра… Моя несчастная сестра… — бормотал он. — Я не могу допустить, чтобы вы ушли в таком состоянии!

Она резко отпрянула. В полумраке, при свете жалкого фонаря одной из лавок, ее лицо казалось бледным, почти прозрачным, а зеленые глаза светились фосфоресцирующим огнем, так что священник испугался.

— Оставьте меня, — холодно произнесла Анжелика, — вы ничего не можете для меня сделать.

— Сестра моя, молите Господа…

— Во имя Господа завтра сожгут моего ни в чем не повинного мужа.

— Сестра, не умножайте своей скорби бунтом против Небес. Вспомните, что во имя Божие распяли и нашего Спасителя.[64]

— Вздор, который вы несете, сводит меня с ума! — пронзительно вскричала Анжелика, и собственный голос показался ей каким-то чужим и далеким. — Клянусь, мне не будет покоя до тех пор, пока, в свой черед, я не покараю одного из ваших собратьев, пока ненавистный монах не умрет в тех же чудовищных муках, что и мой муж!

Она прислонилась к стене, спрятала лицо в ладонях, и из ее груди вырвались ужасные рыдания.

— Но вы его увидите… скажите ему, я люблю его, я люблю его… Скажите… что, я была с ним счастлива. И еще… спросите, какое имя мне дать ребенку, который должен родиться.