Анна Голон - Анжелика. Мученик Нотр-Дама

— Когда я выходил из Дворца правосудия, меня пытались арестовать, но Сорбонна задушила одного из полицейских. К счастью, мне удалось скрыться. Собака взяла ваш след и привела меня сюда. Теперь вы должны исчезнуть. Вы меня поняли? У вас больше нет имени, вы ничего больше не предпринимаете, вообще ничего. Иначе однажды утром вас найдут в Сене, как и отца Кирше, а ваш сын станет круглым сиротой. Что до меня, то я предвидел ужасную развязку и подготовился к ней. У ворот Сен-Мартен меня ждет лошадь. Через несколько часов я уже буду далеко отсюда.

Анжелика вцепилась в насквозь промокший камзол адвоката. Зубы ее стучали.

— Вы ведь не уедете?.. Не бросите меня?

Он накрыл руками маленькие кулачки молодой женщины и разжал ее пальцы.

— Я все поставил на карту ради вас, и я потерял все, кроме своей шкуры.

— Скажите… Скажите, могу ли я сделать еще хоть что-нибудь для мужа?

— Все, что вы можете для него сделать…

После небольшого колебания он быстро произнес:

— Найдите палача. Заплатите ему тридцать экю, чтобы он удавил его до… до костра. Тогда он не будет страдать. Держите, вот тридцать экю.

Она почувствовала, как он сунул ей в руку кошелек. Затем повернулся и ушел, не говоря больше ни слова.

Собака не сразу решилась следовать за хозяином. Она вернулась к Анжелике и поглядела на нее добрыми глазами, в которых светилась преданность. Дегре свистнул; Сорбонна подняла уши и бросилась к нему, исчезнув в ночи.

Мэтр Обен, палач, жил в доме на площади Позорного столба, на территории рыбного рынка — именно там, где ему и полагалось, потому что место проживания парижских палачей оговаривалось в документах об их назначении на должность с незапамятных времен. Палачу принадлежали все лавки на рынке, и он сдавал их в аренду мелким торговцам. Кроме того, он обладал «правом изъятия» — правом забирать с каждого прилавка столько овощей, зерна, сколько мог унести в руках, а кроме того, по одной речной и морской рыбине, и пару соломенной обуви.

Если торговки рыбой были королевами рынка, то палач был местным сеньором, внушающим одновременно ужас и презрение.

Именно к нему в сопровождении юного Веревки-на-шее с наступлением ночи отправилась Анжелика. Даже в столь поздний час жизнь на рынке била ключом. Пройдя по Горшечной и Сырной улицам, Анжелика вступила в этот особый квартал. Ее сразу же оглушили пронзительные зазывающие крики местных торговок, знаменитых на весь Париж их красными лицами и цветистым языком. На рынке они были привилегированным классом. В кучах мусора, в текущих по улицам грязных ручьях грызлись собаки; дорогу то и дело преграждали телеги с сеном и дровами. И над всем этим плыл поднимавшийся с рыбных прилавков запах гнили, какой бывает на морском берегу после отлива.

К нему примешивалась тошнотворная вонь с расположенного поблизости кладбища Невинных, из тех ужасных оссуариев, где вот уже пять столетий копились бренные останки парижан. Зловонную смесь разбавляли резкие запахи мяса и сыра.

Посередине площади высился позорный столб. Он представлял собой узкую двухэтажную восьмигранную башню с остроконечной крышей. Через высокие стрельчатые окна второго этажа виднелось огромное железное колесо, расположенное в центре башни.

Сегодня туда посадили вора. Его голова и руки высовывались через отверстия, проделанные вокруг колеса. Время от времени ученик палача принимался его вращать. Тогда посиневшее от стужи лицо вора и его свисающие руки по очереди показывались в окнах, напоминая фигурку в каких-то чудовищных механических часах. Зеваки, собравшиеся у столба, потешались над гримасами бедняги.

— Это Хвастун, самый известный карманник рынка, — передавали они друг другу.

— Ну! Теперь его каждый узнает!

— Пускай только появится в торговых рядах, торговцы и служанки вмиг заголосят: «Хватайтесь за кошельки!»

У позорного столба собралась большая толпа. Но зеваки хотели не столько поглазеть на наказанного вора, сколько раздобыть билеты у двух слуг, сидевших на первом этаже.

— Глядите, мадам, — с некоторой гордостью сказал Веревка-на-шее, — эти люди хотят раздобыть местечко получше, чтобы поглазеть на завтрашнюю казнь. Об заклад готов побиться, на всех мест не хватит.

И с бесчувственностью — качество, необходимое при его профессии, которое со временем поможет ему стать превосходным палачом, — он показал ей объявление, которое глашатаи зачитывали в то утро на каждом перекрестке:

— Хотите, я и вам добуду билет. Ну, если деньги у вас водятся, — любезно предложил ученик палача.

Анжелика содрогнулась.

— Нет, нет.

— Что ж, как хотите, — философски заметил он. — Но я предупреждаю, что так, без билета, вам даже близко к костру не подойти. Когда вешают, то народу немного: дело-то привычное. А вот на костре жгут куда реже. Такая давка начинается, что хоть святых вон выноси! Мэтр Обен говорит, что он уже заранее беспокоится. Он не любит, когда вокруг столько народу и все кричат. Говорит, с ними никогда не угадаешь, что им в голову взбредет. Ну вот, мадам, мы и пришли. Входите.

Комнатка, куда ее привел Веревка-на-шее, оказалась чистой и аккуратной. Только что зажгли свечи. За столом ели кашу из деревянных мисок три маленькие девочки, чьи светлые волосики были покрыты чистыми и выглаженными льняными чепчиками.

У очага жена палача чинила красную одежду своего мужа.

— Здравствуй, хозяйка. Вот, я привел ту даму, которая хочет поговорить с хозяином, — сказал ученик.

— Он во Дворце правосудия. Скоро будет. Присядьте, милочка.

Анжелика присела на скамью у стены. Женщина время от времени украдкой бросала на нее взгляд, но ни о чем не спрашивала — в отличие от любой другой горожанки, окажись та на ее месте. Сколько она уже повидала растерянных жен, убитых горем матерей, отчаявшихся дочерей, приходивших к палачу за последней милостью, умоляющих облегчить страдания любимого человека… Сколько их было, с руками, полными золота, а иной раз — с речами, полными угроз… Все они приходили в этот тихий дом с одной и той же целью: добиться от палача самого главного, в то же время невозможного — соучастия в побеге!

Испытывала ли жена палача сострадание или оставалась равнодушной, но она сохраняла молчание, и в комнате звенел только тихий смех девочек, поддразнивавших Веревку-на-шее.

Заслышав шаги у порога, Анжелика привстала, но это был не тот, кого она ждала — в дверях появился молодой священник. Перед тем как войти, он долго и тщательно вытирал свои заляпанные грязью грубые башмаки.

— Мэтр Обен дома?

— Он скоро вернется. Прошу вас, входите, господин аббат, и присаживайтесь у очага, если желаете.

— Благодарю за доброту, мадам. Я принадлежу к Миссии[60], и мне поручили напутствовать приговоренного к завтрашней казни. Я пришел к мэтру Обену, чтобы предъявить ему письмо, подписанное господином лейтенантом полиции, и просить его разрешить мне встречу с несчастным. Когда готовишься принять смерть, ночь, проведенная в молитвах, не будет лишней.

— Конечно, — кивнула жена палача. — Садитесь, господин аббат, просушите плащ. Веревка-на-шее, подбрось-ка в очаг вязанку хвороста.

Она отложила в сторону красный балахон и взялась за прялку.

— А вы смелый человек. Не боитесь колдуна? — спросила она.

— Все мы создания Господа, и в свой смертный час даже самые ужасные грешники заслуживают сострадания. А этот человек невиновен. Он не совершал тех страшных преступлений, в которых его обвинили.

— Все они так говорят, — философски заметила хозяйка.

— Будь господин Венсан жив, костра бы завтра не было. Я слышал, как незадолго до смерти он с тревогой говорил о несправедливом обвинении, предъявленном одному из дворян нашего королевства. Проживи господин Венсан еще чуть дольше, он бы взошел на костер вместе с осужденным и объявил народу, что тот невиновен и что лучше он сам сгорит вместо него.

— Ах, именно это и не дает покоя моему бедному мужу! — воскликнула женщина. — Вы не поверите, господин аббат, сколько он из-за этой казни крови себе попортил! Он заказал шесть месс в Сент-Эсташ[61], по мессе у каждого бокового алтаря. А если все пройдет хорошо, он закажет еще одну у главного алтаря.

— Если бы господин Венсан был с нами…

— …больше не было бы в Париже воров и колдунов, а у нас — работы.

— Вы бы продавали селедку на рынке или цветы на Новом мосту и вряд ли были бы несчастнее, чем теперь.

— Как знать, — рассмеялась хозяйка.

Анжелика посмотрела на священника. После сказанных им слов ей захотелось встать, назвать свое имя и воззвать к его милосердию. Священник был совсем молод, но в нем горел тот же огонь, что и в господине Венсане. У него были большие руки, и держался он безыскусно, как простолюдин; но можно было не сомневаться, что и перед королем он вел бы себя так же. Однако Анжелика не шелохнулась. Последние два дня она пролила немало слез в своей маленькой и бедной комнатушке, наедине со своим горем. Но теперь слез не осталось, а сердце зачерствело, и никакой бальзам не смог бы его исцелить. Отчаяние оказалось плодородной почвой для проросшего в ее душе цветка ненависти. «За те страдания, что они причинили ему, я заставлю их заплатить стократ», — в этом решении она черпала силы жить и действовать дальше. Разве можно простить таких, как Беше? Она сидела неподвижно, прямая, напряженная, а ее руки под накидкой судорожно сжимали кошелек, который ей дал Дегре.