Анна Голон - Анжелика. Мученик Нотр-Дама

Адвокат сделал паузу и продолжил еще более спокойным тоном:

— Вообразите себе, господа, древние времена, ту сумрачную эпоху, когда наши предки умели изготовлять лишь грубое оружие из камня. И вот один из них догадывается собрать куски некой породы, бросает их в огонь и получает твердый, режущий материал, неизвестный доселе. Но товарищи его кричат, что это колдовство, и приговаривают его к смерти. Однако проходит несколько веков — и вот уже все наше оружие изготавливают из этого материала, из железа. Приведу другой пример. Если в наши дни вы, господа, попадете в мастерскую парфюмера, неужели вы в ужасе сбежите оттуда, крича, что это колдовство, испугавшись полки с ретортами и фильтрами или запахов, отнюдь не всегда приятных? Нет, господа, подобное поведение показалось бы вам смешным. Но, однако же, какие удивительные вещи происходят в логове этого ремесленника! Ведь он превращает в жидкость самую невидимую вещь на свете: запах! Так не уподобляйтесь тем, о которых в Библии сказаны грозные слова: «Есть у них глаза, но не видят, есть у них уши, но не слышат…»

На самом деле, господа, я не сомневаюсь, что только одно обвинение в том, что человек предается странным занятиям, не смогло бы обеспокоить ваши умы, открытые ко всему новому и способные к восприятию различных точек зрения. Но жизнь обвиняемого полна странных обстоятельств, и он имеет сомнительную репутацию. Давайте подумаем, господа, как сложилась подобная репутация, и рассудим, может ли какое-либо из обстоятельств само по себе служить достаточным основанием для обвинения в колдовстве. Жоффрея де Пейрака, рожденного в семье католиков и переданного на попечение кормилицы-гугенотки, фанатики выбросили из окна замка, когда ему было всего три года. Он остался калекой с обезображенным лицом. И что же, господа, нам теперь обвинять в колдовстве всех хромых и всех, чью внешность мы можем счесть пугающей? При этом, невзирая на свое увечье, граф обладает чудесным голосом, который ему помогли поставить лучшие итальянские маэстро. И что же, нам надлежит считать чародеями всех сладкоголосых певцов, слушая которых как благородные дамы, так и простые женщины млеют от восторга? Из своих путешествий граф привез тысячи удивительных рассказов. Он изучил чужеземные обычаи, еще тщательнее он изучил философию чужеземцев. Что же, теперь обвинять всех путешественников и философов? О! Я знаю, все это создает образ незаурядного человека.

А теперь я перейду к самому поразительному явлению: этот человек, обладающий глубокими знаниями, добывший богатство благодаря своему уму, этот человек, который столь прекрасно говорит и так великолепно поет, этот человек, несмотря на свою отталкивающую внешность, умеет нравиться женщинам. Он любит женщин и не скрывает этого. Он воспевает любовь, и у него было множество любовных приключений. То, что среди его любовниц встречались экзальтированные и развратные особы, — неизбежно при том распущенном образе жизни, который, хотя и осужден Церковью, все же достаточно широко распространен. Если, господа, нам пришлось бы сжигать всех дворян, имеющих любовниц, или тех, кого преследуют брошенные любовницы, ручаюсь вам, на Гревской площади не хватило бы места для костров…

Послышался одобрительный гул голосов. Анжелика поразилась мастерству Дегре. С какой ловкостью он, едва упомянув о богатстве Жоффрея, которое вызывало столько зависти, заострил внимание публики на распутной жизни дворян — досадный факт, по поводу которого добродетельные буржуа негодовали, но были не в силах изменить.

Мало-помалу он снижал значимость обвинений, доводя их до уровня провинциальных сплетен, так что вскоре публика стала изумляться тому, сколько шума можно сделать из ничего.

— Он нравится дамам, — негромко повторил Дегре, — а мы, представители сильного пола, удивляемся, отчего южанки так увлечены этим дворянином с не самой привлекательной внешностью. О, господа, не будем выносить скоропалительных суждений. Неужели хоть один человек, от сотворения мира и до наших дней, сумел понять тайну женского сердца и то, что способно породить в нем страсть? Лучше благоговейно остановимся на пороге этой тайны. Ведь иначе нам придется предать костру всех женщин!..

Раздались смех и аплодисменты, но Бурье, вскочив с кресла, прервал их.

— Хватит ломать комедию! — вскричал судья, и цвет его лица становился все более желтым. — Вы издеваетесь над судом и церковью. Или вы забыли о том, что первоначально обвинение в колдовстве выдвинул против Пейрака архиепископ? Или вы забыли, что главный свидетель по этому делу — монах, и что над обвиняемым был проведен обряд экзорцизма, доказавший, что тот одержим Сатаной?

— Я ничего не забыл, мэтр Бурье, и сейчас я вам отвечу, — серьезно произнес Дегре. — Действительно, первоначально мессира де Пейрака обвинил в колдовстве архиепископ Тулузский, его давний недоброжелатель. Сожалеет ли сей прелат о поступке, совершенном им в минуту озлобления, когда он потерял контроль над собой? Мне бы хотелось в это верить, тем более что у меня с собой целая пачка прошений со стороны его высокопреосвященства Фонтенака, в которых он неоднократно повторяет, что заключенный должен предстать перед церковным судом, и решительно отказывается признавать какие бы то ни было решения гражданского суда по делу моего подзащитного. Также он отмежевывается — господа, у меня есть письмо, и я могу зачитать его вслух — ото всех действий и показаний того, кого вы называете основным свидетелем, монаха Конана Беше. Что касается последнего, то его возбужденное состояние кажется, по меньшей мере, подозрительным любому здравомыслящему человеку, и я напоминаю, что он один несет ответственность за проведение процедуры экзорцизма — единственного, по-видимому, факта, на который может опереться обвинение. Обряд был проведен четвертого декабря прошлого года в тюрьме Бастилия в присутствии отцов Фрела и Жонатана, находящихся сейчас в зале. Я не оспариваю подлинности отчета о проведении обряда, он действительно был совершен этим монахом и его помощниками, о которых я воздержусь говорить, ибо не знаю, объясняется ли их соучастие легковерием, невежеством или же они сознательно были сообщниками монаха Беше. — Но я оспариваю юридическую действительность проведенного обряда! — громовым голосом вскричал Дегре. — Я не хочу вдаваться в детальное описание нарушений, допущенных во время этой зловещей церемонии, но обращаю ваше внимание, по меньшей мере, на два обстоятельства. Во-первых, монахиней, притворившейся одержимой в присутствии заключенного, была та самая Карменсита де Мерекур, которая уже продемонстрировала нам свои актерские таланты, причем один из служащих канцелярии суда может поклясться, что видел, как она, выходя из зала, выплюнула кусочек мыла, с помощью которого она симулировала появление пены и приступ эпилепсии. Этот трюк хорошо знают уличные «припадочные» нищие, стремящиеся вызвать жалость у доверчивых прохожих. Во-вторых, я возвращаюсь к поддельному штифту, этому адскому инструменту с тайной иглой, который вы отказались учесть как предъявленный защитой, на том основании, что доказательств недостаточно. Но, господа, если это все же правда, если какой-то жестокий безумец подверг человека пытке, желая ввести суд в заблуждение и принудить вас вынести смертный приговор невиновному? Вот заключение врача Бастилии, сделанное через несколько дней после ужасной пытки.

И Дегре отрывистым голосом зачитал показания месье Малентона, врача Бастилии, которого призвали к постели заключенного с глубокими шрамами на лице. Врач обследовал неизвестного ему арестанта и констатировал, что все его тело покрыто маленькими воспалившимися ранками, вызванными, по всей видимости, уколами длинной иглой.

После этих слов в зале воцарилась мертвая тишина, а адвокат медленно и торжественно произнес:

— А теперь, господа, настал час услышать великий голос, недостойным глашатаем которого я являюсь, голос, который, возвышаясь над морем человеческой низости, всегда стремится лишь к одному: направить своих верных слуг на путь благоразумия и истины. Пришло время мне, смиренному клерку, уступить слово Церкви. Вот что она говорит вам.

Дегре развернул широкий лист бумаги и прочитал:

Стояла такая тишина, что было слышно, как зудит муха. Изумление и смятение публики достигли предела, но никто не шелохнулся и не произнес ни слова.