Старый Гийом Лютцен, говоривший неторопливо и с тяжелым акцентом, был куда проще. Его называли то швейцарцем, то немцем. Вот уже несколько лет, как его, босого и хромающего, увидели бредущим по римской дороге. Он вошел в замок Монтелу и попросил кружку молока. А потом остался как слуга, привычный к любой работе, готовый смастерить и починить что угодно, и барон Сансе поручил ему носить письма соседям и встречать сборщика податей, когда тот являлся требовать долги. Старый Гийом долго слушал его, а затем отвечал ему на своем диалекте то ли швейцарского горца, то ли гессенского крестьянина, и сборщик уходил, обескураженный.

А еще он знал рассказы, приводившие детей в восторг. Скорее именно возвращение лета пробуждало его пыл, ведь именно с приходом тепла солдаты идут на войну, потому что именно в это время полководцы покидают королевские дворы, танцы и развлечения и присоединяются к своим армиям, снимающимся с зимних квартир, и вновь идут сражаться, даже не спросив куда и против кого.

Лютцен показывал на восток, туда, где вставало солнце, и начинал свой рассказ о неведомых империях, германских солдатах, которыми правил император, как во времена римлян, и еще о турках. В тех далеких странах война не прекращалась ни зимой, ни летом, эта война длилась бесконечно. Земли были так опустошены, что теперь на каждом лье было больше волков, чем людей. И он шел до тех пор, пока не добрался до земли, где не было войны.

С какого поля боя он явился? С севера или с юга? И как случилось, что этот чужеземный наемник пришел по дороге из Бретани? О нем знали только, что при Лютцене он сражался под командованием кондотьера Валленштейна[15] и что ему досталась честь проткнуть брюхо славного толстого шведского короля Густава Адольфа, когда тот, заблудившись в тумане во время битвы, напоролся на австрийских копейщиков.

На чердаке, где жил Гийом, можно было увидеть, как среди сетей паутины блестят на солнце его старые доспехи и каска, из которой он, бывало, пил горячее вино или хлебал суп. Огромная пика, втрое выше его самого, служила для того, чтобы сбивать с деревьев созревшие орехи. Но больше всего Анжелика завидовала маленькой, инкрустированной деревом, черепаховой терке, которую он называл «беспутной», как и самих немецких наемников на французской службе, которых тоже величали «беспутными».

Двери просторной кухни замка весь вечер не знали покоя. Ближе к ночи они открывались, принося с собой сильный запах навоза, слуг, служанок и кучера Жана Латника, столь же неразговорчивого, сколь болтлива была его мать. Вслед за ними пробирались собаки: две длинные борзые Марс и Майоран и таксы, испачканные грязью по самую макушку.

А в самом замке двери распахивались перед ловкой Нанеттой, которая служила горничной, надеясь набраться хороших манер и покинуть своих бедных хозяев, отправившись на службу к маркизу де Плесси-Бельер, чей замок был в нескольких лье от Монтелу. Сновали туда-сюда двое слуг с нечесаными лохмами, спадавшими на глаза. Они носили дрова для большого зала и воду для комнат. Затем появлялась госпожа баронесса. У нее было приятное лицо, однако иссушенное на открытом воздухе и увядшее от многочисленных родов. Она носила серое саржевое платье и черный шерстяной капюшон, потому что в большом зале, где она проводила время с дедушкой и старыми тетушками, было более сыро, чем в кухне.

Она осведомлялась, скоро ли будет готов отвар для господина барона и охотно ли сосал грудь малыш, и мимоходом гладила по щеке прикорнувшую Анжелику, чьи длинные волосы цвета темного золота разметались по столу, сверкая при свете очага.

— Настало время идти в постель, деточки мои. Пюльшери проводит вас.

И старая тетя Пюльшери появлялась с извечной покорностью. Бесприданница, она так и не смогла найти ни человека, готового взять ее замуж, ни монастыря, готового ее принять, и вместо того, чтобы целыми днями стонать и ткать гобелены, она охотно взяла на себя роль гувернантки при своих племянницах, желая быть полезной. Все относились к ней с легким презрением и уделяли ей меньше внимания, чем другой тете, толстой Жанне.

Пюльшери собирала своих племянниц. Служанки укладывали самых маленьких, а Гонтран, у которого не было наставника, отправлялся к своему тюфяку на чердаке, когда ему заблагорассудится.

Вслед за тощей старой девой Ортанс, Анжелика и Мадлон добирались до зала, где свет очага и трех свечей с трудом разгонял нагромождение теней, веками копившихся под средневековыми сводами. Развешенные по стенам гобелены служили защитой от сырости, но время и прожорливые черви покрыли тайной сцены, которые были на них изображены, только чьи-то безумные глаза на бледных, словно смерть, лицах с укором следили за всеми.

Девочки делали реверанс дедушке. Он сидел перед огнем, в своем черном широком плаще, подбитом облезлым мехом. Но его белые руки, покоившиеся на рукоятке трости, выглядели по-королевски. Он носил широкополую черную шляпу, а его борода, подстриженная под углом, как у покойного короля Генриха IV, опиралась на маленький плоеный воротничок, который Ортанс втайне считала совсем вышедшим из моды.

Второй реверанс для надутой тети Жанны, которая никогда не улыбалась, — и вот они уже на парадной лестнице из тесаного камня, влажной словно грот. Комнаты были ледяными зимой, но летом в них было свежо. Заходили туда только на время сна. Постель, где спали три маленькие девочки, словно надгробие возвышалась в углу пустой комнаты — вся мебель была распродана еще предыдущими поколениями. Плиточный пол, который зимой устилали соломой, покрылся многочисленными трещинами. На кровать взбирались с помощью лесенки с тремя ступеньками. Надев свои коротенькие ночные рубашки и ночные чепцы и на коленях поблагодарив Бога за его милость, три девочки де Сансе де Монтелу забирались на пышную перину своего ложа и проскальзывали под дырявые покрывала. Анжелика тотчас же находила дырку сначала в простыне, а потом и в покрывале, куда тут же просовывала свою розовую ножку и начинала шевелить пальцами, смеша Мадлон.

Малышку пугали истории кормилицы, и она тряслась, словно заяц. Ортанс тоже было страшно, но как старшая сестра, она не подавала вида. Только Анжелика принимала свой страх с восторгом и радостью. Жизнь была полна тайн и открытий. В деревянной обшивке стен грызлись мыши, а совы и нетопыри перелетали с одной башни на другую, испуская резкие крики. Во дворе скулили борзые, а мулы приходили с лужаек, чтобы почесать свой лишай о стены замка.

Иногда, снежными ночами, можно было слышать вой волков, спускавшихся из дикого леса Монтелу к людским жилищам. А когда наступала весна, по вечерам до замка порой доносилось из деревни пение крестьян, танцующих ригодон[16] при лунном свете…

Глава 2

Маркиза Ангелов. — Маленькие синие книжки. — Анжелика и колдунья Мелюзина

КОГДА Пюльшери думала об Анжелике, то иногда плакала. Она видела в ней крах не только того, что полагала традиционным воспитанием, но также крах и своего рода и дворянского сословия, теряющего всякое достоинство из-за бедности и нищеты.

С рассветом малышка убегала, с развевающимися волосами, одетая почти как крестьянка — в рубашку, корсаж и выцветшую юбку, а ее маленькие и изящные, как у принцессы, ступни были загрубевшими, потому что, прежде чем понестись дальше, она всякий раз забрасывала свои башмаки в первый попавшийся куст. Если ее окликали, она нетерпеливо поворачивала свое круглое и золотистое от солнца лицо со сверкающими глазами цвета бирюзы, цвета того самого болотного растения, которое носило ее имя.[17]

— Надо бы отправить ее в монастырь, — ныла Пюльшери.

Но барон де Сансе, молчаливый и измученный заботами, лишь пожимал плечами. Как он отправит в монастырь вторую дочь, если не может сделать это для старшей, если его доходы составляют едва ли четыре тысячи ливров в год, а он должен отдавать пятьсот ливров августинскому монастырю в Пуатье, где воспитываются два его старших сына?

* * *

В стране болот другом Анжелики был Валентин, сын мельника.

В лесной стране это был Николя, сын многодетного крестьянина, уже служивший пастухом у господина де Сансе.

С Валентином она разъезжала в плоскодонке по каналам, берега которых были усеяны незабудкой, мятой и дягилем-ангеликой. Высокий, душистый, густо растущий дягиль Валентин собирал целыми охапками. Мальчик потом продавал его монахам Ньельского аббатства, и те из корней и цветков делали целебный настой, а из стеблей — сладости. Взамен Валентин получал нарамники и четки, которыми швырялся в детей из протестантских деревень, и они убегали с громким плачем, как будто им плевал в лицо сам дьявол. Отца мальчика, мельника, огорчало такое странное поведение сына. Хотя он был католиком, но выказывал веротерпимость. И зачем его сыну торговать пучками дягиля, когда он все равно унаследует мукомольное дело, и все, что ему нужно — это устроиться в удобной мельнице, стоящей на сваях у воды? Но Валентин был из тех детей, которых трудно понять. Румяный и уже скроенный как Геркулес в свои двенадцать лет, он молчал, как рыба, а взгляд его где-то блуждал. И поэтому завистники мельника утверждали, что его сын просто идиот.

Пастушок Николя, болтун и хвастунишка, водил Анжелику в лес по грибы, за ежевикой и черникой. Вместе они собирали каштаны, а из ветвей орешника он делал ей дудочки.

Эти два мальчика ревновали Анжелику так сильно, что, казалось, готовы были друг друга убить. Он была уже так красива, что крестьяне принимали ее за живое воплощение одной из фей, которые жили в большом дольмене Поля Колдуний.

У Анжелики была мания величия.

— Я маркиза, — объявляла она каждому, кто хотел ее выслушать.

— Ах, вот как? И как же вы стали маркизой?

— Я вышла замуж за маркиза, — отвечала она.