Юрист сделал неопределенный жест.

— Увы! Мадам, в этот кабинет приходит множество людей, и все они говорят то же самое. Послушать их, так никто ни в чем не виноват, никто никому не причинил никакого вреда. Но процессы-то начинаются…

«Так же, как и работа для прокуроров», — подумала Анжелика.

Эта новая беспокойная мысль прочно засела у нее в голове, и во время прогулки она почти не обращала внимания на Голубиную улицу, улицу Мармозеток и улицу Фонарную, которые привели ее к Дворцу правосудия. Затем она прошла по набережной Орлож[218] к Новому мосту[219] на стрелке острова. Оживление, царившее на нем, привлекло внимание ее спутников. Вокруг бронзовой статуи Генриха IV стояло множество фургонов, в которых устроили прилавки, и торговцы на все лады расхваливали свой товар. Здесь можно было найти чудесный пластырь, без боли вырвать зубы, купить флаконы с подозрительной жидкостью, убирающей пятна с одежды, книги, игрушки или черепаховые бусы, помогающие от болей в животе. На установленной тут же сцене хрипели трубы, и акробаты жонглировали стаканчиками. Некто в поношенном костюме вынырнул из толпы, сунул в руку Анжелике лист бумаги и потребовал десять су. Она машинально протянула их ему и положила листок в карман, а затем поторопила свою свиту, пребывающую в полном блаженстве.

У нее не было настроения предаваться безделью. Кроме того, на каждом шагу перед ней вырастали нищие, показывали гнойные раны, культи, замотанные кровавыми лохмотьями; нищенки совали ей в лицо своих покрытых корками детей, над которыми кружились мухи. Попрошайки появлялись из теней портиков, вставали со ступенек лавочек, и если сначала их просьбы о милостыне звучали умоляюще и жалобно, то потом они приобрели угрожающий тон.

У Анжелики не было больше мелких денег, от вида попрошаек ее мутило, и она попросила Куасси-Ба прогнать их. Мавр тут же оскалил свои белые зубы, похожие на зубы каннибала, и протянул руки к ближайшему нищему, который тут же ринулся прочь с удивительной для хромого прытью.

— А все из-за того, что мы идем пешком, как деревенщина, — повторяла рослая Марго, приходя во все большее негодование.

Их маленький отряд двигался вдоль нескончаемой галереи Лувра, соединявшей замок с Тюильри.

Огромная галерея, выстроенная из серого камня того же светлого оттенка, что и парижское небо, располагалась у самой кромки воды, демонстрируя путникам свои полукруглые и треугольные фронтоны и простой фасад, украшенный только коринфскими колоннами с листьями аканфа.

Анжелика была сейчас безразлична к этой почти суровой красоте, и стены показались ей просто до бесконечности длинными, да еще и зловещими. Рассказывали, что галерею приказал построить Карл IX, преступный король, который в случае восстания собирался бежать из Парижа, не выходя из своего дворца. В самом деле, по галерее Лувра можно было пройти прямиком в конюшни Тюильри, оседлать лошадь и тут же оказаться за городом.

У Анжелики вырвался вздох облегчения, когда она заметила увитую плющом деревянную башню, часть старой городской стены Парижа. Затем появился Павильон Флоры. Примыкавшая к нему галерея здесь заканчивалась, соединяясь через павильон с замком Тюильри.

Здесь воздух был свежее. С Сены веяло легким ветерком, рассеивавшим городское зловоние.

Наконец показался Тюильри — дворец, украшенный множеством архитектурных изысков, увенчанный белым, как облако, высоким куполом, в помещениях которого было множество светильников. Дворец, где царила женская грация, ибо он был задуман женщиной и для нее построен. Этой женщиной была Екатерина Медичи, наследница блестящей династии флорентийских герцогов и супруга короля Генриха II. Обезумев от горя, она приказала снести Турнельский дворец[220], ристалище, на котором у нее на глазах во время турнира погиб ее обожаемый супруг, когда копье его противника, Монтгомери, прошло сквозь забрало королевского шлема и попало ему в глаз. Облачившись до конца жизни в траур, Екатерина отвернулась от мест, «предназначенных для королевских игр», и удалилась в другой конец Парижа.

Она решила построить перед Лувром дворец, который бы предназначался только для нее и который выходил бы за городскую черту. Его воздвигли на месте старых черепичных мастерских, откуда он и получил свое имя[221]. Там Екатерина смогла бы оплакивать супруга и предаваться воспоминаниям.

Вот только удалось ли ей спокойно пожить в этом дворце?

Ее, страстную католичку, которая долгое время управляла страной как регентша при сыне Карле IX, в ту эпоху, когда королевство раздирала вражда католиков и кальвинистов, обвиняли в массовом убийстве гугенотов, известном как Варфоломеевская ночь.

Но дворец не хранил никаких видимых следов мрачных событий — ни давно прошедших, ни недавних.

Хотя и соединенный с Лувром, Тюильри ничуть не походил на него — изящный дворец, наполненный светом, проникавшим в него сквозь колонны, — типично женская черта в архитектуре, как подчеркивал его создатель Филибер Делорм[222], стремившийся к тому, чтобы его творение учитывало все желания королевы. Камни, окна, статуи, балконы заливало солнце, беспрепятственно проникавшее во дворец и не оставлявшее места тени.

Итак, здесь кончался Париж.

На запад уходили, как их славословили хронисты, «великолепные сады, чудесные парки, тихие дороги», леса и холмы, маленькие деревеньки и благочестивые монастыри — и так до самого горизонта.

* * *

В Тюильри им велели подождать. Великая Мадемуазель отправилась в Люксембургский дворец, чтобы подготовить свой переезд туда, так как Месье, брат короля, решил оспорить ее право на Тюильри, хотя она жила там уже долгие годы. Он вместе со всей свитой обосновался в одном из крыльев дворца. Мадемуазель назвала его «мелочным» и долго возмущалась. В конечном счете она уступила — впрочем, как всегда.

Она действительно была слишком добра.

Мессир де Префонтен, камергер, который и рассказал все это Анжелике, поднял глаза к небу и попросил молодую женщину пройти в маленький салон, окна которого выходили в сад. Там он возобновил жалобы. Ах! И это еще не все! Мадемуазель хотела сама проверить, в каком состоянии находится имущество, оставленное ее покойным отцом. Она вернулась три дня тому назад и, окружив себя толпой юристов, с головой ушла в изучение старых бумаг, словно она сама собирается сделаться адвокатом.

Мало того — посланник португальского короля был отправлен с миссией устроить брак своего монарха с богатой наследницей.

— Но это же чудесно, — сказала Анжелика, — Мадемуазель прелестна, и я уверена, что она уже получала множество лестных предложений от правящих монархов.

— О да, — согласился мессир де Префонтен, — в том числе полгода назад ей предлагали выйти замуж за принца, который еще лежит в колыбели. Но с Мадемуазель непросто. Не знаю, решится ли она когда-нибудь на брак. Ей так хорошо в Париже, что, боюсь, она не найдет в себе мужества перебраться в маленький скучный двор где-нибудь в Италии или в Германии. Что до Его Величества Альфонса VI Португальского[223], она просила меня внимательно выслушать его послание. Так что сейчас я должен идти. Прошу мадам простить меня.

Людей, от которых Анжелика получала сведения, она встречала раньше в Сен-Жан-де-Люзе. Они не только узнавали ее, но и обращались с ней так, словно и не расставались. На самом деле, ведь на обратном пути она смешалась с королевским кортежем. Видели, как она садится в карету Мадемуазель де Монпансье и королевы-матери. У нее появилось успокаивающее и одновременно абсурдное ощущение, что отныне она — часть королевского двора. Ее словно провели через невидимую завесу, отделяющую их мир от ее мира, словно возвели на Олимп, на который обычный мир привык взирать с почтением и страхом. Как и в Сен-Жан-де-Люзе, она чувствовала его притягательность, но, занятая тревожными мыслями о Жоффрее и его участи, она также чувствовала эгоизм, царящий при дворе и создававший препятствия для возникновения дружеских связей.

Она упрекнула себя за чувство недоверия, возникшее у нее почти интуитивно и как раз именно в тот момент, когда она собиралась воззвать к милосердию и доброй воле этих баловней судьбы. Нужно было заинтересовать их, уговорить, взволновать, чтобы получить помощь, в которой она так нуждалась. Оставшись одна, Анжелика убедила себя набраться спокойствия и терпения. Она подсела к окну и принялась разглядывать чудесные сады. В облаках цветущих фруктовых садов виднелись мозаичные амфитеатры беседок, дальше — стройные ряды зеленых деревьев и между ними — кроличьи садки.


На берегу Сены, в здании, где при Людовике XIII был устроен птичник, теперь держали охотничьих ястребов. Справа располагались королевские конюшни и манеж, откуда в этот ранний час доносились крики пажей и объездчиков и стук копыт.

Анжелика вдыхала воздух полей и глядела, как вертятся маленькие ветряные мельницы на далеких холмах Шайо, Пас-си и Руль[224].

Наконец, около полудня, все вокруг засуетились и появилась герцогиня де Монпансье, взмокшая и тяжело дышавшая.

— Моя маленькая подруга, — сказала она Анжелике, — вы, как всегда, вовремя. Когда вокруг столько глупых лиц, как приятно видеть ваше очаровательное личико с умными, чистыми глазами. Это… освежает меня. Точно: освежает… Давайте же, скажите «да» или «нет», как насчет лимонада и других прохладительных напитков?

Упав в кресло, она пыталась отдышаться.

— Что я вам скажу! Я думала, что задушу утром Маленького Месье, мне бы это не составило никакого труда. Он гонит меня из дворца, где я жила с детства. Я скажу больше. Я правила в этом дворце. Послушайте… Ведь именно здесь я отдала приказ слугам и скрипачам сражаться с людьми господина Мазарини, прямо перед городскими воротами — вот я, перед вами. Тот думал бежать из Парижа, подальше от народного гнева — и не смог выйти из города. Его едва не убили тогда и не сбросили тело в реку…