Анна Голон - Анжелика. Королевские празднества

Пока герцогиня говорила, Флоримон. перестал плакать и только смотрел на нее блестящими глазенками, а когда она замолчала, улыбнулся ей.

— Подумать только! Малыш словно бы понимает, о чем я говорю, — удивленно воскликнула крайне довольная собой Мадемуазель.

— У Вашего Высочества очень приятный голос, и то, как вы рассказываете, рассеивает грустные мысли, — сказала Анжелика, которая тоже успокоилась и перестала дрожать.

Мадемуазель была тронута. Среди комплиментов, которыми ее осыпали, такой она слышала впервые.

— Приятно иногда вспомнить былые невзгоды, чтобы отвлечься от сегодняшних, — произнесла она. — Жизнь настолько сложна, что я действительно счастлива, оттого что спокойно еду в карете и мне не нужно спасаться бегством.

— Вы помните, — обернулась она к королеве-матери, словно призывая ее в свидетели, — как было тяжело? У меня даже не было перемены белья. Мою ночную рубашку стирали и отбеливали днем, а дневную — ночью. Не было служанок, которые помогали бы одеваться и причесываться; так неудобно! Я ела вместе с Месье[211], у которого был очень скудный стол, но все же я старалась быть веселой, и Месье восхищала моя стойкость и то, что я никогда ни на что не жаловалась.

Казалось, что королеву не слишком расстроили воспоминания о том нелегком времени.

Но в ее голосе появились гневные нотки, когда они заговорили об ограблениях, которым то и дело подвергались монаршие повозки по дороге к Сен-Жермену. Среди них были даже три телеги с мебелью, постелями, гобеленами, бельем, одеждой и серебряной посудой, которые с криками «Хватай! Тащи!» разграбила чернь предместья Сент-Антуан.

— Я не слишком обязала вас тем, что одолжила свои вещи? — спросила Мадемуазель, не упускавшая случая напомнить об оказанных ею услугах и никогда не вспоминавшая о допущенных ошибках.

Собеседницы согласились с тем, что герцогиня де Монпансье оказала неоценимую помощь королеве-регентше, которую осуждали из-за ее связей с Испанией и по множеству других причин, тогда как принцесса, дочь Генриха IV, сумела понравиться бунтовщикам и добилась, чтобы они позволили ее людям пройти в Тюильри и взять все необходимое. Об этом случае Великая Мадемуазель рассказывала Анжелике в Сен-Жан-де-Люзе.

— Парижане всегда вас любили, — признала Анна Австрийская, и хотя она не прибавила «увы!», тон ее говорил сам за себя.

По выражению лица Мадемуазель было видно, что та, хоть и старалась сдержаться, была рада услышать эти слова из уст королевы.

Но даже самые печальные воспоминания могут служить развлечением.

Обе дамы припомнили, как среди привезенной королевой одежды оказался сундук с перчатками из Испании. И когда бунтовщики принялись рыться в нем, проверяя, не спрятано ли где оружие, они расчихались из-за пропитавших ткань сильных ароматических средств!

Анжелика невольно улыбнулась. Эти разговоры воскресили в ее памяти дни, проведенные в Сен-Жан-де-Люзе, и убедили ее в том, что они не пригрезились ей, что она делила их вместе с живым и невредимым Жоффреем, который тоже был частью королевского двора, а значит, не мог просто так взять и исчезнуть.

Она непременно найдет его. Он вернется.

Мягкие женские голоса убаюкали Флоримона.

Во сне он вздыхал, и на длинных ресницах, отбрасывавших тень на щечки, блестели невысохшие слезы. Он чуть приоткрыл круглый ротик, яркий, как вишенка. Анжелика вынула платок и осторожно промокнула его выпуклый белый лоб, покрытый капельками пота.

Великая Мадемуазель вздохнула:

— Из-за этой жары можно свариться заживо!

— Когда мы ехали в тени деревьев, было легче, — ответила Анна Австрийская, обмахиваясь большим черным веером, — а сейчас мы проезжаем места, где леса практически нет.

В воздухе повисло молчание, потом Мадемуазель высморкалась, вытерла глаза и дрожащими губами произнесла:

— Мадам, как жестоко с вашей стороны напоминать о том, что и так разрывает мое сердце. Да, лес принадлежит мне, но мой покойный отец вырубил значительную его часть, чтобы оплатить свои долги, и мне почти ничего не досталось. Я потеряла по меньшей мере сто тысяч экю — сколько прекрасных бриллиантов, какой жемчуг можно было бы купить на эти деньги!

— Ваш отец никогда не отличался рассудительностью, моя дорогая.

— Какой ужас — все эти пни, торчащие из земли! Если бы я сейчас не ехала в карете Вашего Величества, то могла бы подумать, что меня обвиняют в преступлении против короля, потому что по обычаю вырубают те леса, хозяева которых совершили подобное злодеяние.

— По правде говоря, стоило бы, — заявила королева-мать.

Мадемуазель залилась краской до самых ушей.

— Ваше Величество так часто повторяли мне, что давно обо всем забыли! Я не осмелюсь даже предположить, в чем заключается намек.

— Я знаю, что не права, говоря так с вами. Что вы хотите — сердце порывисто, даже если разум стремится быть милосердным. Но я вас всегда любила. Да, когда-то я была сердита на вас. Я, вероятно, простила бы вам Орлеан[212], но ворота Сент-Антуанского предместья и пушки Бастилии… Попадись вы мне тогда, я бы вас задушила.

— И я это заслужила, так как прогневала Ваше Величество. К несчастью, я оказалась с людьми, которые принуждали меня делать то, что я делала, ссылаясь на честь и чувство долга.

— Не так-то просто понять, в чем заключается долг и к чему призывает честь, — медленно произнесла королева.

Они обе глубоко вздохнули.

Слушая их, Анжелика сказала себе, что ссоры вельмож и бедняков похожи. Но там, где простолюдин бьет кулаком, дворянин бьет из пушки. При этом крестьянам остается глухая вражда между соседями, а знати — тягостные воспоминания и клубок опасных интриг. Они говорят, что забыли прошлые обиды, они улыбаются народу, они принимают принца де Конде, чтобы угодить испанцам, они обласкивают господина Фуке, чтобы вытрясти из него деньги, но в глубине души они помнят все.

Если бы однажды письма из маленького ларца, спрятанного в башенке замка Плесси, увидели свет, разве не стали бы они той самой искрой, готовой в любое мгновение превратить тлеющие угли во всепоглощающее пламя? Таких бочек накопилось уже с лихвой…

Анжелике казалось, что она спрятала ларец в самой себе и теперь он свинцовым грузом раздавил ее жизнь. Она сидела, прикрыв глаза. Ей стало страшно от странных видений, против воли возникших перед ее мысленным взором: принц Конде склоняется над пузырьком с ядом или читает строки письма, которые он только что подписал: «Для господина Фуке… Я клянусь служить ему и только ему».

Анжелика чувствовала себя такой одинокой. Никому нельзя доверять до конца. Эти милые разговоры с придворными дамами не стоят ни гроша. Все они жаждут лишь покровительства и щедрот, и чуть только над нашей семьей нависнет тень немилости, они тут же отвернутся от нас. Бернар д'Андижос предан ей, но он такой легкомысленный! Едва маркиз въедет в ворота Парижа, как его и след простынет: он бросится в объятия своей любовницы, мадемуазель де Монмор, окунется вместе с ней в водоворот балов или же в компании гасконцев примется исследовать каждую таверну… А впрочем, все это пустяки! Просто надо поскорее добраться до Парижа. Там она обретет почву под ногами. Она поселится в своем чудесном отеле в квартале Сен-Поль, а потом начнет поиски мужа. Она готова на все, чтобы узнать, где он и что с ним случилось.

Они ехали по красивой ровной дороге в превосходной карете.

Анжелика, должно быть, задремала и сквозь сон услышала задумчивые слова королевы-матери:

— А вы поняли, какую шутку он с нами сыграл, уехав под предлогом того, что желает осмотреть порт Ла-Рошель? Мне рассказали, что он едва ли не бегом посетил пару кораблей и сразу умчался в Бруаж.

— Но ведь ее там уже не было!

— Марии? Конечно нет, и он об этом знал. Но это даже хуже. Он хотел увидеть дом, где она жила, лечь на кровать, на которой она спала. Он проплакал всю ночь.

Они опять вздохнули.

— До чего жесток закон любви, — сказала Мадемуазель.

— Лучше бы вовсе не знать ее, — сказала королева-мать.

Помолчав немного, они вернулись к столь занимавшему их предмету.

— Но после этой выходки он как будто бы каждую ночь проводит с королевой, — произнесла Мадемуазель.

— Да, потому что мы его вынудили. Пока он слушает и слушается нас, но я знаю, что когда-нибудь он станет более жестким и скрытным, чем его отец, мой покойный супруг — король Людовик XIII.

Снова надолго воцарилось молчание. Мысли Анны Австрийской обратились к происходящему и к предстоящим событиям.

— Еще одно возвращение в Париж… Опять въезд короля в столицу.

Карета покатилась медленнее — лошади шли в гору. Переход на шаг после галопа разбудил Анжелику. Она старалась не двигаться, чтобы не потревожить глубокий сон Флоримона.

— Столько возвращений! — продолжала королева-мать. — И чаще всего — в тревоге, никогда не зная наперед, придется ли дрожать от страха или от радости… И не окажемся ли мы вновь пленниками этих стен.

Возвращение из Сен-Жермена… Возвращение из Компьена… После мира в Рюэле…[213]

Ее голос зазвенел радостью и гордостью.

— Но он становится все красивее! Все царственнее! И все чаще крики ненависти сменяются криками любви: «Да здравствует король! Да здравствует король!» А теперь еще и торжественный въезд вместе с юной королевой! Кардинал принес нам мир!.. Я даже представить себе не могу, как будет ликовать народ.

— Да, это будет великолепно, — восторженно отвечала Мадемуазель.

КОРОЛЕВСКАЯ свита, сопровождавшая своего сюзерена, остановилась в Фонтенбло — великолепной резиденции французских монархов, раскинувшейся к юго-востоку от Парижа; но Мадемуазель, торопившаяся в Тюильри, оставила ее. Нужно было дать столице немного времени, чтобы та успела принарядиться к одному из крупнейших празднеств XVII века и воздвигнуть триумфальные арки.