— Вы неисправимы, — сказала она, смеясь.

Он вдруг схватил ее за талию обеими руками, высоко поднял и закружил.

— Смейтесь… Смейтесь.., милая моя матушка-настоятельница… У вас такой чудесный смех!

Анжелика вскрикнула. Он держал ее легко, точно соломинку.

— Вы сошли с ума!..

Когда он опустил ее на пол, у нее кружилась голова, и она в самом деле только и могла, что смеяться.

Дети были в восторге. Никогда раньше им не доводилось видеть столько интересного сразу, да еще в час, когда их обычно укладывали спать. Эта новая страна нравилась им все больше и больше. Хорошо бы остаться здесь навсегда!

— Мама, — крикнула Онорина, — у нас что, опять война?

— Война? Нет! Упаси Бог! Откуда ты это взяла?

— Ты стреляла из большого пистолета.

— Это я просто так, чтоб было веселее.

— Но ведь на войне весело, — сказала Онорина. Она была явно разочарована.

— Как, — вскричала Анжелика, — неужели тебе нравится слушать грохот выстрелов, видеть раненых, убитых?

— Да, нравится, — подтвердила Онорина.

Анжелика смотрела на нее с изумлением — ведь матери всегда удивляются, впервые открывая для себя внутренний мир своих детей.

— Но.., мне казалось, ты была опечалена, когда увидела, что Колючий Каштан…

Девочка как будто что-то вспомнила, и ее личико омрачилось. Она вздохнула.

— Да, бедный Колючий Каштан — ведь он умер.

Но она тотчас же заулыбалась снова.

— Зато как интересно, когда все вокруг кричат, бегают, падают. И все такие сердитые. Дым хорошо пахнет, и ружья стреляют: бах! бах! бах! Ты споришь с господином Маниго, и он становится весь красный.., и ты меня везде ищешь, а потом обнимаешь крепко-крепко… Ты меня очень любишь, когда война. Загораживаешь меня собой, чтобы солдаты меня не убили. Потому что ты не хочешь, чтоб я умерла… Я ведь живу еще очень-очень мало, а ты уже долго…

Слушая эту речь, Анжелика испытывала одновременно и беспокойство, и гордость.

— Не знаю, может быть, во мне говорит материнское тщеславие, но мне кажется, она высказывает суждения, необыкновенные для своих лет.

— Когда я вырасту, — продолжала Онорина, пользуясь тем, что наконец-то ее со вниманием слушают, — я всегда буду воевать. У меня будет конь и сабля и два пистолета… Как у тебя, — сказала она, посмотрев на Жоффрея де Пейрака,

— но у моих рукоятки будут золотые, и я буду стрелять еще лучше.., еще лучше, чем ты, — заключила она, с вызовом глядя на мать.

Подумав, она добавила.

— Кровь красная. Это красивый цвет.

— Но ведь это ужасно.., то, что она говорит, — прошептала Анжелика.

Граф де Пейрак смотрел на мать и дочь и улыбался. Его и радовало, и удивляло, что они настолько разные. Рядом с девочкой Анжелика с ее нежностью и материнской любовью выглядела такой мягкой, такой простодушной. Нет, она никогда не была — не могла быть — грозной соперницей госпожи де Монтеспан или предводительницей бунтовщиков, скачущей во главе своего войска по лесным дорогам Пуату. Трудно поверить, что это она только что с холодной уверенностью поднимала тяжелый пистолет.

Анжелика взглянула на него, словно спрашивая его мнение. Воинственный пыл дочери явно поставил ее в тупик, однако она быстро нашла, чем себя успокоить:

— Она любит войну… Что ж, в конце концов, это благородное чувство. Мои предки не отказались бы от нее.

Она настолько забыла пережитый ужас, что ей и в голову не пришло, что свою удивительную и пугающую страсть к войне девочка могла унаследовать не только от ее предков. Жоффрей де Пейрак подумал об этом, но вслух не сказал ничего.

Он снял с пальца изящное золотое кольцо с крупным бриллиантом и протянул Онорине. Та с жадностью схватила его.

— Это мне?

— Да, мадемуазель.

Анжелика не преминула вмешаться.

— Это украшение очень ценное. Нельзя превращать его в игрушку.

— Природа здесь столь дика, что приходится переоценивать ценности. Маисовая лепешка и добрый костер оказываются куда ценнее, чем кольцо, за которое в Версале иные, не задумываясь, погубили бы душу.

Онорина вертела кольцо и так и сяк. Сначала она приложила его ко лбу, потом надела на большой палец и наконец стиснула обеими руками.

— Почему ты подарил мне его? — пылко спросила она. — Потому что ты меня любишь?

— Да, мадемуазель.

— А почему ты меня любишь? Почему?

— Потому что я ваш отец.

От этих слов личико Онорины преобразилось. Она онемела. На круглой мордашке отразились изумление, ликующая радость, невыразимое облегчение и безграничная любовь.

Задрав голову, она с восхищением глядела на одетого в черное грозного кондотьера, стоящего у ее изголовья, и его загорелое, иссеченное шрамами лицо казалось ей самым прекрасным из всех, которые она когда-либо видела.

Вдруг она повернулась к Анжелике.

— Вот видишь, я же тебе говорила, что найду его на другой стороне моря!..

— Не кажется ли вам, мадемуазель, что сейчас уже пора спать? — спросил Жоффрей де Пейрак тем же учтивым и уважительным тоном.

— Да, отец!

Онорина на удивление послушно скользнула под одеяло, сжимая в ручке кольцо, и почти тотчас уснула с выражением полного блаженства на лице.

— Господи, — сказала растерянная Анжелика, — как вы догадались, что девочка хочет найти себе отца?

— Меня всегда интересовали мечты, таящиеся в сердцах женщин, и, насколько это в моих силах, мне нравится их исполнять.

Анжелика переставила деревянную осветительную плошку, чтобы ее свет не падал на Онорину и Лорье.

В соседней комнате госпожа Каррер и жена булочника укладывали остальных детей. Жоффрей де Пейрак подошел к очагу. Анжелика тоже подошла и подбросила в огонь полено.

— Какой вы добрый, — сказала она.

— Какая вы красивая!

Она взглянула на него с благодарной улыбкой, потом со вздохом отвернулась.

— Как бы я хотела, чтобы вы хоть иногда смотрели на меня так, как смотрите на Абигель. С дружеским расположением, доверием, симпатией. Можно подумать, вы опасаетесь, что я вас предам.

— Вы заставили меня страдать, сударыня.

Анжелика сделала протестующий жест.

— Разве вы способны страдать из-за женщины? — в ее голосе прозвучало сомнение.

Она присела у очага. Он придвинул табурет и сел рядом, глядя на огонь. Анжелике хотелось снять с него сапоги, спросить у него, не голоден ли он, не хочет ли пить. Ей очень хотелось хоть как-то поухаживать за ним, но она не смела. Ведь она не знала, что может понравиться этому незнакомцу, ее мужу, который иногда кажется ей таким близким, а иногда, наоборот — далеким и враждебным.

— Вы созданы для жизни одинокой и свободной, — сказала она с грустью. — Я уверена, что рано или поздно вы покинули бы меня, покинули Тулузу, чтобы отправиться на поиски новых приключений. Ваше стремление познавать мир неутолимо.

— Вы покинули бы меня первой, дорогая. Порочное общество, которое нас окружало, не позволило бы вам остаться верной супругой, ведь вы были одной из прекраснейших женщин Франции. Вас бы всевозможными способами побуждали испытать силу своих чар и на других мужчинах.

— Но разве наша любовь не была достаточно сильна, чтобы все преодолеть?

— Ей бы не дали времени окрепнуть.

— Пожалуй, — прошептала Анжелика. — Чтобы стать хорошим мужем или хорошей женой, нужен долгий срок.

Сцепив руки на коленях, Анжелика неотрывно глядела на пляшущее в очаге пламя, но всем своим существом, всей кожей чувствовала — он здесь, с нею, и это чудо, его близость, воскрешало в ее памяти те далекие вечера в Лангедоке, когда они вот так же сидели рядом и разговаривали. Она клала голову ему на колени и завороженная его рассказами (в них ей всегда открывалось что-то новое), смотрела на него мечтательно и пылко. Потом он незаметно переходил от серьезного разговора к шуткам, а от тех — к любви. Но как же они были редки, эти упоительные часы…

Она так часто мечтала о несбыточном, невозможном — о его возвращении! Даже в те времена, когда она думала, что он мертв, ей случалось — когда на душе бывало особенно тяжко — мысленно представлять себе их чудесное воссоединение. Король Людовик прощает Жоффрея де Пейрака, ему возвращают титул, земли, состояние, и она снова живет рядом с ним — счастливая, влюбленная. Но эти сладкие фантазии всегда быстро рассеивались. Разве можно себе вообразить, чтобы гордый граф Тулузский стал умолять о прощении, когда вся его вина состояла лишь в том, что он вызвал зависть своего государя? Чтобы Жоффрей де Пейрак сделался послушным, подобострастным придворным? Нет, немыслимо, король никогда бы не позволил ему вернуть себе прежнее могущество, а Жоффрей никогда бы не склонился перед королем. Слишком сильна в нем потребность действовать, созидать. В Версале он всегда вызывал бы враждебность и подозрение.

Она устало улыбнулась.

— Тогда мы, быть может, должны радоваться жестокой разлуке. Ведь она по крайней мере не дала нашей любви превратиться в ненависть, как это случалось со многими другими…

Он протянул руку и легко погладил ее по затылку.

— Сегодня вечером вы печальны. Вы, неукротимая амазонка, изнемогаете от усталости!

Его ласка, его голос возвратили ей силы.

— Нет, я чувствую, что могу построить еще несколько хижин, а если будет нужно — сесть в седло и последовать за вами. Но меня не оставляет страх — ведь вы хотите уехать без меня.

— Давайте объяснимся, моя душенька. Боюсь, что вы создали себе иллюзию. Да, я богат, но земли моего королевства девственны. Мои дворцы — это всего лишь бревенчатые форты. Я не могу вам предложить ни роскошных нарядов, ни драгоценностей — впрочем, в этой глуши они ни к чему. Ни безопасности, ни комфорта, ни блеска, ничего из того, что привлекает женщин.

— Женщин привлекает только любовь.

— Так они уверяют.

— Разве я вам не доказала, что не боюсь ни суровой жизни, ни опасностей? Наряды, драгоценности, блеск… Их у меня было вдоволь… И я хорошо знаю, что они несут с собой не только упоение, но и горечь: ведь для одинокого сердца все имеет привкус пепла. Мне важно только одно — чтобы вы меня любили