«Нет, я бы этого не вынес! — снова подумал он. — Чтобы отдать ее другому, нужно, чтоб она стала мне совсем безразлична. А она мне не безразлична!..»

Вот он и признался в этом самому себе, но такое признание едва ли облегчит для него ответ на вопрос: что делать дальше? Даже самое ясное осознание истины не всегда помогает найти лучшее решение. Кто-кто, а он мог бы сказать о себе, что ко времени вступления во вторую половину жизни научился подходить к своим душевным конфликтам достаточно беспристрастно и спокойно. Пути ненависти, отчаяния, зависти всегда казались ему бесплодными, и он их избегал. Дорогу ревности ему также удавалось обходить стороной — до того дня, когда его посланец принес ему весть о том, что его «вдова», госпожа де Пейрак, сочеталась счастливым браком с известным красавцем и распутником маркизом дю Плесси-Белльер. Тогда он сумел довольно быстро оправиться от разочарования. По крайней мере так ему казалось.

Но рана, как видно, была более глубокой, из тех скверных ран, что снаружи затягиваются слишком быстро, в то время как ткань внутри гноится или усыхает. Про такие случаи ему рассказал его друг, Абд-эль-Мешрат, когда лечил его ногу. Арабский врач не давал зияющей ране под коленом закрыться до тех пор, пока все: нервы, мышцы, сухожилия — не срастется с той скоростью, которую определила для человеческого тела природа.

Как бы то ни было, он страдал из-за женщины, которая больше не существует и не может возродиться.

Но тут, глядя на море, он опять вспомнил бездонные зеленые глаза и с грохотом захлопнул деревянную дверцу порта.

Стоявший за его спиной мавр Абдулла готовился потушить фонарь.

— Не надо, мы идем дальше, — бросил ему граф.

И вслед за мавром нырнул в еще один темный колодец — прорезанный в орудийной палубе люк. Такие спуски были ему до того привычны, что нисколько не отвлекали от мыслей.

Никаким напряжением воли он не смог бы сейчас избавиться от этого наваждения — мыслей об Анжелике. Впрочем, отчасти из-за нее ему и приходилось спускаться на самое дно трюма.

Раздражение, злость, растерянность — он и сам не знал, что из этого преобладает в нем сейчас. Но увы! — только не безразличие! Те чувства, которые возбуждала в нем женщина, пятнадцать лет назад переставшая быть его женой и всячески его за эти годы предававшая, и без того были достаточно сложны, а сегодня к ним добавилось еще и желание!

Что толкнуло ее на этот странный, неожиданный жест — рвануть корсаж и показать ему клеймо, выжженное на ее плече?

Его тогда поразил не столько вид этого позорного знака, сколько царственная красота ее обнаженной спины. Он, привередливый эстет, привыкший рассматривать и оценивать женскую красоту по всем статьям, был ею ослеплен. Прежде линии ее спины не были так безупречны — она еще только избавлялась от отроческой худобы и хрупкости. Когда он на ней женился, ей было всего семнадцать лет. Теперь он вспоминал, как лаская ее юное, едва сформировавшееся тело, иногда думал о том, как прекрасна станет Анжелика, когда вполне расцветет под воздействием прожитых лет, материнства и всеобщего почитания.

Но не он, а другие помогли ей расцвести и достичь нынешнего ее совершенства. И сегодня, когда он меньше всего этого ожидал, она вдруг явила ему тот пленительный образ, который он создал в мечтах много лет назад. Освобожденное от темных, плохо сшитых одежд, ее тело неодолимо вызывало в памяти статуи античных богинь плодородия, стоящие кое-где на средиземноморских островах. Сколько раз он любовался ими, говоря себе, что в жизни — увы! — такие фигуры встречаются редко.

Нынче утром, в полумраке салона ее красота потрясла его еще больше, чем тогда, в Кандии. Молочно-белая кожа, нежданно явившаяся его взору в хмуром сумраке туманной, тоже молочно-белой северной зари, движение плеч, полных, крепких и в то же время поражающих нежностью и чистотой линий, сильные, гладкие руки, не прикрытая волосами стройная шея, с едва заметной продольной ложбинкой, придающей ей какую-то невинную прелесть, — все это пленило его с первого взгляда, и он подошел к ней, пронизанный ошеломляющим чувством, что она стала еще прекраснее, чем раньше, и что она принадлежит ему!

Как она сопротивлялась! Как защищалась! Казалось, она забьется в припадке падучей, если он сейчас же ее не отпустит. Что же все-таки так ее в нем испугало? Его маска? Или догадка, что сейчас он откроет ей что-то такое, что будет ей неприятно?

Что ж, самое меньшее, что здесь можно сказать, — это то что он ее ничуть не привлекает. Все ее желания явно устремлены к другому.

— Идем, идем, — нетерпеливо бросил он мавру. — Я же сказал тебе: мы спустимся в самый низ, туда, куда я помещаю арестантов. «Ее заклеймили цветком лилии, — подумал он. — За какое преступление? За какое распутство? Хотел бы я знать — насколько низко она пала? И почему? Как случилось, что она подпала под влияние этих чудаковатых, чопорных гугенотов? Раскаявшаяся грешница?.. Да, похоже, так оно и есть. У женщин такой слабый ум…»

Он догадывался, что ему нелегко будет получить ответ на эти вопросы, и оттого возникающие в его воображении картины мучили его еще больше.

— Ей выжгли клеймо… Я знаю, что такое застенок, знаю леденящий ужас тех мест, где фабрикуют боль и унижение… Страх, который может внушить жаровня с лежащими в ней странными, докрасна раскаленными инструментами… Для женщины это тяжкое испытание! Как она его перенесла? Почему? Стало быть, король, ее любовник, лишил ее своего покровительства?..»

Они дошли до самого низа. Здесь, в этой темной глубине, не был слышен даже шум моря. Его можно было только чувствовать: тяжелое, могучее, грозно напирающее на тонкий деревянный борт. Эта часть корабля всегда оставалась под водой, и все здесь было покрыто влагой. Жоффрею де Пейраку вспомнились сырые своды камер пыток в Бастилии и Шатле. Жуткие места, но воспоминания о том, что он там претерпел, никогда не преследовали его в сновидениях в годы, прошедшие после его ареста и суда в Париже. Он все же выбрался оттуда, хотя и едва живой, и считал, что для душевного равновесия этого довольно.

Но женщина? И особенно — Анжелика! Он не мог представить себе ее в этих страшных застенках.

«Они поставили ее на колени? Сорвали с нее рубашку? Она громко кричала? Вопила от боли?» Он прислонился к липкой переборке, и мавр, думая, что его хозяин хочет осмотреть трюм, в который они только что вошли, высоко поднял фонарь.

В тусклом свете стали видны наваленные друг на друга окованные железом сундуки и подле них — какие-то большие блестящие предметы, тщательно закрепленные, чтобы их не швыряло при качке. Поначалу глазу трудно было разобрать их форму, но стоило приглядеться — и начинали вырисовываться затейливо украшенные кресла, столы, вазы и множество других, самых разных вещиц: все из золота или — реже — из «малого серебра» — платины. Пляшущие отблески пламени пробудили к жизни теплый блеск этих благородных металлов, которые не могли испортить ни сырость, ни морская соль.

— Ты любуешься своими сокровищами, мой господин? — спросил мавр гортанным голосом.

— Да, — сказал Жоффрей де Пейрак, хотя на самом деле не видел ничего.

Он зашагал дальше и, когда в конце коридора натолкнулся на массивную, обитую медью дверь, его охватило раздражение.

— Протаскать с собой столько золота — и все зря!

Его торговые партнеры в Испании напрасно будут ждать прибытия «Голдсборо». Из-за ларошельцев он вынужден был пуститься в обратный путь, прервав рейс, которым намеревался завершить поставку золота, и не заключив соглашений о будущих сделках. И все это ради женщины, которая, как он пытался себя уверить, совсем ему не дорога! А ведь прежде ни разу не случалось, чтобы он из-за женщины провалил торговую сделку… Но гугеноты ему заплатят! И немало! И в конце концов все устроится к лучшему.

Глава 11

Он бесшумно, одним пальцем отодвинул заслонку, прикрывавшую зарешеченное отверстие в двери, и склонился к нему, чтобы посмотреть на арестованного.

Тот сидел прямо на полу возле большого фонаря, который давал ему разом свет и тепло, правда и то, и другое — довольно скупо. Его скованные цепью руки лежали на коленях, и вся поза выражала терпеливое смирение. Но Жоффрей де Пейрак не верил этой показной покорности. За свою бурную жизнь он повидал слишком много разных людей, чтобы не суметь оценить человека с первого взгляда. То, что Анжелика, прежде такая утонченная, смогла полюбить этого тупого, холодного гугенота, повергало его в бешенство. Ему доводилось наблюдать гугенотов за работой едва ли не всюду, где он побывал. Иметь с ними дело было трудно и не всегда приятно, но все они — и мужчины и женщины

— были людьми твердого закала. Жоффрей де Пейрак восхищался их честностью в делах (она гарантировалась всей общиной), их широкой образованностью, их знанием языков. А между тем сколь многие его единоверцы, равные ему по знатности французские дворяне, отличались прискорбным невежеством, и при этом им даже не приходило в голову, что мыслящие существа могут обитать вне их узкого круга.

Особенно он ценил удивительную сплоченность гугенотов, порожденную их религией, суровой и к тому же гонимой. Преследуемые меньшинства — это, конечно, соль земли, но за каким чертом понадобилось прирожденной дворянке, католичке, какой была Анжелика, связываться с этими нетерпимыми, угрюмыми торговцами? Значит, чудом спасшись от опасностей, грозящих ей в землях ислама, — куда ее понесло Бог знает зачем — она так и не продолжила свои подвиги при дворе? Думая о ней, он всегда видел ее только так — блистательной придворной дамой в сверкании огней Версаля и нередко говорил себе, что именно для этого она и создана. Может быть, маленькая честолюбка, начинавшая осознавать свою власть над мужчинами, задумала возвыситься до трона короля Франции еще тогда, когда он привез ее на свадьбу Людовика XIV в Сен-Жан-де-Люз? Уже в то время она была самой красивой и одевалась лучше всех, но мог ли он похвалиться, что навсегда покорил это юное сердце? У разных женщин представления о счастье так различны… Для одной вершиной счастья будет жемчужное ожерелье, для другой — взгляд короля, для третьей — любовь одного единственного человека, а для кого-то еще — маленькие радости домашней хозяйки, скажем, такие, как удавшееся варенье…