— Вы ею у меня отнимаете последнее, — говорит Аня, прикладывая руку ко лбу и смотря в угол комнаты. — Вы отнимаете у меня «красоту» моей жертвы. Помните, вы сказали как-то, что на вашем месте мог быть отвратительный, грязный старик? А вы… вы молоды и красивы… а теперь вы хотите еще оказаться хорошим человеком, сделавшим, как говорят юристы, «преступление под влиянием аффекта». Вдобавок предлагаете мне жениться… Что же остается от моей жертвы? Благоразумный брак? Хорошая партия?

Она смотрит на опущенную голову Григорьева и горько усмехается.

— Какая вы жестокая, Аня. Я не рисовался перед вами: где уж тут рисоваться в моем положении. Мне хотелось бы только немного оправдаться перед вами — когда-нибудь… Мне хотелось бы, чтобы вы поверили в мою любовь к вам… Хорошо, я сделаю большее, что могу сделать… вам не понять и не оценить моей жертвы, но если бы вы знали, что переживаю я, вы бы поняли, что эта жертва равна вашей. Берите все векселя. Я уеду… надолго… может быть, навсегда… Простите меня.

Григорьев, не смотря на Аню, подает ей конверт.

Аня схватывает его.

Вот она — свобода! Наконец!

Руки ее дрожат от радостного волнения, когда она запихивает бумаги за корсаж.

Григорьев стоит, опустив голову и не смотрит на Аню… Вдруг крепкий поцелуй в щеку обжигает его.

— Это — не продажный! — смущенно говорит Аня и бежит к двери.


Аня словно на крыльях несется домой, она не замечает мелкого дождя и не догадывается взять извозчика — ей кажется, что у нее выросли крылья…

Теперь она свободна, свободна — все спасены!..

Этот ужасный гнет снят! Как только она могла жить целый месяц под этим гнетом! Как хорошо на улице, пахнет весной… да, да, весна близка, вон на западе еще довольно светло, зеленоватая полоска — след заката… Как хорошо, как приятно так быстро, свободно, свободно идти… Окна освещенных магазинов бросают яркие полосы на мокрую панель. Как это красиво, но отчего панель мокрая?.. Идет дождь, это хорошо — значит, наступает весна… Все под зонтиками… ах, а она свой забыла там… ну ничего — пусть это ему останется на память… очень поэтично… старый дождевой зонтик…

Скорей, скорей домой!

Вихрем она взлетела по лестнице и вдруг останавливается перед дверью…

А с кем она поделится своим счастьем? Кого она обрадует? Отца?

Да, отцу это, конечно, большая радость — он, как и она, получил свободу, но… лицо Ани омрачается: она купила свободу отцу, а мира и покоя в семье она не купит… и там, за этими дверями, та же тоска, отчужденность, страдания матери, и против этого она бессильна.

Все радостное настроение Ани исчезает, она стоит перед дверью, и ей не хочется позвонить и войти в этот дом, где нет семьи, нет любви, нет дружбы.


— Барышня, хорошо, что вы пришли, с барыней очень худо, — говорит горничная, — они что-то говорили с барином, потом пришли к себе и упали.

— Посылали за доктором? — испуганно спрашивает Аня.

— Нет, барыня скоро опамятовались и не велели.

Аня, испуганная, бежит к матери.

— Ну кто еще там? — раздраженно спрашивает с постели Варвара Семеновна.

— Это я, мама.

— Где это ты пропадаешь постоянно?

— Я гуляла.

— Что же тебе и делать.

.

— Мама, у тебя болит что-нибудь?

— Сердцебиение…

— Позволь послать за доктором.

— Не нужно, ты мне надоела.

.

— Может быть, мне уйти?

— Ах, иди, пожалуйста, если тебе трудно посидеть с больной матерью.

— Нисколько, мама, но я думала…

— Можешь ты помолчать?

.

— Ты, кажется, заснула?

— Нет, мама.

— Тебя берет отец за границу?

— За границу? Куда?

— А почем я знаю — в Париж что ли…

— Я не слыхала, что папа едет.

— Будто? — насмешливо произносит Варвара Семеновна, но сейчас же со стоном хватается за сердце.

— Я пошлю за доктором, мама, — с испугом говорит Аня.

— Не надо, тебе говорят!.. Дай лекарства.

Варвара Семеновна пьет лекарства, тяжело дыша, и опять опускает голову на подушку.

— Отойди от меня дальше. Что за манера душиться, ты знаешь, я этого терпеть не могу.

Аня хочет сказать, что она не душилась, но соображает, что этот душный запах астриса она, наверное, унесла из квартиры Григорьева, и, вспыхнув, отходит от матери.

Она испугана и недоумевает:

«Что это выдумал отец… какая еще поездка за границу?»


Вот уже второй день Аня не может поговорить с отцом. Он не обедает дома, возвращается поздно. А поговорить нужно. Атмосфера в доме какая-то сгущенная — нудная…

Мать совсем больна, между сестрами какой-то серьезный разлад.

Первый день Аня еще хорошо себя чувствовала. «Я свободна, я свободна», — твердила она себе: она даже пробовала со всеми заговаривать, но у всех было, очевидно, что-то свое, и все хмурились и молчали.

Аня дала себе слово переговорить с отцом. Она дождется его, она потребует, чтобы он успокоил мать и уговорил ее ехать лечиться, потому что сегодня доктор решительно сказал, что ее необходимо везти на воды.

На этот раз она выдержит характер, настоит на своем, хотя бы он тысячу раз гнал ее вон.


Она уселась с книгой в гостиной у самой двери в кабинет, чтобы не прозевать, когда придет отец, готовая просидеть тут хоть до утра.

Аня читает, а мысли, такие странные мысли лезут ей в голову, она даже раз отмахнулась от них рукой, как от докучливых мух.

Странные мысли и представления, о которых она прежде не имела понятия… и они как-то сплетаются с строками книги… словно автор нарочно берет эти представления и, разукрасив их своей фантазией, смеясь, показывает Ане какой-то волшебный фонарь…

Прежде она зевнула бы и бросила эту книгу…

— А, ты тут!

Она вскакивает. Это отец. Однако она так зачиталась, что не слыхала, как он вернулся.

О! Теперь он не уйдет от нее.

— Мне нужно поговорить с тобой, — сухо начинает Роман Филиппович, не глядя на дочь.

— Поговорить? Это хорошо. Я сама собиралась говорить с тобой.

— Только, пожалуйста, без сцен и без дерзостей, если можешь, — делает он гримасу.

— Я не делала сцен…

— Хорошо, хорошо. Я тебя хотел спросить насчет векселей — сколько «там» осталось?

— Третьего дня мне Григорьев отдал последние.

— Где же они? Отчего ты мне их не отдала?

— Я тебя не видела два дня.

— Принеси мне их сейчас. Слава Богу — разделался с этим мерзавцем! О, какой негодяй!

— А чем он хуже тебя? — вдруг спрашивает Аня.

Роман Филиппович вздрагивает и смотрит на дочь.

— Что… что ты сказала? — растерянно спрашивает он.

— Я говорю, что вы одинаково поступили. Ты подделал векселя, чтобы купить себе женщину, а он устроил шантаж. Что лучше, что хуже, — пусть судят другие, которые не делают.

Роман Филиппович хватается за голову:

— Боже мой, Боже мой, и это говорит дочь своему отцу!

— Папа, ведь мы решили говорить без сцен, и ты выслушай меня.

— Я тебя не буду слушать, не желаю, — с азартом топает он ногой, — давай мне бумаги — я еду за границу послезавтра.

— За этой женщиной?

— Да, да, да — за этой женщиной! Довольно! Вы мне все надоели. Да, я еду за ней и с ней, а вы живите как хотите — чаша переполнилась. Я еду… еду… еду, — твердил он, бегая по комнате, — не хочу больше сидеть тут, прикладывать компрессы твоей матери и вытирать вам носы. Я еду, и ты не можешь меня удержать.

— Попробую, — говорит Аня гордо, — я тебе не стану говорить о чувстве долга, не стану просить тебя остаться. Я сама вижу, что наша семейная жизнь никуда не годится и всем нам лучше разъехаться в разные стороны и никогда не встречаться… Но теперь это невозможно. Ты должен употребить все усилия, чтобы успокоить маму, — она тебе поверит: ты так хорошо лжешь.

— Анна!

— Ты должен, — спокойно продолжает Аня, — дать ей возможность поправиться. Самое лучшее, если ты возьмешь ее за границу и устроишь в каком-нибудь курорте.

— Откуда я возьму деньги?

— У тебя есть деньги на поездку, и на них ты возьмешь маму. Слышишь?

— Слышу, моя восхитительная дочка, и удивляюсь вашему нахальству. Как ты смеешь говорить со мной таким тоном!

— Мне не до тона… Когда мама поправится, — делай все, что хочешь. Ты прав, мы все взрослые и мы сумеем прокормить себя и маму.

— Милая моя, я слушаю и думаю, что тебя надо запереть в психиатрическую лечебницу, — насмешливо произносит он… — Довольно!! Говорить я с тобой не желаю, у меня дело, и я еду. А тебя прошу молчать и больше никогда не говорить ни слова. Слышишь?

— Слышу. Но я считаю, что маме необходимо дать поправиться и успокоиться, и это я буду требовать.

— Нет, серьезно, она сошла с ума! Иди, иди — ни слова больше!

— Слушай, отец, ведь будь я менее горда и порядочна, я бы могла тебя заставить исполнить все, что я хочу.

Роман Филиппович смеривает дочь презрительным взглядом.

— Я еще раз прошу тебя, отец, сжалься над мамой, возьми ее за границу, успокой ее.

— Я уже сказал, что не хочу говорить с тобою! Пусти меня пройти.

— Нет, я должна исполнить то, что считаю своим долгом… Не сделаешь добровольно — я заставлю тебя.

— Пропустите меня, Анна Романовна, вы доведете меня до того, что я толкну или ударю вас… Пусти, дрянь! Очень жалею, что не порол тебя!

Аня выпрямляется и, пристально смотря на Романа Филипповича, произносит:

— Отец, ты продал меня!..

— Я? Что ты бредишь? Она сошла с ума!.. Ты нездорова, Аня… что ты чувствуешь?

— Берегись, отец! Ты все время делаешь вид, что не знаешь, как я платила за твои векселя…