— Лена, Лена, ну прочти хоть «Отче наш», — с отчаянием, протягивая мне руки, снова зашептал он.

В эту минуту я почувствовала, что на мое плечо легла «его» рука и его милый, гармоничный голос произнес:

— Не волнуйся.

И в ту же минуту Костя как бы замер с протянутыми ко мне руками.

— Он все забудет, — снова услыхала я голос, — не беспокойся за него. Он хотел приподнять завесу науки, но он слишком слаб для этого и мог бы кончить безумием.

Голос замолк, и Костя, опустя руки, весело сказал:

— Так собирай вещи, Леночка, а я пока пошлю за извозчиком.


Теперь, доктор, я хочу вам сказать, зачем я все откровенно рассказала вам.

«Он» находит, что вы можете быть ему хорошим слугой.

Подумайте об этом серьезно. Вы страдаете от безнадежной любви ко мне, «сохнете и вянете», как пишет Шура. Я сниму с вас эти чары, и вы снова будете веселы и счастливы. «Он» вам даст дар исцелять больных одним прикосновением, одним взглядом или словом.

Подумайте о пользе, которую вы принесете человечеству! Слава, богатство — это пустяки, мелочь, которые всегда приходят к человеку, имеющему власть. И богатство, и слава, конечно, будут уделом «великого целителя»: вам будут воздвигать памятники и осыпать вас золотом. Хотите?

Ну, конечно, хотите. Вы еще не верите сейчас, но вы поверите, потому что хорошие слуги нужны всякому господину, а мой господин желает иметь вас своим слугой.

_____

Под рукописью другими чернилами и другой рукой написано:

Не верю! Не верю… Никогда!!

Аня

(Семейная мелодрама)


— Тсс..! Тише, папа, мама только сейчас заснула.

— Что сказал доктор?

— Доктор говорит, что пока нет ничего серьезного, но у нее плохое сердце — нужно избегать волнений… Я хотела тебя просить, отец, постарайся хоть эти дни посидеть дома.

— Аня, милая, ты знаешь мои дела! И в суде, и в комиссиях…

— Отец, ты прекрасно знаешь, о чем я говорю.

— Мм… послушай, Аня…

— Маме нужен покой, доктор сказал: «абсолютный покой», понимаешь? — и Аня пристально устремляет на отца свои большие темные глаза.

У Ани удивительно красивые глаза: темно-серые, ясные и чистые — совершенно детские, составляющие контраст с ее гордым ярким ротиком и довольно резко очерченным подбородком.

Она удивительно красиво сложена. У нее высокая, сильная, но замечательно грациозная фигура, немного полная для девушки, немного величественная. Отец, смеясь, называет ее Юноной.

Никто бы не сказал, что Аня — дочь этого высокого красивого блондина, с шапкой густых кудрей на голове и красивой подстриженной бородкой.

Роман Филиппович женился двадцатитрехлетним студентом, и Аня была его первым ребенком.

Эффектная, красивая Аня — его любимица, и он даже побаивался ее слегка.

Когда Аня вышла из комнаты, Роман Филиппович заходил большими шагами из утла в угол. Ему было досадно, что он, по обыкновению, как будто струсил перед дочерью.

Пока она была ребенком, он мало обращал на нее внимания.

Он был сильно занят своей начинающейся карьерой адвоката, да и «их», этих детей, было слишком много: шесть человек живых да двое умерло.

Он был против стольких рождений, с азартом проповедовал систему Мальтуса… но разве можно было сговориться с Варварой Семеновной!

«При наших экономических условиях прямо невозможно воспитывать эту ораву!» — твердил он.

Но он сам не замечал того, как он охладевал к детям, именно потому, что экономические условия делались все лучше и лучше. Сначала явились няньки, потом бонны, квартира расширялась — детская уходила все дальше и дальше от кабинета, а сам кабинет делался все больше и наряднее.

Известность в соединении с его красивой наружностью вызвала дамские записочки, появление в дорогих ресторанах, пару рысаков, улыбки женщин другого рода; семья стала как-то тускнеть, отодвигаться, и вдруг он почувствовал, что «еще не жил».

Как он накинулся на эту жизнь!

Жена, до сих пор в него влюбленная, не замечала, что прежние убеждения стали фразами, что вкусы его радикально изменились.

Она все так же одевалась в черные юбки, в блузы, стянутые кожаным поясом, так же между рождением, кормлением и болезнями детей читала и толковала только о преподавании, педагогике и воспитании детей. Она всю себя отдала этому воспитанию. Сколько книг она перечитала, сколько лекций прослушала, но не умела ли она или не могла, а справиться с детьми она была не в силах.

Она бы потеряла здоровье с ними, но выросла Аня.

Аня, по молодости лет, тоже справлялась с трудом, но хоть учиться их заставила.

Аня была с ними строга, и ее одну они и слушались. Она всегда смотрела на мать ласковым «материнским» взглядом, каким она смотрела на младшего брата, Котика; его Аня немножко баловала: он был такой болезненный и слабенький.

Понемногу весь дом, все хозяйство перешло к Ане, — мама стала часто прихварывать и совсем ушла в свои статьи, чтения, лекции, конференции и… мужа.

Этот муж был для нее всем всю ее жизнь, хотя она бы очень удивилась, если бы кто-нибудь сказал ей это.

Она верила, что муж стал уделять так мало времени семье только потому, что он неустанно печется об этой семье. Она не замечала, как он иногда, увлекшись, проговаривался, что совсем не за работой он проводил свои вечера. Не замечала Варвара Семеновна, как ее муж иногда защищал то, чем прежде возмущался, что громил прежде.

Замечала это Аня.

Она чаще и чаще вглядывалась в отца, и его стал смущать этот испытующий и пристальный взгляд.

Тут-то Роман Филиппович стал побаиваться своей дочери.

Наружность Ани была очень эффектна: на улице, в театре все невольно обращали на нее внимание.

Молодежь, впервые попадавшая в дом Травичей, сразу влюблялась в эту гордую, красивую девушку, но потом, Бог знает почему, оказывалась в свите одной из ее младших сестер, а Аня разливала чай и намазывала бутерброды для всей этой компании.

Роман Филиппович любил выезжать с дочерью — ее принимали за «его даму», и ему это льстило.

Он стал любить дочь.

Его мимолетные интрижки не нарушали семейного мира.

Варвара Семеновна была далека от мысли, что ее Рома, который так красиво говорит о нравственных устоях, мог пошаливать на стороне.

Аня это замечала и мучительно боялась, чтобы эти «шалости» не дошли до матери.


Роман Филиппович, меряя гостиную большими шагами, ерошил свои густые кудри, в которых за последние две-три недели появилось несколько серебряных нитей. «Очевидно, Аня опять что-нибудь узнала», — вертелось у него в голове. — И кто это только сплетничает? Уж не его ли помощник Крутиков?»

Роману Филипповичу на этот раз захотелось, чтобы даже его товарищи не знали о его увлечении.

На этот раз это серьезно.

Эта женщина «захватила» его, захватила сразу, словно окружила какой-то жгучей атмосферой.

Ведь надо же когда-нибудь испытать это чувство!

А это чувство — какой-то туман, и в этом тумане носится перед ним гибкая фигура, в блестящей чешуе, с мантильей через плечо и красной розой в белых зубах.

Кармен, совершенная Кармен!

Да, женщины такого рода, страстные, огненные, коварные, всегда влекли его к себе, а «эта» — какая-то дикая, сконцентрированная страсть!

Он женился девственником. Что он понимал в женщинах? О, будь она его женой, он бы и не взглянул на других!

С первого взгляда, когда она вышла на сцену «испанской проходью», как выразился один его приятель, она ошеломила его. К концу ее «болеро» он уже бросал ей цветы, подсунутые услужливой цветочницей, и неистово аплодировал.

Он чувствует, что теперь ему нет возврата.

Он знает, что зарвался и в нравственном, и в материальном отношении, запустил дела…

Он проиграл крупный процесс благодаря тому, что помчался за ней в Москву…

А что будет, когда кончится ее ангажемент?

При этой мысли Роман Филиппович даже вздрогнул и еще быстрее зашагал по комнате.

До жены дошли какие-то сплетни, она так взволновалась, что слегла… Он прекрасно знает, что может успокоить ее одним словом, ему стоит просидеть дома два-три вечера…

Два-три вечера! А что будет происходить «там»? Этот высокий гусар… она вчера бросила цветок… он стал ее упрекать… она щелкнула ему под нос кастаньетами и показала язык.

Он сам сознает, что имеет слишком мало прав для ревности…

О, если бы у него было сейчас десять-пятнадцать тысяч! Он бы ее «инсталлировал» в уютной квартирке, и тогда было бы другое дело.

А теперь… эти ужины, подарки, цветы — стоят дорого, а не дают ему никаких прав на нее!

Да, все это стоит очень дорого… он истратил большую часть «тех» денег… но это пустяки… он пополнит… конечно, пополнит.


— Отец, когда мама проснется, ты, пожалуйста, поди к ней.

Он вздрагивает:

— Послушай, Аня, что такое у вас там случилось?

— Вчера у нас была madame Задонко и что-то сказала маме, ты знаешь, какая Задонко сплетница, — неохотно говорит Аня, поправляя у зеркала бандо своих темных волос, пышно лежащих по сторонам ее высокого белого лба.

— Что же она сказала?

— Меня это не касается, отец, это — твое дело… я прошу тебя только успокоить маму.

— Как же, не зная дела…

— Отец, ты знаешь.

— Да что это, наконец, за фокусы! — топает он ногой. — Чего ты ломаешься? Говори толком.

Аня поворачивает к нему свою лебединую шею:

— Не заставляй меня говорить о том, что меня очень тяготит, папа.

— Слушай, Анна, — вспыхивает Роман Филиппович, — ты забрала слишком много воли… Если я был всегда снисходителен к тебе, еще не значит, что ты можешь делать мне дерзкие намеки.