Т. И. Каминская - «Антика. 100 шедевров о любви». Том 3

О старче, старче! Все вы, как стрелки,

Себе мишенью грудь мою избрали.

Теперь и ведовством меня донять вы

Пытаетесь, и племенем пророков

Уж расценен, распродан я давно.

Торгуйте, наживайтесь; пусть к вам в дом

Из Сард[43] электр стекается, и злато

Из Индии, – его же скрыть в могиле

Не дам! Хотя бы Зевсовы орлы

К престолу бога самого примчали

Его растерзанную плоть – и этой

Не испугаюсь скверны я, Тиресий:

Не властен смертный бога осквернить!

Нет, нет, не быть царевичу в могиле!

И мудрецов крушенье терпит мудрость,

Когда прикрыть неправду дела дымкой

Красивых слов внушает им – корысть.

О, люди!

Кто точно взвесит, кто из вас рассудит…

О чем вещаешь снова ты, старик?

Насколько лучший дар – благоразумье?

Насколько худший – неразумье, мнится,

Своей болезни сущность ты назвал!

Не стану бранью отвечать пророку.

А кто сказал, что я в вещаньях – лжец?

Волхвам стяжанье свойственно бывает,

А произвол разнузданный царям!

Ты с государем говоришь! Забыл?

Нет, помню: мне же царством ты обязан[44].

О, мудр ты, мудр: когда б и честен был…

Не вынуждай сокрытое открыть!

Что ж, открывай! Но не корысти ради.

Моя корысть на пользу лишь тебе.

Свое решенье я не продаю!

Запомни же. Немного вех ристальных

Минуют в горних Солнца бегуны —

И будет отдан отпрыск царской крови

Ответной данью мертвецам – мертвец.

Ты провинился дважды перед ними:

Живую душу, дщерь дневного света,

В гробницу ты безбожно заключил,

А Тьмы подземной должника под солнцем

Удерживаешь, не предав могиле

Нагой, несчастный, полный скверны труп.

Он не тебе подвластен и не вышним —

Ты заставляешь их его терпеть!

И вот, покорный Аду и богам,

Уж стелет сеть нещадного возмездья

Эриний сонм – и ты падешь в нее,

Равняя кары и обиды чаши.

Корысть вещанье мне внушила, да?

Дай срок: ответят из твоих покоев

Мужчин и женщин стоны за меня.

И города соседние возропщут

В бурливых сходах на тебя, в чьих стогнах

Голодный пес, иль дикий зверь, иль птица

Тлетворной плоти клочья схоронили,

Бесчестя смрадом чистый двор богов.

Стрелком меня назвал ты. Верно; в гневе —

Его ж ты вызвал – много горьких стрел

Пустил я в грудь твою. Не промахнулся

Мой лук: от их ты жара не уйдешь.

Меня же, сын мой, в путь веди обратный.

Пусть терпят спесь его, кто помоложе.

Язык ему полезно обуздать

И мысль направить по пути благому.

Пророк ушел; пророчество осталось

Ужасное. Прошло не мало лет

С тех пор, как кудри черные мои

Засеребрились; но вещаний лживых

Я не запомню от него, мой царь.

Сказал ты правду; я и сам смущен.

Что ж, уступить?… Ах, больно!.. Но больнее

В несчастья цепи душу заковать.

Благоразумью следуй, государь!

Что делать? Молви! Я на все согласен.

Освободи из подземелья деву;

Погибшего могилою почти.

Так должен поступить я? Вправду так?

Да, государь, не медля. Божьи Кары

Стремительно виновных настигают,

Ах, трудно побороть души упорство,

Но с Неизвестным в спор вступать – безумье.

За дело, царь – не доверяй другим!

Пойду немедленно. Скорее, слуги!

И те, что здесь, и прочие: секиры

Возьмите, и вперед – на скорбный холм.

И я, – коль так решил теперь, – то узел

Сам затянув, – сам развяжу его.

Боюсь, что лучше доживать нам век свой,

Храня давно завещанный закон.

Многозванный[45], краса и любовь Кадмейской девы,

Зевса семя, молнии сын!

Тобой Италия полна[46],

Ты Элевсина славишь

Луг святой, народов приют,

На лоне Деметры сияя.

Ты в нашей живешь земле,

Где вакханки поют,

Брег влажнит Исмена струя,

И сев взошел змеиный[47].

Средь багрового дыма, поверх скалы двуглавой,

Где журчит Касталии ключ[48],

Под звон кимвалов реешь ты

В нимф хороводе горных.

В плющ убрал ты Нисы услон[49],

В лоз винных и пурпур и зелень —

И все ж ты стремишься к нам,

Чтоб при крике твоих

Слуг бессмертных снова познать

Веселье стогн фиванских.

Бог, взлюбивший Фивы,

Где родила тебя мать,

Молнией сраженная, —

О, гряди! Болен град: тяжек недуг!

Ты очистить властен его.

С высот Парнасских чистой стопой к нам гряди,

Презри гнев рокочущих волн пролива!

В твою честь пылает

Алмазных звезд хоровод;

Ты ночных веселий царь!

О, явись! Светлый бог, Зевса дитя!

Пусть наш град вакханок твоих

Неистовый восторг огласит в тьме ночной,

Твою славя честь, Дионис-владыка!

Соседи дома Кадмова! по правде

Мы не должны ни горькой, ни счастливой

Жизнь человека называть – до смерти.

Вот счастья баловень – вот горя сын —

И что ж? Случайность манием единым

Того низвергнет, этого возвысит,

А как – того не скажет и пророк.

Доселе думал я: чья жизнь завидней

Креонтовой! Он город от врагов

Освободил, он в блеске самодержца

Им управлял, среди детей цветущих.

А ныне – все погибло. Ведь когда

Свет радости угас для человека —

Он не живой уж, он – бродячий труп.

Сбирай в чертог свой все богатства мира,

Венчай чело властителя венцом:

Коль радости лишен ты – за величье

И тени дыма[50] я не дам твое.

Каким же горем взыскан царский дом?

Кто умер… а живой – виновник смерти.

О, кто убийца, кто убитый? Молви!

Смерть принял Гемон – от своей руки.

Своей, сказал ты? Сына, иль отца?

Он сам себя убил, отцу в укор.

О вещий старец! Правду молвил ты.

Пока свершилось все, как он сказал.

Но вот царица Евридика здесь.

Несчастная! Случайность ли из дома

Ее к нам вызвала? Иль весть о сыне

Коснулась слуха чуткого ее?

Да, граждане, я слышала ее.

В путь собралась я, чтоб Палладе грозной

Смиренной дань молитвы принести.

И только дверь я притянула, чтобы

Засовы сдвинуть – как в мой слух стрелою

Вонзилось слово горя моего.

Упала навзничь я; прислужниц руки

Беспамятную подхватили. Ныне

Я вышла к вам; молю, скажите все.

Удар не первый от судьбы терплю я.

Царица дорогая, все я видел

И все, как есть, по правде расскажу.

К чему утайкой робкой вызывать

Ближайшей обличение минуты?

Надежно ведь лишь истина стоит.

Слуга царя, последовал за ним я

На край долины, где лежал в позоре

Труп Полиника; псами был жестоко

Истерзан он. С молитвой мы воззвали

К царю теней и к девственной Гекате[51],

Распутий бдительной богине, гнев свой

Чтоб милостиво отпустили нам.

Затем, омыв в струях купели чистой

Все то, что от царевича осталось,