Т. И. Каминская - «Антика. 100 шедевров о любви» . Том 2

Это, медлитель Улисс, твоей Пенелопы посланье.

Мне не пиши ничего: сам воротися ко мне.

Троя пала во прах, ненавистная девам Данайским.

Стоил едва ли того с целою Троей Приам.

О, когда бы еще с судами стремившийся к Спарте

Был обольститель объят грозною бурею вод![3]

Я б не лежала тогда, холодея, на ложе забытом,

Не тосковала бы, как медленно тянутся дни,

И, торопясь обмануть часы бесконечные ночи,

Я не трудила бы рук над одиноким станком.

Как изводили меня небывалых опасностей страхи,

Сколько забот и тревог в сердце влагала любовь!

То представляю я, враг жестокий идет на супруга,

То побледнею, едва Гектора мне назовут.

Скажут ли, как Антилох[4] от Гектора падал в сраженье,

К новому трепету нам поводом был Антилох;

Иль как Менетия сын[5] погиб под чужою бронею, —

Плакалась я, что не все козни венчает успех;

Кровью ль своей Тлеполем[6] копье согревал у Ликийца, —

И Тлеполема конец муку мою обновлял.

Кто бы и как бы в бою ни пал из Ахейского войска,

Стали меча ледяней делалась робкая грудь.

Но непорочной любви благосклонствовал бог правосудный:

Трою низвергли во прах, и невредим мой Улисс,

Дома Аргоса вожди. Алтари дымятся святые,

К отчим возносят богам чуждой добычу земли,

И за спасенье мужей благодарные жертвы приносят

Жены, – а те пред семьей падшую Трою поют.

С трепетом девушки им внимают, и старцы дивятся,

И с повествующих уст взора не сводит жена.

Стол поставит иной и дикие битвы рисует,

Целый Пергам создает в капле вина на доске:

«Здесь бежал Симоис,[7] вот это Сигеевы нивы,

Здесь возвышался дворец старца Приама; вот тут

В бой наступал Эакид,[8] отселе Улисс устремлялся;

Здесь быстроногий коней спущенных Гектор спугнул».

Все это Нестор старик твоему рассказывал сыну,

Все, воротившись с своих поисков, сын повторил.

Он рассказал, как мечом посек ты Долона и Реза,

Как был дремою один предан, коварством другой.

О, как чрезмерно своих забывая, посмел ты, безумец,

В лагерь Фракийских борцов вылазкой выйти ночной,

Стольких зараз бойцов перебить с одним провожатым.

Но осторожен ли был, помнил ли раньше меня?

Дрожь пронизала мне грудь, когда говорили, как лагерь

Дружеский ты пролетел на Исмарийских конях.[9]

Что же мне пользы, что вы раскидали своими руками

Весь Илион и с землей крепкий сравняли оплот,

Если живу, как жила, когда и Троя стояла,

Если супруг для меня также потерян навек?

Срытый для прочих Пергам одной невредим Пенелопе, —

Пусть победитель давно пашет на пленном быке,

Пусть и посев, где Троя была, и богатую жатву

Тучная кровью Троян нива приносит серпам;

Плуг разбивает кривой – землей полускрытые кости

Воинов, вьется трава выше развалин домов.

Нет, победитель, тебя; не знаю, зачем ты замедлил,

Или где на земле скрылся, безжалостный, ты.

Кто бы чужою ладьей Итаки брегов ни коснулся,

Много расспросов тому я про тебя задаю;

И, чтоб тебе передать, когда тебя он увидит,

В руки ему отдаю свиток посланья к тебе;

Мы посылали в Пилос, старинного Нестора землю,

Сына Нелея, – и там шаткая только молва.

С Спартой сноси лися мы, – и Спарта не ведает правды.

Где ты, в какой ты земле? что же ты медлишь, Улисс?

Лучше б стояли еще сейчас Аполлоновы стены![10]

И на молитвы свои, бедные, гневаюсь я!

Знала бы я, где борешься ты, и войны лишь боялась,

И разделяла б свои жалобы с множеством жен.

Ныне, не зная, чего бояться, всего трепещу я,

И широка для моих скорбных арена забот.

Все опасности волн и все опасности суши

Кажутся мне за предлог долгих скитаний твоих.

А покуда безумно боюсь я, по вашей привычке,

Может быть, чуждою ты страстью пленился давно;

Может быть, с той говоришь, как жена у тебя простодушна,

Как постоянно она скромно за пряжей сидит.

Пусть обманусь я, – развей обвинения эти по ветру,

Не оставайся вдали, если свободен возврат!

С вдовьего ложа сойти отец понуждает Икарий

И за отсрочки мои вечные тяжко бранит.

Пусть, как угодно, бранит, – твоя я, твоей и останусь,

Вечно Улисса женой быть Пенелопа должна.

Так уступает любви моей и моленьям стыдливым

И укрощает свою волю Икарий старик.

Но Дулихийцы, Самосцы, высокого дети Закинфа[11]

Алчной толпой женихов свататься ходят ко мне,

И во дворце у тебя царят, и никто не прогонит

Хищников наших богатств, наших достатков, Улисс.

Что же Пизандра тебе, Полиба и злого Медонта,

Что ж Евримаховых рук, иль Антиноевых зло,[12]

И других называть, которых ты всех так позорно

Кровью питаешь своей, кормишь именьем своим».

Нищий Ир и Меланфий, стада для пиров приводящий,

О бесконечный позор! – ходят и грабят тебя.

Трое нас беззащитных, – бессильная женщина в доме,

И престарелый Лаерт, и молодой Телемах.

Да и того у меня едва не сгубили засадой,

Как собирался он плыть к Пилосу, им вопреки.

Но повелите, о боги, да в праведном рока теченьи

Сын мне закроет глаза, сын же смежит их отцу.

С нами погонщик быков, кормилица ветхая днями,

Третий – верный пастух грязной свинятни твоей.

Но и Лаерт, уж бессильный поднять оружье руками,

Между бесстыдных врагов власти не в силах сдержать.

А Телемаху придут, – лишь дожил бы! – возраста годы;

Тут бы ему и найти помощь в отцовской руке.

Силы нет и во мне изгнать из дворца ненавистных…

О, воротися скорей, радость ты нам и оплот!

Есть (и молюсь, чтоб и был) твой сын; от нежного детства,

Должен его воспитать был бы разумный отец.

Вспомни Лаерта отца: чтоб сын закрыл ему очи,

Тщится еще отдалить день свой последний старик.

Я ж, при отъезде твоем еще молодая как дева,

Раньше, чем вспомнишь ты нас, стану старухой седой.

Демофоонт, что к своей хозяйке, Родопской Филлиде,[13]

Дольше, чем ей обещал, не возвращаешься ты?

Только рога у луны до полного круга слилися,

Бросила якорь твоя к нашему брегу ладья.

Месяц четырежды гас, четырежды вновь нарождался,

А на Сифонских[14] волнах нету Актейских судов.

Если ты дни перечтешь, как наша любовь их считала,

Раньше ль законного дня жалоба наша звучит?

Долго надеялась я. Едва осмеянию веры

Верится; лишь вопреки сердцу виню я тебя.

Сколько лгала я себе за тебя, примечала как часто,

Точно стремительный Нот белые нес паруса.

Как я Тезея кляла, что сына пустить он не хочет,

Но твоего корабля, может быть, он не держал.

Как я дрожала, пока ты плыл по течению Гебра,[15]

Чтобы седая волна твой не пожрала корабль.

Часто, прося у богов, чтоб ты был здоров, беспощадный,

Я на святых алтарях ладан с молитвою жгла;

Часто, видя, что ветер и небу приветен, и морю,

Я говорила в душе: «Если здоров, то придет».

Верное сердце о всем, что спеху бывает помехой,

Думало, сколько тому я вымышляла причин.

Но не вернулся злодей! Ни боги, которыми клялся,

Не воротили тебя к нам, ни Филлиды любовь.

Демофоонт, ты ветрам признания предал и парус:

Нет их назад, парусов! правды в признаниях нет!

Чем-же грешна я, скажи? – одною любовью безумной.

Но послужила тебе эта во благо вина.

Я злодейка в одном: тебя приютила, злодея,

Но и злодейство мое только услуга тебе.

Где же ты, верность и честь, и руки пожатье с рукою,

Где ты, на лживых устах столько звучавший мне бог?

Где Гименей тот, кого обещал ты на долгие годы,

Нашего брака с тобой и поручитель, и вождь?

Морем клялся ты мне, удрученным волнами и вихрем,

Часто где путь твой лежал, часто и будет лежать,

Клялся и дедом[16] своим, – коль только и тот не измышлен, —

Кто усмиряет морей вихрем изрытую гладь,

Клялся Венерой и мне нанесшими тяжкие раны

Луком – доспехом ее, факелом жаркой любви,

И благосклонной Юноной, хранящей законное ложе,

И богини святым таинством жгущей смолу.[17]

Если б из стольких богов оскорбленных каждый задумал

Мстить за свое божество, к мести не стало б тебя.

О безумье! сама я лодки чинила худые,

Чтобы на крепких судах мог от меня ты бежать;

Весла сама я дала, – на них и пустился ты в бегство.

Ах, от своей же руки горькие раны терплю!

Веру дала я речам, рекою струившимся, лживым,

Веру я роду дала и родовым божествам,

Веру дала я слезам; и в них, знать, притворство возможно,

Есть искусство и в них: только вели – побегут.

Веру дала и богам; но надо ли столько залогов?

С малою долей их мог бы ты мной завладеть.

Горе не в том, что тебе дала я жилище и пристань:

Только б остались они крайней услугой моей!

Стыд, что пристанище я венчала супружеским ложем,

Стыд и позор, что свое тело тебе предала.

О, перед этою ночь, когда бы была и последней

Ночью моею, и в гроб чистой Филлида легла!

Но понадеялась я, затем что тебе послужила, —

Ведь по заслугам всегда вправе надеяться мы.