(165) Мрачно взглянув исподлобья, сказал Одиссей благородный:

«Слово обидно твое; человек ты, я вижу, злоумный.

Боги не всякого всем наделяют: не каждый имеет

Вдруг и пленительный образ, и ум, и могущество слова;

Тот по наружному виду внимания мало достоин —

(170) Прелестью речи зато одарен от богов; веселятся

Люди, смотря на него, говорящего с мужеством твердым

Или с приветливой кротостью; он украшенье собраний;

Бога в нем видят, когда он проходит по улицам града.

Тот же, напротив, бессмертным подобен лица красотою,

(175) Прелести ж бедное слово его никакой не имеет

Так и твоя красота беспорочна, тебя и Зевес бы

Краше не создал; зато не имеешь ты здравого смысла.

Милое сердце в груди у меня возмутил ты своею

Дерзкою речью. Но я не безопытен, должен ты ведать,

(180) В мужеских играх; из первых бывал я в то время, когда мне

Свежая младость и крепкие мышцы служили надежно.

Ныне ж мои от трудов и печалей истрачены силы;

Видел немало я браней и долго среди бедоносных

Странствовал вод, но готов я себя испытать и лишенный

(185) Сил; оскорблен я твоим безрассудно-ругательным словом».

Так отвечав, поднялся он и, мантии с плеч не сложивши,

Камень схватил – он огромней, плотней и тяжеле всех дисков,

Брошенных прежде людьми феакийскими, был; и с размаха

Кинул его Одиссей, жиловатую руку напрягши;

(190) Камень, жужжа, полетел; и под ним до земли головами

Веслолюбивые, смелые гости морей, феакийцы

Все наклонились; а он далеко через все перемчался

Диски, легко улетев из руки; и Афина под видом

Старца, отметивши знаком его, Одиссею сказала:

(195) «Странник, твой знак и слепой различит без ошибки, ощупав

Просто рукою; лежит он отдельно от прочих, гораздо

Далее всех их. Ты в этом бою победил; ни один здесь

Камня ни дале, ни так же далеко, кaк ты, не способен

Бросить». От слов сих веселье проникло во грудь Одиссея.

(200) Радуясь тем, что ему хоть один благосклонный в собранье

Был судия, с обновленной душой он сказал предстоявшим:

«Юноши, прежде добросьте до этого камня; за вами

Брошу другой я и столь же далеко, быть может и дале.

Пусть все другие, кого побуждает отважное сердце,

(205) Выйдут и сделают опыт: при всех оскорбленный, я ныне

Всех вас на бой рукопашный, на бег, на борьбу вызываю;

С каждым сразиться готов я – с одним не могу Лаодамом:

Гость я его – подыму ли на друга любящего руку?

Тот неразумен, тот пользы своей различать не способен,

(210) Кто на чужой стороне с дружелюбным хозяином выйти

Вздумает в бой; несомненно себе самому повредит он.

Но меж другими никто для меня не презрителен, с каждым

Рад я схватиться, чтоб силу мою, грудь на грудь, испытать с ним.

Знайте, что я ни в каком не безопытен мужеском бое.

(215) Гладким луком и самым тугим я владею свободно:

Первой стрелой поражу я на выбор противника в тесном

Сонме врагов, хоть кругом бы меня и товарищей много

Было и меткую каждый стрелу на врага бы нацелил.

Только одним Филоктетом бывал я всегда побеждаем

(220) В Трое, когда мы, ахейцы, там, споря, из лука стреляли.

Но утверждаю, что в этом искусстве со мной ни единый

Смертный, себя насыщающий хлебом, сравниться не может;

Я не дерзнул бы, однако, бороться с героями древних

Лет, ни с Гераклом, ни с Евритом, метким стрелком эхалийским;

(225) Спорить они и с богами в искусстве своем не страшились;

Еврит великий погиб от того; не достиг он глубокой

Старости в доме семейном своем; раздражив Аполлона

Вызовом в бой святотатным, он из лука был им застрелен.

Дале копьем я достигнуть могу, чем другие стрелою;

(230) Может случиться, однако, что кто из людей феакийских

В беге меня победит: окруженный волнами, я силы

Все истощил, на неверном плоту не вкушая столь долго

Пищи, покоя и сна; и мои все разрушены члены».

Так он сказал; все кругом неподвижно хранили молчанье.

(235) Но Алкиной, возражая, ответствовал так Одиссею:

«Странник, ты словом своим не обидеть нас хочешь; ты только

Всем показать нам желаешь, какая еще сохранилась

Крепость в тебе; ты разгневан безумцем, тебя оскорбившим

Дерзкой насмешкой, – зато ни один, говорить здесь привыкший

(240) С здравым рассудком, ни в чем не помыслит тебя опорочить.

Выслушай слово, однако, мое со вниманьем, чтоб после

Дома его повторить при друзьях благородных, когда ты,

Сидя с женой и детьми за веселой семейной трапезой,

Вспомнишь о доблестях наших и тех дарованьях, какие

(245) Нам от отцов благодатью Зевеса достались в наследство.

Мы, я скажу, ни в кулачном бою, ни в борьбе не отличны;

Быстры ногами зато несказанно и первые в море;

Любим обеды роскошные, пение, музыку, пляску,

Свежесть одежд, сладострастные бани и мягкое ложе.

(250) Но пригласите сюда плясунов феакийских; зову я

Самых искусных, чтоб гость наш, увидя их, мог, возвратяся

В дом свой, там всем рассказать, как других мы людей превосходим

В плаванье по морю, в беге проворном, и в пляске, и в пенье.

Пусть принесут Демодоку его звонкогласную лиру;

(255) Где-нибудь в наших пространных палатах ее он оставил».

Так Алкиной говорил, и глашатай, его исполняя

Волю, поспешно пошел во дворец за желаемой лирой.

Судьи, в народе избранные, девять числом, на средину

Поприща, строгие в играх порядка блюстители, вышли,

(260) Место для пляски угладили, поприще сделали шире.

Тою порой из дворца возвратился глашатай и лиру

Подал певцу: пред собранье он выступил; справа и слева

Стали цветущие юноши, в легкой искусные пляске.

Топали в меру ногами под песню они; с наслажденьем

(265) Легкость сверкающих ног замечал Одиссей и дивился.

Лирой гремя сладкозвучною, пел Демодок вдохновенный

Песнь о прекраснокудрявой Киприде и боге Арее:

Как их свидание первое в доме владыки Гефеста

Было; как, много истратив богатых даров, опозорил

(270) Ложе Гефеста Арей, как открыл, наконец, все Гефесту

Гелиос зоркий, любовное их подстерегши свиданье.

Только достигла обидная весть до Гефестова слуха,

Мщение в сердце замыслив, он в кузнице плаху поставил,

Крепко свою наковальню уладил на ней и проворно

(275) Сети сковал из железных, крепчайших, ничем не разрывных

Проволок. Хитрый окончивши труд и готовя Арею

Стыд, он пошел в тот покой, где богатое ложе стояло.

Там он, сетями своими опутав подножье кровати,

Их на нее опустил с потолка паутиною тонкой;

(280) Были не только невидимы оку людей, но и взорам

Вечных богов неприметны они: так искусно сковал их,

Мщенье готовя, Гефест. Западню перед ложем устроив,

Он притворился, что путь свой направил в Лемнос, крепкозданный

Город, всех боле других городов на земле им любимый.

(285) Зорко за ним наблюдая, Арей златоуздный тогда же

Сведал, что в путь свой Гефест, многославный художник, пустился.

Сильной любовью к прекрасновенчанной Киприде влекомый,

В дом многославного бога художника тайно вступил он.

Зевса отца посетив на высоком Олимпе, в то время

(290) Дома одна, отдыхая, сидела богиня. Арей, подошедши,

За руку взял, и по имени назвал ее, и сказал ей:

«Милая, час благосклонен, пойдем на роскошное ложе;

Муж твой Гефест далеко; он на остров Лемнос удалился,

Верно к суровым синтийям, наречия грубого людям».

(295) Так он сказал, и на ложе охотно легла с ним Киприда.

Мало-помалу и он и она усыпились. Вдруг сети

Хитрой Гефеста работы, упав, их схватили с такою

Силой, что не было средства ни встать им, ни тронуться членом;

Скоро они убедились, что бегство для них невозможно;

(300) Скоро и сам, не свершив половины пути, возвратился

В дом свой Гефест многоумный, на обе хромающий ноги:

Гелиос зоркий его обо всем известить не замедлил.

В дом свой вступивши с печалию милого сердца, поспешно

Двери Гефест отворил, и душа в нем наполнилась гневом;

(305) Громко он начал вопить, чтоб его все услышали боги:

«Дий вседержитель, блаженные, вечные боги, сверитесь

Тяжкообидное, смеха достойное дело увидеть:

Как надо мной, хромоногим, Зевесова дочь Афродита

Гнусно ругается, с грозным Ареем, губительным богом,

(310) Здесь сочетавшись. Конечно, красавец и тверд на ногах он;

Я ж от рождения хром – но моею ль виною? Виновны

В том лишь родители. Горе мне, горе! Зачем я родился?

Вот посмотрите, как оба, обнявшися нежно друг с другом,

Спят на постели моей. Несказанно мне горько то видеть.

(315) Знаю, однако, что так им в другой раз заснуть не удастся;

Сколь ни сильна в них любовь, но, конечно, охота к такому

Сну в них теперь уж прошла: не сниму с них дотоле я этой

Сети, пока не отдаст мне отец всех богатых подарков,

Им от меня за невесту, бесстыдную дочь, полученных.

(320) Правда, прекрасна она, но ее переменчиво сердце».

Так он сказал. Той порой собрались в медностенных палатах

Боги; пришел Посейдон земледержец; пришел дароносец

Эрмий; пришел Аполлон, издалека разящий стрелами;

Но, сохраняя пристойность, богини осталися дома.