Т. И. Каминская - «Антика. 100 шедевров о любви» . Том 2

Слушай: сейчас ли, письмо прилежной руки увидавши,

Ты не замедлил его взором за наше признать,

Или, когда б не прочел ты имени автора Сапфо,

Ты бы не знал, от кого краткое это письмо?

Может быть, спросишь и то, к чему же в двустишиях песня,

Если привычнее я к строю лирических строф.

Горестна наша любовь, элегии горестна песня,

И не подходит к слезам нежная лира моим.

Сердце пылает, точь-в-точь, в огне необузданных Евров,

Жатв опаленных полно, тучное поле горит.

Дальние пашни Фаон проходит Тифоевой Этны;[251]

Пламенней Этны самой страсть сожигает меня.

И не помогут уж мне те песни, какие на стройных

Я сочетала струнах, вольного сердца плоды.

Уж не веселье душе – Мефимны и Пирры девицы[252]

И на Лесбосе родном девушек прочих толпа.

Уж Анактория мне презренна и бледная Цидно,

Так уж, как встарь, не мила взорам Аттида моим,

Да и сотня других, в былом не безгрешно любимых.

Гадкий, один завладел ты достоянием всех.

Есть у тебя красота и склонные годы к забавам,

О красота – для моих взоров погибель и смерть!

Лиру возьми и колчан, – и станешь прямым Аполлоном;

Кудри рогами прикрой, – Бахусом будешь прямым.

Дафну Феб полюбил, и Бахус-Кносскую деву,[253]

Хоть незнакомы лады лиры ни той, ни другой.

Мне ж Пегазиды[254] мои диктуют прелестные песни,

И по вселенной по всей имя певицы гремит.

И не больше Алкей,[255] отчизной и лирой товарищ,

Славы достигнул, хотя он величавей поет.

Если же мне в красоте отказала злая природа,

Гением я возмещу все недостатки лица.

Ростом мала я, но все наполнило страны – певицы

Имя, и мерят меня мерою славы моей.

Пусть не бела я лицом, любил же Персей Андромеду,[256]

Дочерь Кефея, под цвет смуглую нивам родным.

Белых голубок не раз и с пестрыми страсть сочетает,

Птице зеленой мила горленки темной любовь.[257]

Если ж ищешь одной достойной тебе красотою,

Суженой нет по тебе, суженой нет по тебе.

Наши читая стихи, прекрасной меня находил ты,

Клялся – одна я ною так, что красивой кажусь.

Помню, я пела тебе, – ведь все влюбленные помнят, —

А с рассеивающих уст ты поцелуи срывал.

Ты расхваливал их, и всем я нравилась другу,

Но особливо, когда дело свершалось любви.

Тут несравненно тебя манили резвые ласки,

Быстрых движений игра, смелая шутка речей,

И, когда у двоих сливались в одно наслажденья,

Долгой истомы часы в наших усталых телах.

Новой добычей теперь манят Сицилийские девы.

Что мне в Лесбосе родном! Стать Сицилийкой хочу!

Только вы беглеца отпустите нашего к дому,

Жены Низийской земли, девы Низийской земли,[258]

Не польститесь и вы на нежные, лживые речи.

Что напевает он вам, ранее мне напевал.

Мать Эрицина, и ты холмов Сиканских царица,[259]

Сжалься, певицу свою, – ибо твоя я, – спаси!

Или безжалостный рок хранит изначальную силу

И пребывает в своем беге жестоким вовек?

Шесть мне исполнилось лет с рожденья, и матери тело

Пало в безвременный гроб, слезы испивши мои.

Бедный брат запылал, побеждаемый страстью к продажной

Деве, и с горьким стыдом враз разоренье понес.

Нищий, проворным веслом обходит он синие воды,

Горько потерянных им горестно ищет богатств,

И ненавидит меня за много благих наставлений, —

Это мне вольность дала, это сердечная речь.

И, как будто бы нет душе бесконечной печали,

Тяжкой заботе венец дочка малютка моя.

Ты последней пристал причиною жалобам нашим.

Ветра попутного нет в плаванье нашей ладье.

Видишь, по шее лежат небрежно разбросаны косы,

Камень прозрачный моей не украшает руки,

Бедный на теле покров, никакого золота в косах,

Не умащает вода дальней Аравии кос.

Ради кого щеголять, кому полюбиться стараться?

Повод единый моей роскоши, ты далеко.

Нежной сердце в груди, мучительны легкие стрелы,

Вечно причина во мне вечной найдется любви.

To ли в рожденьи такой закон положили мне Сестры,[260]

И не дана для моей жизни суровая нить,

To ли занятья во нрав вошли, и в уроках искусства

Талия[261] мягкое мне сердце вложила в груди.

Диво ли, если меня и пуха первого возраст

Столько завлек, и лета, милые даже мужам.

Я трепетала, чтоб ты не похитила друга, Аврора,

Вместо Кефала,[262] – не будь первой добычи, взяла б!

Если бы только его узрела всезрящая Феба,

То приказала б во сне долгом Фаону лежать.

И в небеса вознесла б Венера в своей колеснице,

Только и Марсу ее он полюбиться бы мог.

Юноша вскоре, уже не мальчик, о возраст прелестный,

О красота, и твоих слава великая дней,

К нам воротись и на грудь склонися, красавец, на нашу.

Уж не молю, чтоб любил: только любить разреши!

Пишем, а наши глаза в слезах орошаются быстрых:

Видишь, как много легло пятен на этих строках.

Если уж так порешил уехать, скромнее бы ехал,

Хоть бы одно мне сказал: «Добрая Сапфо, прощай»!

Не понес ты ни слез с собою, ни наших лобзаний,

Да и не думала я, как доведется страдать.

Только со мною твое одно лишь – обида; залогов

Милой ты не взял с собой, чтобы запомнить о ней.

Я не давала тебе советов; а, впрочем, дала бы

Разве один: чтоб меня ты не хотел позабыть.

Нежным Амуром клянусь, вовек не кидающим сердца,

И божеством девяти муз, покровительниц нам:

Только, не помню уж кто, сказал нам: «Уходит твой милый»,

Ни говорить не могли долго, ни плакать уста.

Не было слез на глазах, и слово к устам не просилось,

Оцепенела душа в холоде вся ледяном.

После смягчилася боль, и, грудь ударяя руками,

Я не стыдилась завыть, пряди волос растрепав,

Точно, как нежная мать, когда почившего сына

Прах бездыханный несет на погребальный костер.

Радостен брат мой Харакс и нашею тешится скорбью,

И на глазах у меня ходит и бродит кругом,

И, чтоб позорна моей казалася грусти причина,

«Что же тоскует? Ведь есть дочь у нее» – говорит.

Но не сольется в одно и стыд, и любовь; все народу

Видимо было, и грудь я растерзала при нем.

Ты мне забота, Фаон; тебя сновиденья приводят,

И сновиденья светлей сердцу прекрасного дня.

Там я тебя нахожу, хоть ты и в странах отдаленных,

Только недолги и вы, лживые радости сна!

Часто привидятся мне твои на шее объятья,

Или приснится, что я шею твою обвила.

То поцелуи ловлю, какие вверял языку ты

И горячо так умел и принимать, и дарить.

С нежностью тою порой подобные истинным речи

Тихо шепчу я, уста бодрствуют в чувствах моих.

Далее стыд не велит поведать, но все довершаю.

Сладко душе и со мной снова ты точно, Фаон.

А когда же Титан[263] восходит и все озаряет,

Плачу, что радостных снов скоро душа лишена.

В рощу, в пещеру бегу, как будто помогут пещеры,

Сладким восторгам любви нашей знакомые встарь,

И без сознанья туда, как будто томимая буйной

Силой Эрихто,[264] несусь, гриву волос раскидав.

Видят пещеру глаза, неровным повисшую туфом,

Что Мигдонийским[265] для глаз мрамором раньше сверкал

Снова тот лес нахожу, который так часто дарил нам

Ложе любви и густой тенью листов осенял.

Только нигде не найти господина леса и сердца.

Скудной пустыней бреду; он был пустыне красой.

Дерна знакомого мне примечу помятые травы

И наклоненный от тел наших ковер муравы.

Лягу, касаясь земли, в ту сторону, где возлежал ты;

Милая прежде трава слезы впивает мои.

И представляется мне, что самые ветви тоскуют,

Листья склонив, и кругом нежных не слышится птиц,

Только печальная мать, супругу не мстившая свято,

Давлии[266] птица поет, Итис Исмарский,[267] тебя.

Итиса птица поет, а Сапфо – любви одинокой

Муки, и тихо кругом спит молчаливая ночь.

Есть светловодный вблизи и много прозрачней кристалла

Чтимый ручей, божество в нем полагает народ;

Сверху лотос над ним расстилает влажные ветви,

Дерево с лес, и земля в зелени нежной травы.

Только склонила я там от плача усталое тело,

Вдруг перед взором моим стала наяда одна,

Стала и молвила мне: «Неравной ты страстью сгораешь.

Знать, к Амвракийской[268] стране надо тебе поспешать.

Феб от воздушных высот все море широкое видит;

Море Актейским народ или Левкадским[269] зовет.

Здесь-то Девкалион,[270] пылавший пламенем к Пирре,

Ринулся, и невредим тело в волну погрузил.

Вмиг изменилась любовь и кротко коснулася сердца

Павшему, вмиг отряхнул пламень свой Девкалион.

В местности этой таков закон. Поскорее беги же

К выси Левкады и вниз смело пади со скалы

Там говорит и пропала она. Дрожа, поднимаюсь

И на тяжелых щеках слез не могу задержать.

Милая нимфа, иду, бегу на показанный камень.

Ты же, безумная страсть, трепет души победи!

Что бы ни сталось, милей, нем ныне… О ветер, прими нас,

В теле несчастном большой тягости ты не найдешь.

Ты же, нежный Амур, простри под упавшею крылья,

Чтоб не винили в моей смерти Левкадской волны.

Фебу цевницу потом вознесу, нам общую жертву,

Й под цевницей, внизу, два начертаю стиха:

«Сапфо с молитвой, о Феб, тебе возложила цевницу;

Лира любезна тебе, лира любезна и мне».