Тщетно меня убеждать, всего ты достигнешь насильем,

Силою глупость мою скоро б ты мог побороть.

И потерпевшим самим полезна порою обида, —

Веришь ли, рада б была я принужденною быть.

Только, покуда слаба любовь, уж лучше бороться:

Капли воды пролитой легкий погасят огонь.

И ненадежна любовь в пришельцах, и бродит как сами;

Лишь понадейся, что нет чувства сильней, улетит.

И Гипсипила тому пример, и Миносова дева:[210]

У недозволенных лож обе осмеяны зло.

Также любимую ты, неверный, многие годы,

Как говорили, Парис, бросил Энону свою.[211]

Не отрицаешь и сам, и все расспросить о Парисе,

Если не ведаешь ты, мы постарались давно.

Да и захочешь, к тому ж – в любви постоянным остаться,

Все ты не сможешь: раскрыт парус Фригийцами твой.

С нами пока говоришь, готовяся к ночи желанной,

К родине кажущий путь ветер задует тебе.

Полные новых утех на самой покинешь средине

Радости, ветер чрез миг нашу развеет любовь.

Или с тобою бежать и, славный Пергам обозревши,

Лаомедонту и мне сильному правнукой стать?

Но не могу презирать летучей молвы оглашенья,

Дабы вселенную всю наш переполнил позор.

Что же Спарта про нас и целая скажет Ахайя,

Прочие что племена, с Троею вместе твоей?

Как Приам обо мне помыслит, супруга Приама,

Братьев Париса толпа и Дарданийских матрон?

Да и сам ты едва ль на мою понадеешься верность,

Собственный станет пример вечно тебя угнетать.

Кто бы ни прибыл потом пришлец в Илионскую пристань,

Всяк опасений тебе станет предлогом, Парис.

И в раздраженьи не раз и сам мне «развратница» скажешь,

Точно забудешь, что есть в нашей вине и твоя.

Будешь греха моего и карою враз, и виною.

Раньше пускай у меня очи засыплет земля!

Нам Илионских богатств и пышных нарядов восторги,

И посуленных даров много обильнее нам.

В пурпур, знать, облекут меня и в ткань дорогую,

И драгоценно-тяжел будет убор золотой.

Сжалься над слабой душой! Дары твои столько не стоят.

Диво, но что-то меня держит в родимой земле.

Кто в оскорблении нам поможет на бреге Фригийском?

Братьев откуда найду, помощь родителя я?

Все обещанья давал Язон коварный Медее,

Но от Эзоновых врат все-же прогнали ее.

Нет Эета[212] отца, к кому воротиться презренной,

Матери Идии нет и Халкиопы сестры.

Правда, того не боюсь; но разве боялась Медея?

Часто надежде своя ж станет обманом мечта.

Разве не всем кораблям, которые ныне бросает

В море открытом, была в пристани влага тиха?

Страшен и факел душе, который рождала кровавый[213]

Перед родами твоя мать, как почудилось ей;

И предвещаний боюсь пророков, которые, слышно,

Молвили, будто спалит Трою Пелазгов огонь.

Пусть благосклонна к тебе Киферея, приявши победу,

И по суду твоему двойственный славный трофей;

Но боюся других, – коль только ты вправду хвалился,

Тех, проигравших вдвоем дело пред смертным судом.[214]

Знаю, что вспыхнет война, когда за тобою поеду,

И побредет чрез мечи бедная наша любовь.

Или с Кентаврами в бой жестокий заставила выйти

Атракиянка[215] родных Гипподамия мужей,

А Менелай, ты мечтал, помедлит в праведном гневе,

И мои близнецы – братья, и дед Тиндарей?

Пусть и тщеславишься ты и громкие славишь победы,

Не отвечает речам этим наружность твоя.

Вижу, приличней любви, чем битве Парисово тело.

Войны оставь храбрецам, сам же любовником будь!

Гектора славишь, – ему ж вели за Париса сражаться.

Стоит иная война вечных усилий твоих.

Ими, когда б я была умней и хоть мало смелее,

Я б насладилась; из дев всякая умная то ж!

Или, стыд отложив, быть может, и я наслажуся

И, побежденная, все – руки и сердце предам.

Просишь, чтоб тайно о том с тобой мы условились лично.

Ведаю, хочешь чего, что ты беседой зовешь.

Но непомерно спешишь, и жатва твоя не доспела,

И промедленье само в пользу желаньям твоим.

Полно ж! И тайной мечте сообщница, эта бумага

От утомленья в перстах долгий кончает свой труд.

Прочее мы чрез подруг доскажем Климену и Эфру,

Верных сопутниц моих, верных советниц моих.

XVII

Леандр

Шлет Абидосец[216] поклон, который снести бы хотелось,

Если б опала волна, Сестская дева, к тебе.

Если к нам боги добры и к нашей любви благосклонны,

То с неохотой в очах это посланье прочтешь.

Но не добры: для чего мои замедляют желанья

И по знакомой волне не позволяют лететь?

Видишь сама: небеса чернее смолы, и бушуют

Воды под ветром, едва полым доступны ладьям.

Только единый смельчак, тот самый, который вручает

Наше посланье тебе, держит из пристани путь.

Сам я стремился за ним, но только, когда разрешал он

Цепь у кормы, на виду весь предстоял Абидос.

Я, как дотоле, сейчас не мог от родителей скрыться,

Та, что желаем таить, не потаилась-бы страсть.

Я повторял при письме: «Ступайте, счастливые строки!

Вот простирает она руку прекрасную к вам.

И, быть может, прильнув, коснутся вас милые губки,

Зуб белоснежный пока будет печатку срывать».

Шепотом эти слова себе я промолвил тихонько,

Прочее все говорит с этой бумагой рука.

Лучше б желал я, чтоб та, чем только писать, поплыла бы

И по привольным волнам бережно нас понесла.

Правда, пригодней она запенивать тихое море,

Но и пригодна служить вестницей страсти моей.

Ночь уж седьмая пошла, – и года мне долее время, —

Как разъяренной волной бурное море кипит.

Если видел я сон, смягчающий сердце во все те

Ночи, пусть долго еще моря безумствует гнев!

Сидя на голой скале, взираю на берег твой грустно,

И куда не могу телом, хоть мыслью несусь.

Даже светильник, вдали на вышке мерцающий башни,

To ли приметит, а то думает видеть мой взор.

Трижды одежды свои слагал я на берег песчаный,

Трижды пытался нагой тягостный путь совершить,

Но предприятьям младым мешало тревожное море,

И затопляло пловцу бурною влагой уста.

Ты же, из лютых ветров из всех необузданный самый,

Полно со мной заводить с явною целью борьбу!

Знаешь ли, ты надо мной, Борей, не над морем яришься.

Что бы ты сделал, когда б страсти не ведал и сам?

Так, хоть и холоден ты, а все-же, злодей, отречешься ль,

Что когда-то пылал страстным к Актейке[217] огнем?

Если б восторги сорвать летевшему кто-либо запер

Доступ в воздушный эфир, как бы помучился ты!

Сжалься, молю, и слабее волнуй ты воздух зыбучий, —

Да не велит Гиппотад[218] злого тебе ничего!

Тщетно прошу, на моленья мои лишь глухо бормочет

И потрясаемых вод вовсе не хочет сдержать.

О, подари мне теперь, Дедал,[219] отважные крылья,

Хоть и по близости здесь берег Икара лежит!

Будь что ни будет, стерплю, лишь только бы в воздух вздыматься

Телу, которое в глубь вод оседало не раз.

Тою порою, пока и ветер, и море враждебны,

Первое время любви я вспоминаю душой.

Ночь наступала тогда, – и вспомнить о том наслажденье, —

Как из отцовских дверей страстный я в путь поспешал.

Медлить не стал я, – зараз с одеждой сложив опасенье,

Гибкие руки бросал в море прозрачное я.

Трепетным светом луна едва на дорогу светила,

Точно заботливый мой спутник на трудном пути.

К ней поднимая глаза: «Помилуй, богиня», – сказал я, —

Чистая, ты вспомяни Латмоса[220] камни душой.

Ендимион не велит тебе оставаться суровой.

Взоры, молю, преклони к тайной Леандра любви!

Смертного жаждала ты, богиня, с небес опускаясь, —

Истину молвить не грех. Я за богиней гонюсь.

Пусть умолчу я про нрав, достойный небесного сердца, —

Только богиням судьба столько дарит красоты.

Ближе ее не найти к красе и твоей, и Венеры;

Если не веришь словам нашим, сама погляди!

Также, как светишься ты в лучах серебристая чистых,

И перед пылом твоим бледны созвездия все,

Так и она красотой других превосходит красавиц.

Коль сомневаешься, слеп, Цинтия,[221] взор у тебя».

Эти промолвив слова иль точно подобные этим,

Я в уступающих мне ночью стремился волнах.

Тихо лучилась волна луны отражаемой ликом,

И молчаливая ночь блеском сияла дневным.

И ни звука кругом, ни шороха слух не расслышал,

Только журчанье воды, телом разбитой живым.

Лишь альционы одни, любимого помня Деикса,[222]

Что-то печальное мае нежно, казалось, поют.

Вот уж с усталыми я у плеч обоих руками

С силою на высоту вдруг возношуся волны,

И разглядев вдалеке светильник: «мой это, – воскликнул, —

Светоч, на тех берегах мой дожидается свет».

И к утомленным рукам вернулись нежданные силы,

И показалася мне мягче, чем раньше, волна.

Холода дабы не мог я чувствовать в бездне студеной,

Пламенем страстную грудь мне согревает любовь.

Чем я скорей подхожу, и ближе становится берег,

Чем остается проплыть меньше, тем радостней путь.

А когда разглядеть меня уже можешь, отваги

Видом своим придаешь и подкрепляешь меня.

95 Тут уже плаваньем я стараюсь понравиться милой

И на глазах у тебя взмахами волны делю.

Силою нянька тебя не пускает к морю спуститься, —

Эго я сам разглядел, ты не сказалась про то, —

И не добилася все ж, хотя задержать и старалась,

Чтобы под первой волной ты не смочила ноги.

Встречен объятием я, в счастливых сливаюсь лобзаньях.

Боги благие! для них стоило море проплыть…

Плащ с своего ты плеча снимая, меня покрываешь,

И осушаешь волну смоченных морем волос.

Ночь остальное, да мы, да башня сообщница знает

И показующий путь мне через воды маяк.