Стены, под пенье твоей лиры возникшие, Феб.

Что говорить о толпах тебе многолюдных народов?

Чуть населенье свое сносит родная страна.

Кучей сбегутся густой на встречу троянские жены,

И фригиянок младых наши дворы не вместят.

О, воскликнешь не раз: «Как наша ничтожна Ахайя»!

Точно в жилище любом целого города блеск.

Но непристойно и мне кичиться над вашею Спартой:

Сердцу бесценна земля, коею ты рождена!

Но бережлива она, – ты ж роскоши божьей достойна,

И не подходят места эти к такой красоте.

Эту б красу окружить богатством и роскошью пышной,

Ей подобала бы, ей новых уборов краса.

Вот пред тобою наряд мужчины из нашего рода, —

Что же, ты мыслишь, каков женщин Дарданских убор?

Будь милосердною лишь! И полно фригийцем – супругом

Пренебрегать, о жена из Терапиейских полей![187]

Фригии жителем был и нам однокровным, который[188]

Ныне богам на пирах нектар мешает с водой.

Фригии житель и муж Авроры;[189] и все ж похищает

Крайний вершащая путь ночи богиня того.

Фригии житель Анхиз,[190] с кем матери резвых Амуров

Сладостно ложе делить там, на Идейских холмах.

И Менелай ли, когда сравнить и лицом, и годами,

Перед Судом пред твоим юность мою победит?

В свекры тебе не дадим, поверь, отклонившего ясный[191]

Светоч, кто робких коней страхом погнал от стола;[192]

И не Приаму отец, обрызганный кровию тестя[193]

Или нарекший своей воды Миртои виной;

И в Стигийской волне[194] хватает не прадед Парисов

Яблок, и в самой воде капли не может достать.

Впрочем, и что до того, коль их ты досталась потомку,

Если Юпитер в семье этой неволею тесть?

О злодеянье, и тот недостойный целые ночи

Держит тебя и в твоих чудных объятьях лежит.

Мне же предстанешь едва когда уж – за самым обедом,

Да и при этом душе сколько страданий и мук.

Нашим достаньтесь врагам такие застольные муки,

Как я почасту терплю, сидя за кубком вина!

Жалко, что гость я царю, когда пред моими глазами

Этот простак обовьет руки вкруг шеи твоей.

Зависть терзает меня, да что и рассказывать это! —

Как под накинутым им тело ты греешь плащом.

Если ж лобзанья при мне друг другу вы нежно дарили,

Чашу схвачу со стола, чашей закрою глаза.

Долу склоняю свой взор, чуть только теснее прижмется,

И на уста не идет в муке напрасной кусок.

То застенаю не раз; и видел тебя я, шалунья,

Как при стенаньи моем не воздержала ты смех.

Часто пытаюсь вином залить свое пламя, но ярче

Встанет, и было вино пламенем в пламени мне.

Чтобы не видеть уж вас, закинувши голову лягу,

Но беспрерывно мои взоры влечешь за собой.

Что же мне делать, ответь! Мучительно видеть мне это,

Но тяжелее стократ взоров твоих не видать.

Сколько лишь силы найду, таить я пытаюсь безумство,

Но выдается легко, как ни скрываешься, страсть.

И без признаний моих ты чувствуешь раны Париса, —

Только одной бы тебе были известны они!

Ах, как часто, сквозь слез набегающих, взор отклонял я,

Чтоб о причине моих слез не выпытывал муж.

Ах, как часто любовь чужую поведывал, выпив,

Каждое слово к тебе, только к тебе относя,

И признанье свое под измышленным именем делал, —

Я, коль не ведаешь, тем вправду любовником был.

Мало того, чтоб смелей пускаться в признания страсти,

Я опьяненья не раз маску при вас надевал.

Помню я, груди твои в широкой открылись тунике

И наготой моему взору сверкнули на миг,

Груди белей молока и чистых снегов, и светлее,

Чем обнимавший твою мать лучезарнейший бог.

Весь обомлел я тогда и, – чашу как раз подымал я, —

Ручка витая скользит разом из пальцев моих.

Если дочке даришь поцелуи, я тотчас с восторгом

У Гермионы спешу с нежных их губок сорвать.

То, раскидавшись, я пел старинные страсти преданья,

То неприметным кивком тайные знаки давал.

К первым из спутниц твоих, к Климене и к Эфре, недавно

Я обратиться посмел с ласкою льстивых речей.

Обе однако-ж одно сказали: «Боимся, боимся!»

И в середине молитв робких бежали от нас.

Сделали б боги тебя великих ристаний наградой,

Чтоб победитель возвел к ложу тебя своему,

Как Схенеиду приял Гиппомен наградою бега,[195]

Как и Фригийцу на грудь Гипподамия легла,

Как могучий Алкид рога поломал Ахелою,

Страстно к объятьям твоим, о Деянира, стремясь.

Вот под условьем таким и наша бы страсть посмелела,

Нашим бы подвигам ты пыл и отвагу дала.

Ныне ж осталось одно, красавица, – с робкою мольбою,

Если дозволишь, твои ноги Парису обнять.

О, красота ты и честь близнецам великая братьям,

И, не роди тебя бог, брака достойная с ним,

Или к Сигейским брегам с тобою вернуся супругой,

Или в Тэнарской земле лягу, изгнанник, во гроб.

Верь, у меня не слегка порезана сверху стрелою

Грудь, глубоко до костей рана доходит моя.

И, вспоминаю, что быть убитым мне божьей стрелою,

Правду святую давно мне предсказала сестра.[196]

Полно ж тебе презирать, красавица, страсть роковую,

Полно, – и боги к мольбам будут усердней твоим.

Много приходит на мысль; но, лично чтоб нам объясниться,

Ночью безмолвной прими гостя на ложе свое.

Или же брачную ты оскорбить стыдишься Венеру

И осквернить чистоту ложа законного прав?

О, простодушная ты, о глупая, чуть не сказал я,

Разве с такой красотой можно невинною быть?

Иль красоту изменить, иль сердца должна ты суровость,

Вечно великий идет спор красоты с чистотой.

Милы Юпитеру те и милы Венере проступки,

Не через них ли тебе стал и Юпитер отцом?[197]

Да и едва ли, когда есть в семени нрава зачатки,

Леды с Юпитером дочь может невинною быть.

Впрочем, невинной и будь, но в Трою со мной удалившись.

Пусть лишь один остаюсь я преступленьем твоим.

Ныне тот грех совершим, который исправится браком,

Если не тщетный дала матерь Венера обет.

Но ведь не тоже ль и муж велит нам, не словом, так делом,

Он отъезжает, любви гостя не хочет мешать.

Времени царь не имел, чтоб Критское царство увидеть,

Раньше удобней! О вот дивный по хитрости муж!

Он, уходя, говорил: «Еще поручить остается,

Чтоб об Идейском за нас госте заботилась ты».

Ты порученье, клянусь, забыла отбывшего мужа,

Нет и малейшей в тебе думы о госте твоем.

Или, ты думаешь, он, человек без сердца, Елена,

В силах достойно сознать этой дары красоты?

Нет, и не ведает он; и, если б великим считал он

Счастье свое, так его-б вверить чужому не смел.

Если ж ни голос тебя, ни пыл мой увлечь не умеет,

То снисхожденье его нас заставляет сойтись:

Или мы будем глупцы, его самого превосходней,

Если надежное столь время бесплодно пройдет.

Вводит любовника он едва не своими руками,

Пользуйся ж ты простотой и порученьем его.

В долгие ночи одна лежишь на пустой ты постели,

Также лежу одинок я на постели пустой.

Общие радости нас пускай сочетают обоих;

Полдня блистательней нам станет желанная ночь.[198]

Тут я тебе поклянусь какими угодно богами,

Брака священный союз клятвой тебе закреплю.

Тут я, коль только моей нелживо души упованье,

Смело добьюся, чтоб ты в царство мое прибыла.

Если же стыдно, чтоб вслед за мной не считали бежавшей,

Сам преступленья того буду виновником я.

Следую братьев твоих деянью, деянью Эгида, —

И к убежденью пример ближе не может и быть.

Те двоих Левкиппид, Тезей же тебя похищает,[199]

Пусть же четвертым меня станут примером считать.

Флот Троянский со мной, людьми и снарядом богатый,

Легкий готовят уж путь ветер ему и весло.

Ты царицей пойдешь великой по градам Дарданским,

И за богиню тебя новую встретит народ;

Где лишь направишь стопы, огни корицей запахнут,

И по кровавой земле мёртвые жертвы падут.

Встретят дарами отец и братья и с матерью сестры,

Все Илионки почтят, целая Троя тебя.

Ах, и малую часть грядущего чуть открываю.

Больше получишь, чем здесь наше посланье сулит.

И не страшися, что вслед за нами жестокие войны

Вспыхнут, что Греция вся силы свои соберет.

Скольких похитили жен, – кого ж добывали войною?

Верь мне, пустые одни страхи волнуют тебя.

Так Аквилон повелел, и взяли Орифию[200] деву, —

Что же? Не тронут войной берег Бистонии был.

В новой ладье Фазийку[201] Язон увез Пагазейский,

Волхов рука не вредит и Фессалийской земле.

Так похититель и твой, Тезей, Миноиду[202] похитил,

Но не сзывает Минос Критян к войне никакой.

Знать, опасенье всегда сильнее опасности самой;

Любо бояться подчас, – но уж позорно дрожать.

Если желаешь, представь, что грозно война, разгорится, —

Силы ведь есть и во мне, стрелы разят и мои.

И Азиатская рать не менее родины вашей,

Столько бойцов у нее, столько и бранных коней.

И не сильнее в груди Менелая Атрида отвага,

Чем у Париса, в бою я ли ему уступлю?

Отрок едва, воротил я скот уведенный,[203] побивши

Ворогов, и потому имя свое получил;

Отрок едва, молодежь в бою победил разнородном,

Илионея средь них и Деифоба[204] сразив.

И не подумай, что я в бою рукопашном лишь страшен:

Прямо в желанную цель наша вонзится стрела.[205]

Эти ли мужу придашь деяния юности ранней,

Иль ополчишь ты его славным искусством моим?

Если ж и всем оделишь, не дашь ему Гектора в братья,

Он же в сраженьях один равен бойцам без числа.

Силы не знаешь моей, моим обманулась ты видом,

Где тебе ведать, с каким та обручишься борцом.

Знай же, совсем за тебя войны не поднимут тревожной,

Или ж уступит мечам нашим Дорийская рать.