Эта ль, мечтал ты, рука исполнит убийство супруга.

О пролитой и не мной крови робею писать.

Все ж попытаюся я. Чуть сумерки обняли землю,

Доля последняя дня, первая ночи была,

Вводят сестер – Инахид[178] под славную кровлю Пелазга,

Вооруженных к себе свекор невесток ведет.

Всюду сияют кругом обвитые златом лампады,

На оскорбленный алтарь[179] ладан безбожный кладут.

Кличет толпа: «Гимен, Гименей!» – но бежит от призывов,

И Громовержца сестра город оставила свой.

Вот, ослабев от вина, под звучные спутников блики

Свежих венками цветов влажные кудри покрыв,

Весело к спальням своим, – и к спальням, и к гробу несутся

И на постели падут тяжко – к могильному сну.

Отяжелев от вина и пищи и сна, возлежали,

И беззаботно царил в Аргосе тихий покой; —

Мне же казалось, – кругом умирающих слышатся стоны…

Стоны и слышала я, час роковой наступил.

Кровь отливает, и жар, и тело, и мысль оставляет,

Похолодев, на своем ложе я новом лежу.

Также, как легкий зефир колосья тонкие зыблет,

Также, как вихрь ледяной тополя кудри крутит,

Также и более я дрожала. Ты спал безмятежно:

Сок усыпительный был в поданном мною вине.

Ужас развеяло мой отца приказание злого;

Я подымаюсь, беру меч задрожавшей рукой.

Лгать я не стану тебе: три раза я меч подымала,

Трижды, неловко подняв меч, упадала рука.

К горлу приблизила я, – дозволь откровенно признаться, —

Е горлу приблизила я острую сталь к твоему.

Только я страх, и любовь мешали жестокому делу,

И трепетала рука чистая казнь совершить.

Пурпур одежд растерзав своих, растерзавши и косы,

Так я промолвила тут шепотом легким к себе:

«О Гипермнестра, жесток отец твой! родителя волю

Выполни! Братьям вослед пусть погибает и он.

Женщина, девушка я, природой мягка и годами,

К слабым рукам не пристал этот жестокий снаряд.

Ну же, покуда лежит, последуй решительным сестрам,

Уж, вероятно, у всех мертвыми пали мужья.

Если могла бы рука вот эта свершить убиенье,

Кровью своей госпожи побагровела б она.

Казни достойны ль они, хоть дядиным царством владели,[180]

Царством, которое дать надо же чуждым зятьям?

Даже пускай и стоят того; но мы в чем виновны,

И за какую вину чистой мне быть не дают?

Что мне в железе твоем? Что девушке в бранных доспехах?

К этим рукам пристает более прялка да шерсть».

Так-то я плакалась там, и слезы лились за речами,

И из очей у меня пали на тело твое.

Ты ж объятий искал и, сонные двигая руки,

Чуть не поранил себе пальцев об острую сталь.

Я уж боялась отца и рабов отцовских, и света,

И сновиденья твои речь разгоняла моя:

«Встань, пробудися, Белид,[181] из стольких оставшийся братьев!

Не поторопишься – ночь вечною станет тебе».

В ужасе ты поднялся; убегает сонная слабость.

В робкой девичьей руке видишь безжалостный меч.

Спрашивать стал ты, а я: «Беги, пока ночь позволяет.

Пользуйся мглою ночной! В бегство! – а я остаюсь».

Утро настало, – Данай зятьев, от убийства погибших,

Пересчитал; одного там не хватало тебя.

Гневный от этой одной утраты в родственной смерти,

Горько жалел он, что кровь мало еще пролилась.

Нас увлекают от ног отцовских и, за косы взявши, —

Вот и награда моей нежности, – прямо в тюрьму.

Знать, пребывает с тех пор Юнонина злоба, с которых

Стала коровой жена, стала богиней потом.[182]

Иль недостаточна казнь: замычала нежная дева,

И красотою былой бога бессильна прельстить.

Новая телка стоит у берега влаги родимой[183]

И в отцовских волнах видит рога не свои;

Плакать пытались уста, – одно вырывалось мычанье.

Страшен и облик ей свой, страшен и голоса звук.

Бедная, что вне себя дивишься ты собственной тени?

Полно на теле ином новые ноги считать!

Ты, красота, и сестру пугавшая вышнего бога,

Ветками голоду больной, дерном спешишь утолить;

Пьешь из потока, глядишь на свою в изумленьи наружность,

От ополчивших тебя ж раны боишься рогов.

Ты, столь недавно еще и Зевса достойная дева

Светлым богатством, падешь голая к голой земле.

И по морям, по странам, у рек блуждаешь родимых;

Море и реки дают, страны дорогу тебе.

Но для чего же бежать, по долгим затонам блуждая?

Уж не спастися, Ио, от своего же лица!

Что ж, Инахида, спешить? Сама и бежишь ты, и гонишь,

Ты себе спутнику вождь, ты ж и сопутник вождю.

Нил, рукавами семью вливаясь в открытое море,

Облик коровы лишь он снимет с безумной с тебя.

Что говорить о былом, которое древность седая

Передает? И моим плакать досталось годам.

Войны родитель ведет и дядя. Из царства, из дома

Нас изгоняют. На край мира изгнанницам путь.

Тот, беспощадный, один и троном, и царством владеет;

С нищим мы все стариком нищею бродим толпой.

Братьев из целой толпы ничтожная часть остается,

И по убитым равна, и по убийцам тоска.

Сколько братьев моих, и сестер погибнуло столько ж;

Грустные слезы мои обе примите толпы!

Жив ты, за это меня хранят для мучительной казни;

Что же преступник узрит, если винят за добро,

И, лишь сотая часть недавно в толпе однокровной,

Бедная, встречу я смерть, с братом единым в живых?

Если ж хранишь ты, Линкей, о нежной сестре попеченье,

И по достоинству ты ценишь услуги мои,

Иль помоги, иль смерти предай, отжившее ж тело

Хоть потаенно покрой сверху гробницей святой,

Кости мои схорони, в слезах омытые верных,

И на гробнице моей краткую надпись оставь:

«Здесь Гипермнестра лежит: любви недостойная плата!

Брата от казни спасла, казнь потерпела сама».

Больше хотелось писать; но пала под тягостью цепи

Наша рука, и прогнал силы последние страх.

XV

Парис

Это тебе Приамид я шлю, Ледея, «спасенье»,

Мне ж от одной лишь тебя может достаться оно.

Высказать, иль не нужны знакомому чувству признанья,

И сильней, чем хочу, наша заметна любовь?

Лучше б таилась она, покуда время настанет,

Не приносящее враз и наслажденье, и страх.

Но не умею таить; и кто потаиться сумеет

Ежели блеском своим сам выдается огонь?

Если ж, однако ты ждешь, чтоб слову я предал! мученья:

Таю – и вот моего сердца известная речь.

Сжалься над слабым, молю, и далее взором суровым

Ты не читай, но твоей взором достойным красы.

Сладостно сердцу и то, что принято наше посланье;

В сердце надежда, что так могут принять и меня.

Пусть же не тщетно тебя обрекла, присудила

Парисуг Матерь Амура, меня в этот склонившая путь.

Ибо по воде богов, – и так не греши же в незнаньи, —

Здесь я пристал, мне в делах сильный предстателем бог.

Правда, великой прошу, но также и должной награды:

Знай, Киферея в мою спальню сулила тебя.

Ей предводимый, с брегов Сигейских[184] по дальнему морю

Трудный я путь совершил на Фереклийской ладье;[185]

Легкое веянье та ж послала и ветер попутный:

В море бесспорно у ней, в море родившейся, власть.

О, постоянствуй и пыл питая и моря, и сердца,

И вожделенья мои в гавань свою донеси!

Пламя с собой принесли, не здесь снискали мы пламя,

Долгой дороги моей было причиной оно ж.

Вовсе не буря гнала нас злая, не промах в дороге,

Прямо к Тэнарской стране флот свой направил Парис.

И не подумай, что глубь взрезал я несущим товары

Судном: богатства мои вышние боги хранят.

Также не зрителем я являюся в Грайские грады,

Много роскошнее есть в царстве моем города.

Нет, за тобой, моему обреченной ложу Венерой,

И уж алкая давно, раньше знакомства с тобой.

Ранее сердцем твои узрел я, не взорами очи,

Вестницей первой молва стала твоей красоты.

Только, поверишь ли нам? – Пред истиной слава бледнеет,

Слишком скупою была к этой молва красоте.

Более здесь нахожу, чем сколько молва посулила,

Пред красотою твоей слава бессильна твоя.

Видно, недаром пылал Тезей всеведущий страстью,

И показалася ты славной добычей бойцу,

В час, как, по нравам родным, нагая в маститой палестре

Тешилась боем жена меж обнаженных мужей.

Слава, о хищник, тебе; но диво, что вновь возвращаешь!

Столь дорогую сильней надо б добычу держать.

Ранее эту ссекут с кровавой голову шеи,

Чем из светлицы моей, дивная, вырвут тебя.

Наши ли руки вовек тебя б отпустить пожелали,

Я ли б живой отпустил милую с нежной груди?

Если ж отдать суждено, то прежде бы что-нибудь взял я,

Чтоб не бесплодна совсем наша Венера была:

Или бы девство свое отдала ты, иль то, что возможно

Было б похитить мужам, девство твое сохранив.

Только доверься! Каков Парис постоянством, узнаешь,

В пламени только костра пламя погаснет в груди.

И величайшим тебя предпочел я царствам, какие

Нам посулила давно Зевса сестра и жена;

Только бы шею твою обнять мне своими руками, —

Доблестью я пренебрег, даром Паллады святым.

Каяться ль стану, скажу ль, что был безрассуден мой выбор?

Крепко при мненьи былом мысль остается моя.

Только надежде не дай моей оказаться напрасной,

Смилуйся, стольких тревог страстных достойная впрямь!

Или безродный ищу с тобой, благородною, брака?

Верь, не позорно моей станешь, Елена, женой.

Зевса с Плеядою[186] ты, дознавшися, в племени нашем

Встретишь, когда предавать предков молчанью иных.

Азии скипетр отец, из всех благодатнейший берег,

На неоглядную даль чуть обнимает рукой.

Там города без числа и кровли увидишь златые,

Храмы там, скажешь сама, стоят небесные богов.

Там Илион обозришь и, башен высоких в оплоте,