Т. И. Каминская - «Антика. 100 шедевров о любви» . Том 2

Мужу «спасение» шлет и молит, чтоб цели достигло,

Лаодамия,[170] дочь древнего Гомона царств.

Медлишь ты, говорят, в Авлиде[171] при ветре противном;

Где же ветер тот был, как ты бежал от меня?

Тут-то бы море должно противиться веслам бессильным,

Тут-то бы время кипеть гибельной ярости волн.

Больше б лобзаний тебе и больше дала я наказов,

Ведь еще много сказать я бы хотела тебе.

Нет, улетел ты стремглав и, парус твой в море манивший,

Милый одним морякам ветер свистал, а не мне.

Ветер был морякам угоден, жене неугоден:

Вмиг из объятий моих вырвался Протезилай.

Я наставленья свои обрываю, не кончивши речи,

Силы едва я нашла вымолвить грустно: «прости»!

Бурно Борей налетел, схватил паруса и напружил,

И далеко от меня Протезилай исчезал.

Любо мне было глядеть, покуда возможно, на мужа

И за тобой далеко следовать взором своим.

Уж и тебя не могла, так парус твой видеть могла я,

И к дорогим парусам долго прикован был взор.

Но когда уж и ты, и парус исчезнул летучий,

И, куда ни взгляну, – море и море кругом,

Свет погаснул с тобой, и в мрак густой без кровинки

Я повалилась без сил, слабых не чувствуя ног.

Свекор насилу Ификл, насилу Акает[172] престарелый,

Грустная мать наконец свежей водой подняла.

Нежной услуга любви, но горькая сердцу услуга!

Я рассердилась, что мне, бедной, нельзя умереть.

Только в сознанье пришла, вернулись и муки с сознаньем,

В чистую душу любовь к мужу вонзилась стрелой.

Уж и не думала я давать расчесывать косы,

Радости пет – золотой тело одеждой покрыть.

Как виноградным копьем Двурогого тронута бога,[173]

Я и туда, и сюда в диком безумьи мечусь.

Если ж сойдутся порой Филакийские[174] жены и скажут:

«Что ж, Лаодамия, в свой царский оденься наряд!» —

Нет, не жене щеголять в окрашенном пурпуром платье,

Мужа покуда томит под Илионом война.

Мне ль заплетать волоса, а шлемом он голову давит?

В новых одеждах ходить, мужу в тяжелой броне?

Сколько могу, нищетой твоим подражать я невзгодам

Буду, и годы войны в горькой тоске проведу.

О ненавистный Парис, родне-же на горе красавец,

Столько ж бессильный будь враг, сколько коварный был гость.

Лучше бы ты красоту похулил Тэнарской хозяйки,[175]

Или твоя красота ей не пришлась по душе.

Ты ж, за беглянку – жену так много трудов предпринявший,

Скольким на слезы пошел мстителем ты, Мевелай!

Боги, молю вас, от нас отстраните знаменье злое, —

Пусть воротившийся муж жертвует Зевсу доспех.

Но трепещу, чуть придут на память зловещие войны;

Катятся слезы, что снег, тающий в жарких лучах.

Илион, Тенедос, Симоис, и Ксанфос, и Ида, —

Право-же звуком одним эти страшны имена!

Ах, не посмел бы украсть, когда бы не чувствовал силы,

У Менелая Парис: ведал он силы свои.

Так и пришел, говорят, красуяся золотом пышным,

И принося на себе много Фригийских богатств,

С войском и с флотом, с каким жестокие войны ведутся;

Царства немалая часть шла за Парисом во след.

Этим то, знать, и пленил тебя он, сестра с близнецами,

Ледина дочь; и для нас это же гибельный знак.

Гектора, чуждого мне, боюся; Парис же хвалился,

Что кровавой рукой Гектор в сраженье ведет.

Гектора, кто б он ни был, берегись, коль тебе дорога я,

В памяти сердца навек Гектора имя заметь.

Но, избегая его, бежать и других не смущайся,

Думай, что в войске Троян тысяча Гекторов есть,

И всегда говори, едва приготовишься к бою:

«Так Лаодамия мне жизнь наказала беречь».

Если Трое судьба упасть от Аргосского войска,

Пусть и падет, только ты тело от ран сохрани.

Пусть Менелай на врагов стремится и бьется отважно:

Из середины врагов должен он вырвать жену.

Дело не в этом твое, ты только для жизни сражайся,

Чтоб воротиться потом к милой на нежную грудь.

Вы, Дарданиды, его из стольких врагов пощадите,

Чтоб у него из груди кровь не струилась моя.

Разве пристойно ему со сталью сбегаться нагою

И на враждебных бойцов буйную грудь устремлять?

Много он может сильней, поверьте, любить, чем сражаться.

Войны, достаньтесь другим! Протезилай мой, люби!

Я, признаюсь, отозвать хотела, и сердце просилось,

Но онемели уста в страхе пред знаменьем злым:

Только хотел ты из врат отцовских выступить к Трое,

Вдруг и споткнулась нога, – горестный знак, – о порог.

Это приметила я и с тайным промолвила стоном:

«Будь возвращения в том знаменье мужу, молю!»

Это припомню тебе, чтоб ты на войне поберегся, —

Милый, по ветру развей весь мой мучительный страх.

Также не знаю, кого неправедный ров назначает,

Кто по Троянской земле первый из Греков пройдет.

О, несчастная та, кто первая мужа оплачет!

Боги, не дайте ему в битве стремительным быть!

Слушай, из тысячи пусть корабль твой тысячным будет

И позади остальных слабую пенит волну.

Также напомню и то: последний спускайся на сушу, —

То не отцовской земли берег, чтоб очень спешить.

Вот возвращаясь, корабль гони парусами и греблей,

И на родном берегу скорой ногою вставай!

Скроется ль радостный Феб, высоко ль встает над землею,

Ты мне при свете печаль, ты моя дума в ночи;

Ночью сильней, однако, чем днем: ночь девам отрадна,

Если на милой руке шея покоится их.

Тут на ложе пустом ищу я лживых видений, —

Истинной нет у меня, ложная радость мила.

Но почему предо мной так бледен проходит твой образ,

И почему на твоих жалобы слышу устах?

Мигом мой сон отлетит, с молитвой спешу к изваяньям,

Нет алтаря, чтоб с него жертвенный дым не вставал;

Жгу фимиам, и слезами кроплю, и светит под ними, —

Так обагренный вином пламень взвивается вверх.

Скоро ли свижусь с тобой и жадной рукой обнимая,

Я ослабею сама от своего торжества?

Скоро ль, на ложе одном спокойно со мной сочетавшись,

Славные подвиги ты прошлой припомнишь войны?

И повествуя про них, хоть слушать отрадно мне будет,

Много лобзаний срывать станешь и много давать.

Сладко на них и не раз замедлятся беглые речи,

Но торопливей вослед нежной цезуре рассказ.

Только же вспомнится вновь и Троя, и ветры, и море,

Ужас опять победит грозный отраду надежд.

Сердце и тем смущено, что ветры препятствуют флоту

Выйти, но вы по волнам бурным хотите лететь.

Кто ж и родимой земли достигнет по чуждому ветру?

Вы же от родины вдаль мчитесь по грозным волнам!

К милому городу сам Нептун не дает вам дороги.

Что же стремитесь? Вернись каждый в жилище свое!

Что же стремитесь, куда? Враждебных послушайте ветров:

Это не случай пустой, это запрет божества.

Кроме развратницы злой, чего вы добьетесь войною?

О, поверните назад, если не поздно, ладьи!

Что ж я? Назад ли зову? О нет, будь бессилен, призыв мой!

Ветер попутный, повей им на спокойную гладь!

Доля завидная жен Троянских: те сами увидят

Скорбную гибель своих, и недалеко их враг.

Там новобрачной рука покроет могучему мужу,

Голову шлемом и даст варварский в руки доспех;

Даст доспех и, давая доспех, прильнет с поцелуем,

И отрадна равно будет услуга двоим;

Мужа проводит потом, накажет скорей воротиться,

Скажет вдогонку: «Доспех Зевсу назад принеси!»

Тот же, с собой унося советы недавние милой,

Будет оглядчив в бою, будет про дом вспоминать.

Снимет за битвой она ж и щит, и шишак ему снимет,

И утомленный боец к нежной приляжет груди.

Мы же – в неведеньи мы; нас трепет признать заставляет

Все, что случиться могло б, уже случившимся впрямь.

Но пока на войне в ином ты сражаешься мире,

Воск предо мною черты воспроизводит твои.

К этому с ласками я, к нему с назначенной мужу

Речью бросаюсь, его в жарких объятьях держу.

Верь мне, не только глядеть на этот возможно мне образ:

Слово лишь воску придай, – Протезилай пред тобой.

Им я любуюсь; его обнимаю вместо супруга,

Жалобно с ним говорю, точно-б ответить он мог.

О, возвращеньем и телом твоим, моими богами,

И сочетающим нас факелом брачной любви,

О, заклинаю и той, которою мне бы седою

Видеть, которую ты в дом бы принес, головой, —

Спутницей я бы пошла за тобою, куда ты ни кликнешь,

Если – боюсь я, боюсь! – если в живых ты еще.

Малым в последних строках советом закончу посланье:

Побереги ты меня, побереги ты себя!

Шлет Гипермнестра[176] письмо из стольких единому братьев, —

Прочие пали толпой по преступлению жен.

В доме сижу взаперти, тяжелой окована цепью,

И наказанью тому нежное сердце виной.

В том, что не смела рука пронзить твое горло железом,

Я виновата, хвалой было б к убийству дерзнуть.

Лучше ж виновною быть, чем этим отцу полюбиться;

Каяться ль, если рука не погружалася в кровь?

Жги нас, родитель, огнем, которого мы не сквернили,[177]

Факелы в очи кидай, наш озарявшие брак,

Или мечом обезглавь, не в пору нам отданным в руки,

Чтобы жену погубил мужем избегнутый рок, —

Но не добиться тебе, чтоб наши уста, умирая,

«Каюсь» – промолвили. Нет! Чистому каяться в чем?

Кайся в злодействе, Данай, и сестры жестокие, кайтесь, —

Этот пристоен конец всем нечестивым дедам.

Ужас припомнить душе ту ночь, оскверненную кровью,

И возбраняет руке трепет внезапный начать.