И от посадков своих сам насадитель погиб.

Сколько б коварства с тобой, злодей ненавистный, погибло,

От головы бы моей сколько развеялось бед!

Есть наслажденье, когда неверных бранишь по заслугам;

Им я упьюся, и в нем радость одна от тебя.

К Колхам велели тебе кормою пристать незнакомой,

В мирное царство моей родины входит Язон.

Там Медея была, – чем ныне твоя молодая;

Сколько родитель ее, столько ж и мой был богат.

Этот – Эфирой[154] при двух морях, тот целой страною

Правит до Скифских снегов, слева весь Понт обходя.

Гостеприимно Эет[155] встречает юных Пелазгов,

Пестрое ложе теснят Греков заезжих тела.

Тут увидала тебя, тут я разглядела Язона,

Это крушеньем моей стало впервые душе.

Вижу – и гибну зараз; огнем незнакомым пылаю,

Как у великих богов факел горит смоляной.

И красавец ты был, и року покорна Медея,

Светлые очи твои взоры мои завлекли.

Скоро дознался злодей, – и кто потаится влюбленный…

Сам выдавая себя, рвется наружу огонь.

Тою норой задают урок: непокорные шеи

Диким волам наклонить под необычный сошник.

Марсовы были быки, гроза не одними рогами, —

Страшно в дыханьи из уст жаркий огонь излетал;

Ноги закованы в медь, и медью задернуты ноздри,

Но под дыханьем быков вся почернела и медь.

Кроме того семена для рожденья народа велели

Благоговейной рукой сеять в просторе полей,

Дабы пронзили тебя родившимся с ними ж оружьем,

И земледелу своя ж гибельна жатва была.

Зоркого стража[156] глаза, не знавшие сну подчиненья,

Тайным обманом смежить – вот и последний урок.

Кончил условья Эет. Печальные вы подымались

С затканных пурпуром лож и от высоких столов.

Как от тебя далеко и брачное царство Креузы[157]

И Креовтова дочь были в ту пору и тесть.

Грустный уходишь, а я слежу за тобой со слезами,

Тихо лепечут уста шепотом легким: прости!

С томною раной в груди коснулась я ложа в светлице,

Всю-то долгую ночь в горьких слезах провела.

Все перед взором моим быки да посев нечестивый,

Все перед взором моим бодрствует злая змея.

В сердце и страх, и любовь; от страха любовь возрастает.

Утро настало, ко мне милая входит сестра

И раскидавшую косы, и павшую ниц на ланиты

Видит Медею, и все около в горьких слезах.

Миниям[158] молит помочь, но просьбой иного достигла:

То, что просила она, я Эзониду[159] даю.

Черная роща там есть от сосен и буков ветвистых,

Чуть проникают туда ясного солнца лучи.

Есть там, – стояла при мне, – часовня Дианы, в часовне

Образ ее золотой, варварским создан резцом.

Помнишь, иль с нами забыл и местности? Здесь мы сошлися,

И коварную речь так начинает Язон:

«Суд и решенье тебе спасения нашего предал

Рок; у Медеи в руках наша и гибель, и жизнь.

Силы иметь погубить – довольно, коль радостно это.

Только спасеньем моим больше прославишься ты.

Нашей бедою молю, которую можешь ослабить,

Деда молю божеством, весь озирающим мир,

Тройственным ликом[160] молю и тайным служеньем Дианы,

Славой молю остальных этого рода богов:

О девица, меня пожалей и моих пожалей ты,

Сделай меня навсегда этой услугой твоим!

Если же мужем избрать не станешь гнушаться Пелазга,

(Только за чтобы ко мне милости столько в богах), —

Раньше дыханье мое развеется в воздухе тонком,

Нежели в спальню женой вступишь Язона не ты.

Слышит Ювона обет, святыню хранящая брака,

И неземная, во чьем мраморном храме стоим!»

Эти слова, – и одни ль слова? – подкупили простую

Девушку, наша рука в руку Язона легла.

Видела я и слезы твои; или лживы и слезы?

Так во мгновенье твои речи пленили меня.

Тут медноногих быков, не пожегши, ты тела впрягаешь,

И, как велели, сохой твердую землю браздишь,

И наполняешь поля посевом зубов ядовитых,

И нарождается там воин с мечом и щитом.

Даже сама я, вручив те чары, бледнея сидела,

Как увидала бойцов бранных, встающих чрез миг.

Дивное чудо, когда землею рожденные братья

Между собою, теснясь, в бой рукопашный сплелись.

Вот и недремлющий страж, высокой треща чешуею,

Свист издает и, клубясь, грудью метет по земле.

Где же приданое там ты видел, супругу-царевну

И разлучающий два моря широкие Истм?[161]

Это не я ли, теперь уж варваркою ставшая дикой,

Ставшая нищей тебе, ставшая вредной, Язон,

Жаркие взоры[162] тогда смежила волшебными снами

И безопасно руно, хищник, тебе предала?

Предан родитель Эет, родное покинуто царство,

В горьком изгнании быть жалкой рабой решено.

Девство досталось мое грабителю чуждому в жертву,

Брошена добрая мать вместе с любимой сестрой.

Но, убегая, тебя не бросила, брат мой, Медея;

Только вот тут у меня вдруг задрожало перо.

Смела рука совершить, не смеет в письме признаваться.

Пусть бы с тобой и меня, брат, растерзали в куски.

Но не боялася я, – чего-ж и бояться убийце? —

Ввериться морю – жена и с преступленьем таким.

Где же вы, боги? В волнах пошлите законную кару

Мужу за дерзкий обман, и за доверчивость мне.

Пусть бы обоих сдавив разбили тогда Симплегады,[163]

И прильнули к твоим кости Медеи костям,

Или ж алчная псам дала на съедение Сцилла.[164]

Сцилле[165] ль еще не губить неблагодарных мужей?

Так, изрыгая валы и столько же снова вбирая,

Пусть бы и нас предала та Тринакрийской волне![166]

Нет, к Гэмонийским[167] стенам живым победитель вернулся

И золотое руно к отчим возносит богам.

Что повторять о любви убийственной Пелия[168] дщерей,

Или ж о теле отца, жертве девичьей руки?

Пусть другие винят, но ты – то хвалить нас обязан,

Ради которого я столько вины приняла.

Нет, ты решился, – слова бессильны для праведной скорби!

Ты мне решился сказать: «Прочь от Эзоновых врат!»

Прочь я пошла из дворца, с двумя сыновьями твоими,

С сопровождающей нас вечно любовью к тебе.

Только внезапно Гимен, распеваемый нашего слуха

Вдруг достигает, огнем ярким лампады блестят,

И разливается флейт для брака для вашего пенья,

Сердцу Медеи грустней и похоронной трубы.

Я задрожала, досель такому не веря злодейству,

Но уже сердце в моей захолодело груди.

Кучей бегут и «Гимен» кричат, Гименей» повторяют.

Все приближается крик, все тяжелей на душе.

И отвернулись рабы, и плачут, и слезы скрывают:

Кто бы подобной беды вестником стать пожелал?

Мне же, чтоб ни было там, уж лучше не ведать хотелось;

Точно бы знала я все, было тоскливо душе.

Только меньшой из детей, – желая увидеть, что будет,

Стал он на первый порог створчатой двери моей:

«Мама, скорее сюда! Язон отец открывает

Шествие, весь золотой, парою правя коней».

Вмиг я покров сорвала и грудь поразила руками,

И от перстов от моих не уцелела щека.

Сердце просилось бежать, в средину толпы замешаться,

С этих кудрей завитых снять и забросить венок.

Чуть удержалася я, чтоб, волосы так растрепавши,

Громко не крикнуть: «Он мой!» и не вцепиться в него.

Радуйся, скорбный отец! забытые радуйтесь Колхи!

Жертву в могиле прими, брата погибшего тень!

Родина, царство и дом утрачены; ныне покинул

Бас и супруг, для меня бывший единственный всем.

Видно ж могла я и змей смирять, и быков разъяренных,

Лишь одного не могла мужа смирить до конца,

И напускавшая пыл жестокий волшебным искусством

Ныне бессильна сама пылкой любви избежать.

И заклятия я, и травы, и чары забыла;

Что мне богиня и что сила Гекаты святой!

И безрадостен день, и, бодрствуя в горькие ночи,

Сердцу печальному миг сладкого сна не найти.

В силах была усыпить дракона, себя же бессильна!

Каждому наши труды, видно, полезней, чем нам.

Тело, спасенное мной, разлучница – тварь обнимает,

Ей достаются плоды наших тяжелых трудов.

И, быть может, не раз, пред глупой кичася невестой,

И для пристрастных ушей милый слагая рассказ,

Нравы мои и лицо ты новой чернишь клеветою.

Пусть веселится, смеясь нашим порокам, она!

Пусть, насмехаясь, лежит высоко на пурпуре Тирском!

Скоро заплачет, и жар пламенем мой превзойдет!

Был бы лишь нож, да пламени пыл, да сок ядовитый, —

Неотомщенным никак наш не останется враг.

Если же, чудом, мольбы железное трогают сердце,

Речь недостойную, верь, нашей прослушай души.

Также тебя я молю, как часто меня умолял ты,

И не стыжуся к твоим робко ногам припадать.

Если тебе я гадка, детей-то хоть общих попомни, —

Станет невинных детей грубая мачеха гнать.

Дивно похожи они на отца; смущаясь их видом,

Только на них погляжу, чувствую влагу в глазах!

Вышними ныне молю и светочем пламенным деда,

Службой моей и детьми, милым залогом любви:

Ложе верни, за него ж безумная бросила столько,

С верностью слово сдержи, бедной заступником будь.

Помощи я не прошу от быков у тебя, от героев, —

Я не молю, чтоб змею злобную ты победил:

Только Язона хочу, которого я заслужила,

Кто предавался мне сам, с кем я детей родила.

Спросишь, – приданое где? – на поле мы том сосчитались,

Где ты распахивал новь, чтобы похитить руно.

Этот баран золотой, сверкающий золотом шерсти,

Наше приданое; ты нам не воротишь его.

Наше приданое – жизнь твоя и твоей молодежи.

Груды Сизифовых[169] ты ль, низкий, сбираешь богатств!

То, что живешь, и с тобой невеста великая с тестем,

То, что меня обмануть можешь, все дело мое.

Скоро я, скоро их всех… но надо ль предсказывать кару?

Сколько безумных угроз гнев порождает в груди!

Гневу последую я; и, может, раскаюсь в поступке…