Т. И. Каминская - «Антика. 100 шедевров о любви». Том 1

Чтоб это значило? Все как будто жестка мне постеля,

И одеялу нигде места сыскать не могу,

Целую долгую ночь провел я в бессоннице томной,

Как ни ворочался я, больно усталым костям?

Я бы почувствовал, кажется, если б томился любовью;

Иль незаметно она в сердце вливает свой яд?

Подлинно так! Вонзились мне в сердце колючие стрелы,

И побежденную грудь злобный смущает Амур.

Что ж, уступить? Иль раздуть борьбою мгновенное пламя?

Да, уступлю. Покорясь, ношу удобней нести.

Видывал я, как вдруг от качания вспыхивал факел,

Видывал, как потухал он, не тревожим никем.

Терпят ударов волы, еще непривычные к плугу,

Больше гораздо, чем те, что покорились ярму;

Рот у строптивых коней колючими рвут удилами,

Чувствуют меньше узду те, что покорны браздам,

Злее гораздо ранит Амур душой непокорных,

Чем таких, что терпеть рабство ему поклялись.

Видишь, – себя я признал, Купидон! твоею добычей.

Руки покорные сам я воздеваю к тебе,

Нечего мне воевать, прошу пощады и мира,

Я безоружен, меня что за хвала покорить.

Волосы миртом венчай, у матери взявши голубок,

А колесницу для них вотчим тебе подарит.

В ней ты будешь стоять; под крик триумфальный народа,

Править запряжкою птиц ловкой ты будешь рукой.

Юношей пленных вослед и дев поведут за тобою;

Шествие их для тебя будет славнейший триумф,

Сам я, пленник недавний, пойду со свежею раной,

Новые цепи твои чувствуя пленной душой.

Здравый Смысл поведут, связав ему за спину руки,

Стыд, туда же и всех, кто на Амура восстал.

Все да боятся тебя. И, руки к тебе воздевая,

Голосом громким народ пусть восклицает: Триумф!

Спутники лести пойдут при тебе: заблужденье и дерзость,

(Эта толпа за тебя вечно готова стоять).

Этим-то войском своим ты людей и богов побеждаешь;

Стоит отнять у тебя только их помощь – ты наг.

Рада триумфу сыновнему, мать на высоком Олимпе

Зарукоплещет и роз станет кидать на тебя.

Ты же алмазами крылья, алмазами кудри убравши,

На золотых колесах будешь стоять золотой.

Тут, я знаю тебя, зажжешь сердец ты немало,

И мимоходом людей многих поранишь тогда.

Если бы даже хотел, унять своих стрел ты не в силах;

Жаркое пламя своей близостью жгучей палит.

Так же шествовал Вакх, покоривши пределы Гангеса,

Тиграми он управлял, правишь голубками ты.

Если часть твоего могу я составить триумфа,

Так пощади! На меня сил, победитель, не трать!

Цезарь, родственник твой, тебе да послужит примером:

Дланью победной своей он побежденных хранит.

Солнце палило, и только полуденный час миновало,

Членам давая покой, я на постелю прилег.

Часть приоткрыта была, и часть закрыта у ставней,

В комнате был полусвет, тот что бывает в лесах.

Сумерки так-то сквозят вослед уходящему Фебу,

Или когда перейдет ночь, а заря не взошла.

Должно такой полусвет для застенчивой девы готовить,

В нем-то укрыться скорей робкий надеется стыд.

Вижу, Коринна идет и пояса нет на тунике,

Плечи белеют у ней под распущенной косой.

Семирамида роскошная в брачный чертог так вступала.

Или Лаиса, красой милая многим сердцам.

Я тунику сорвал, прозрачная мало мешала.

А между тем за нее дева вступила в борьбу;

Но как боролась она, как бы на желая победы,

Было легко победить ту, что себя предала.

Тут появилась она очам без всякой одежды,

Безукоризненно все тело предстало ея.

Что за плечи и что за руки тогда увидал я!

Так и хотелось пожать формы упругих грудей.

Как под умеренной грудью округло весь стан развивался!

Юность какая видна в этом роскошном бедре!

Что ж я хвалю но частям? Что видел я, было прекрасно.

Тело нагое к себе много я раз прижимал.

Кто не знает конца? Усталые, мы отдыхали,

Если бы мне довелось чаще так полдень встречать.

Смолкнул на этом поток. Всех бывших тронуло чудо.

На смех поднял доверчивых только богов поноситель

И необузданный в сердце своем, Иксионом рожденный:

– «Сказки плетешь и чрезмерно богов, Ахелой, ты считаешь

Мощными, рек он, коль формы и дать и отнять они могут». —

Все изумились; никто подобных речей не одобрил:

Но Лелекс изо всех, созревший умом и годами,

Так сказал: «Безмерна власть неба и нет ей предела,

И чего пожелают небесные, то свершится.

Чтоб ты не был в сомненье, так есть, недалеко от липы,

Дуб на Фригийских холмах, обнесен небольшою стеною…

Видел то место я сам, потому что был послан Питтеем

В Пелопса землю, которой отец его правил когда-то.

Есть там болото вблизи, что некогда было селеньем,

Ныне те воды ныркам, да болотным курочкам любы.

В образе смертном явился туда Юпитер и также,

Вместе с отцом, Атлантид жезлоносец, покинувши крылья;

В тысяче целой домов они добивались ночлега:

Тысячи были домов на замке. В один их впустили.

Маленький, крытый одним камышом из болот да соломой.

Но старушка Бавкида, и ей летами под пару,

Филемон, сочетавшися в нем в дни юности, в той же

Хате состарились. Бедность они сознали, им легкой

Стала она, и ее они добродушно сносили.

Что ни делай, господ или слуг ты здесь не отыщешь:

Дом-то весь только двое, служить и приказывать те же.

Вот когда небожители бедного крова достигли,

И, головами нагнувшись, вошли через низкие двери.

Членам дать отдых старик пригласил их, придвинувши кресла,

А суровою тканью его покрыла Бавкида.

Теплую тотчас золу разгребла и разрыла вчерашний

Жар, подложила листвы с сухою корою и пламя

Старческим дуновеньем своим заставила вспыхнуть.

Мелкой лучины снесла с чердака да высохших сучьев,

И, нарубивши, придвинула их к котелку небольшому.

Листья срубила с кочна, принесенного мужем из сада,

Орошенного. Он же двурогою вилой снимает

С черной жерди затылок свиной, висящий, копченый.

От хранимой давно ветчины отрезает он малость

И отрезок спешит размягчить в клокочущей влаге.

Между тем сокращают часы разговором, мешая

Замедление чувствовать. Буковый тут же и чан был

На костыле деревянном за прочное ухо привешен.

Теплой наполнен водой, он принял члены их, грея.

Посредине была постель из мягких растений

Положена на кровать; из ивы бока в ней и ножки.

Эту покрыли ковром, которым по праздникам только

Покрывали ее, но и тем, – дешевый и старый

Был он ковер, – на кровати из ивы не след было брезгать.

Боги на ней возлегли. Подсучась, дрожащая, ставит

Старица стол; но третья в столе неравна была ножка.

Ножку сравнял черепок. Когда же приподняло крышку,

То зеленою мятой она его тотчас протерла.

Тут поставили свежих, пестрых ягод Минервы,

Также вишен осенних, в соку приготовленных жидком,

Редьки, индивия, к ним молока, сгущенного в творог,

Да яиц, что слегка лишь ворочаны в пепле не пылком.

Все в посуде из глины. Затем расписной был поставлен

Кубок того ж серебра и стакан, сработан из бука,

Внутренность в нем была желтоватым промазана воском.

Долго ли ждать; с очага появились горячие яства.

Вот убрали вино незначительной старости, чтобы

Место очистить на время вторичной чреде угощенья.

Тут орех, в перемешку тут финик морщинистый с фигой,

Сливы в корзинах и с ними душистые яблоки рядом.

Так же и гроздья, что с лоз, разукрашенных пурпуром, сняты.

Сот посреди золотой. Ко всему ж добродушные лица,

И при этом хлопот и вместе радушья немало.

Видят они между тем, что, сколько ни черпают, чаша

Все наполняется, – тотчас вино прибывает.

Чудо приводит их в страх; и, руки воздевши, взывают

И Бавкида с мольбой и сам Филемон устрашенный.

Просят прощенья за стол и скудное все угощенье.

Был единственный гусь, двора их убогого сторож,

В жертву гостящим богам заклать его старцы решили.

Он, проворен крылом, изморил удрученных годами,

Долго шнырял он от них и словно ушел под защиту

К самым богам. Его убивать запретили владыки.