Внезапный удар после мимолетного призрака счастья был слишком тяжким испытанием для ее надломленного здоровья. Домой ее принесли без сознания. Некоторое время опасались за ее жизнь; прошли месяцы, прежде чем к ней возвратилась бодрость. Но рассудок к ней не возвратился, и до сих пор обо всем, касающемся судьбы Эжена, она не может говорить здраво.

– Об этом, – продолжал мой собеседник, – в ее присутствии не упоминают никогда, но иной раз она возвращается к этой теме, и тогда кажется, будто в ее мозгу беспорядочной вереницей проносятся какие-то мысли, в которых причудливо сплетаются надежда и страх – смутное представление о гибели возлюбленного и какая-то уверенность в его близком возвращении. Ее родители пытаются всеми доступными средствами доставить ей развлечения и изгнать из ее мыслей мрачные образы. Они собирают ее юных подруг, в обществе которых она привыкла веселиться; они работают, болтают, поют и смеются, как прежде. Но она молчит, иногда в разгар веселья принимается плакать, вдруг перестает отвечать на вопросы, смотрит на собеседника полными слез глазами и поет скорбную песнь о гибели корабля, которой она, неведомо как, выучилась. Сердце обливается кровью, когда видишь ее в таком состоянии, тем более что когда-то она была счастливейшим существом в деревне.

Большую часть дня она проводит с матерью Эжена, общество которой – ее единственное утешение и которая относится к ней с материнской нежностью. Она одна в состоянии влиять на Аннет. Бедная девушка, по-видимому, как и в былые дни, силится в ее присутствии казаться веселой, но порою смотрит на нее исполненным скорби взглядом, целует ее седые волосы, обнимает и плачет.

Впрочем, Аннет не всегда подвержена меланхолии: бывают периоды – они продолжаются несколько дней, – когда она становится веселой и оживленной, но в этих припадках веселости заключается нечто безумное, что тревожит ее друзей и мешает радоваться этим минутам. В такие периоды она начинает убирать свою комнату, которая увешана картинами, изображающими корабли и эпизоды из жизни святых, плетет белый свадебный венок и готовит другие подвенечные украшения. Она тревожно прислушивается, не хлопнет ли входная дверь, поминутно смотрит в окно, точно ждет кого-то, кто должен вот-вот прийти. Полагают, что ее поведение вызвано желанием узнать, не вернулся ли ее возлюбленный, но никто не решается коснуться этой темы или назвать в ее присутствии имя Эжена, так что мысли ее остаются загадкой для окружающих. Время от времени она предпринимает паломничество в часовню Нотр-Дам де Грас, часами молится у алтаря и сплетенными ею венками украшает образа святых, а если в море виднеется какое-нибудь судно, долго машет платком с той самой площадки, которую вы уже знаете.

Прошло около года, – сообщил мне мой собеседник, – а между тем рассудок ее все еще не восстановился, хотя ее близкие надеялись на постепенное выздоровление. Однажды они увезли ее в глубь Нормандии в надежде, что перемена обстановки произведет на нее благоприятное действие, но опять началась меланхолия, она стала еще беспокойнее и несчастнее, чем обычно, и тайком от друзей и близких пустилась назад пешком, блуждая по дорогам в поисках своей часовни.

Этот рассказ отвлек мое внимание от веселого праздника и приковал его к прекрасной Аннет. Она все еще была на площадке, когда зазвонили к вечерне. На мгновение она прислушалась и, вынув четки, направилась к часовне. Несколько крестьян и крестьянок молча последовали за ней; я был настолько заинтересован всем слышанным, что не преминул сделать то же.

Часовня, как я сказал уже выше, стоит среди рощи, на высоком мысу. Внутри она сплошь увешана небольшими моделями кораблей и бесхитростно исполненными картинами, изображавшими крушения, бедствия на море и чудесные спасения моряков – дары, принесенные по обету капитанами и командирами кораблей. Войдя внутрь, Аннет остановилась перед образом девы Марии, который, как я заметил, был украшен свежим венком из бумажных цветов. Достигнув середины часовни, она опустилась на колени, и ее спутники последовали ее примеру в некотором отдалении от нее. Вечернее солнце мягко светило в просветы между деревьями, его косые лучи проникали в часовню. Вокруг царила полная тишина, производившая тем большее впечатление, что издали, с ярмарки, доносились звуки музыки и веселья. Я не мог оторвать глаз от несчастной молящейся: перебирая четки, она шевелила губами, но молитвы произносила беззвучно. Возможно, что благодаря этой сцене мое воображение разыгралось. Когда она подняла к небу глаза, их выражение показалось мне поистине ангельским. Впрочем, я весьма чувствителен к женской красоте, а в этом смешении любви, благочестия и безумия заключалось нечто невыразимо трогательное и грустное.

Когда бедная девушка покидала часовню, в ее взгляде светились умиротворение и покой; мне сказали, что она теперь возвратится к себе и, по всей вероятности, на протяжении многих дней и даже недель будет весела и спокойна. Полагают, что в такие периоды надежда на свидание с возлюбленным становится ее навязчивой мыслью, тогда как близкое возвращение «темной стороны» ее разума – так подруги зовут ее меланхолию – проявляется в том, что она забывает свой ткацкий станок и кружева, напевая грустные песни и заливаясь слезами.

Она шла, как бы не замечая праздника, но улыбаясь и заговаривая со многими из толпы. Я следил за ней взглядом, пока она, опираясь на руку отца, спускалась по вьющейся петлями дороге в Гонфлер. «Небеса, – подумал я, – всегда имеют в запасе бальзам для пораженного ума и разбитого сердца, и со временем, быть может, этот сломанный цветок подымется опять и снова станет гордостью и радостью всей долины. Забвение окружающего, в котором пребывает бедная девушка, является, быть может, одним из покровов, благостно набрасываемых провидением на мысль, угнетаемую горем. Постепенно завеса, затемняющая ее разум, будет, может быть, снята, и это случится в тот день, когда она окажется в состоянии спокойно и твердо отнестись к несчастьям, в настоящее время волею милосердия сокрытым от ее глаз».

Примерно через год на обратном пути из Парижа я свернул с большой руанской дороги, намереваясь снова посетить наиболее запомнившиеся мне места Нижней Нормандии. Я проехал живописную область Пеи д’Ож и достиг Гонфлера уже к вечеру, предполагая на следующее утро отправиться в Гавр и там сесть на корабль, отплывающий в Англию. Не зная, чем заполнить оставшиеся часы, я поднялся на холм – тот самый, на котором стоит часовня Нотр-Дам де Грас, – чтобы насладиться открывающимся оттуда видом. Находясь там, я вспомнил о судьбе несчастной Аннет Деларбр. Священник, поведавший мне ее грустную повесть, служил вечерню, и по окончании службы я подошел к нему и выслушал продолжение рассказа. Он сообщил, что, вскоре после того как я ее видел, в ее состоянии обнаружился резкий поворот к худшему и ее силы начали убывать. Периоды жизнерадостности и бодрости сделались более краткими, наступали все реже и реже, сопровождались большим возбуждением. Она становилась печальней и молчаливей. Она похудела, побледнела и таяла на глазах; жизнь ее находилась в опасности. Всякое веселье вызывало в ней раздражение; только в присутствии матери своего дорогого Эжена она чувствовала себя спокойнее. Добрая женщина ухаживала за нею с терпением и ласкою и, стремясь разогнать чужое горе, наполовину забывала свое. Иногда, вглядываясь в ее бледное лицо, она начинала плакать, и Аннет, замечая ее слезы, заботливо осушала ее глаза и уговаривала не предаваться печали, так как Эжен скоро вернется. Как в былые дни, она напускала на себя деланную веселость и пела какую-нибудь бодрую песенку; затем ею снова овладевали внезапно нахлынувшие воспоминания, она заливалась слезами, обнимала бедную женщину, молила не проклинать ее за то, что она сгубила Эжена.

Вдруг, к изумлению всех, пришло известие, что Эжен жив. Почти утопая, он, по счастью, ухватился за бревно, смытое с палубы корабля. Чувствуя, что силы его на исходе, он привязал себя к бревну и носился по волнам целые сутки, после чего потерял сознание. Придя в себя, он узнал, что находится на борту корабля, направляющегося в один из индийских портов. Он был, однако, настолько слаб, что не мог самостоятельно двинуться с места. В продолжение всего путешествия его положение продолжало оставаться тяжелым. По прибытии в Индию он испытал много превратностей: его переправляли с корабля на корабль, из одного лазарета в другой. Тем не менее благодаря крепости своего сложения он перетерпел свалившиеся на него бедствия и теперь находился в дальнем порту, ожидая попутного судна, чтобы возвратиться домой.

Это известие было сообщено его матери со всеми необходимыми предосторожностями; тем не менее неожиданно посетившая ее радость едва не отняла у нее жизнь.

Открыть эту новость Аннет было делом гораздо более сложным. Близкие оберегали ее покой и стремились не вмешиваться в ее душевную жизнь; рассудок ее находился в глубоком расстройстве, настроение подвержено резким переменам, причина безумия неустранима! Они не позволяли себе ни малейшего намека на ее горе, никогда не поддерживали разговора на эту тему даже в тех случаях, когда она сама заговаривала об этом; они старательно обходили эти вопросы молчанием, надеясь, что время изгладит воспоминания или, по крайней мере, лишит их мучительности и остроты. Теперь они оказались в затруднительном положении: каким способом сообщить Аннет, что Эжен жив, если внезапное возвращение счастья могло затянуть безумие навсегда или окончательно сломить ее надломленный организм? И все же они рискнули коснуться раны, которую до сих пор не решались затрагивать, ибо теперь в их распоряжении находился бальзам заживления. Они осторожно подводили беседу к тем темам, которых прежде тщательно избегали, и стремились вызвать в ней те настроения, которых раньше так опасались. Они обнаружили, что ее рассудок расстроен в гораздо большей степени, чем они предполагали. Все ее мысли были спутаны и неустойчивы. Периоды бодрости и жизнерадостности, в последнее время более редкие, чем когда-либо, оказались в действительности не чем иным как следствием тяжелого умственного расстройства. В эти периоды она забывала, что ее милый погиб, и без устали твердила о его возвращении. «Когда зима минет, – повторяла она, – на деревьях начнут распускаться почки и ласточка прилетит из заморской страны, он возвратится». Напротив, в периоды меланхолии она бывала печальной и удрученной; попытки напомнить ей ее собственные слова, сказанные в минуты просветления, и убедить, что Эжен вправду скоро вернется, оказывались напрасными. Она тихо плакала и, по-видимому, не понимала слов. По временам она приходила в сильное возбуждение, винила себя в том, что отняла Эжена у матери и навлекла беду на ее седины. В ее уме умещалась лишь одна, всецело поглощавшая ее мысль, которую ничто не могло вытеснить и побороть; когда родные пытались вырвать ее из плена фантазии, эта последняя становилась еще безудержнее и необузданнее, что изнуряло девушку физически и морально. Ее близкие тревожились теперь больше, чем когда-либо, опасаясь безвозвратной утраты рассудка и окончательного истощения сил.