Когда Анна вошла, великий князь сдержанно приветствовал ее, она, в свою очередь, сделала перед ним глубокий реверанс. Анна решила держаться с ним как можно почтительнее — ведь от него, как от наследника, зависело будущее династии. И от него же зависело, может ли заговор против его отца быть успешным.

— Вы меня звали, матушка? — спросил Александр.

Голос у него был немного тонкий, но приятный, и когда он говорил, то располагал собеседника к себе.

— Да, мон шер, я пригласила тебя, чтобы побеседовать по одному вопросу, который весьма меня тревожит, — ответила императрица. — И я сочла возможным пригласить на нашу встречу княгиню Гагарину, поскольку отец твой очень к ней прислушивается. Впрочем, я тебя предупреждала о сем.

— Да, я знаю, что отец мой ценит княгиню Анну Петровну, — все тем же приятным голосом, с улыбкой произнес наследник.

Он огляделся и сел чуть в стороне от Анны и матери, почти в углу комнаты. После чего повернулся к императрице, видимо ожидая, что она скажет. Между тем Мария Федоровна, видимо, никак не могла решить, с каких слов начать такой щекотливый разговор. Анна видела ее нерешительность. Она испугалась, что государыня так и не соберется с духом, чтобы заговорить о главном, и сведет разговор на какие-нибудь пустяки. И тогда она, неожиданно для себя самой, заговорила первой.

— Ее величество поделились со мной своей тревогой по поводу слухов, которые до нее доносятся. Это слухи о заговоре неких лиц, заговоре, который направлен против отца вашего, императора Павла. Слухи очень упорные, и потому нельзя истолковать их как простые разговоры досужих людей. Я тоже слышала беседы в гостиных и в других местах, в которых говорящие весьма порицали императора за некоторые его действия. Все это и заставило нас обратиться к вам, как к наследнику престола, и спросить ваше высочество: не знаете ли вы о каком умысле против вашего отца?

— Да, да, вот это самое я и хотела тебя спросить, мон шер! — воскликнула Мария Федоровна, обрадованная тем, что неприятный разговор наконец начат. — Ведомо ли тебе что-то о сем предмете?

На красивом лице цесаревича не отразилось ни волнения, ни тревоги. Он казался только слегка удивленным. И речь свою так и начал со слов удивления.

— Я немного удивился, услышав ваши слова, княгиня, — сказал он, обращаясь к Анне. Затем повернулся к матери и в дальнейшем уже говорил, в основном адресуясь к ней. — Но затем я припомнил некоторые разговоры, которые мне передавали, и понял, о чем идет речь. Видимо, вас встревожили некоторые чересчур горячие речи некоторых гвардейских офицеров, недовольных прекращением италийского похода противу французов и замирением с сими бунтовщиками. Эти офицеры надеялись снискать славу и почести на полях брани, а потому прекращение военных действий и отзыв армии фельдмаршала Суворова их весьма расстроил. Но тут нет ничего, что хоть как-то напоминало бы заговор, решительно ничего! За это я вам ручаюсь, матушка. Вся гвардия до последнего офицера предана его величеству, отцу моему, и готова действовать по его приказу.

— Ну а разговоры, что ведутся в обществе, о которых говорила княгиня Анна Петровна? — спросила императрица. — Эти разговоры проникнуты недовольством, в них порицают многие действия императора, моего супруга.

— И об этом я тоже слышал, — согласился Александр. — Да что там, скажу честно: некоторые такие разговоры ведутся и при мне. Говорящие порицают запреты на ввоз в Россию французских романов и пьес, запреты на ношение одежды некоторых модных фасонов. По правде говоря, я сам не понимаю, почему отец мой так настроен против жилетов и сюртуков. Война с платьем определенного покроя не покроет его бранной славой.

Произнеся этот каламбур, цесаревич слегка усмехнулся, давая собеседницам возможность его оценить. Анна оценила и тоже усмехнулась в ответ шутке. А Мария Федоровна, кажется, ничего не заметила.

— Но все эти разговоры и шутки совсем не ведут к заговору, — продолжал наследник. — Это всего лишь фронда, невинная фронда. Так что я не вижу никакой причины для беспокойства.

— Но мне говорили, мон шер, что некоторые лица рассуждают о возможности ареста твоего отца и заключении его под стражу, — сказала Мария Федоровна. — Говорят, что это весьма важные сановники. И что отношение к этому имеет английский посланник…

— Вы хотите сказать, матушка, бывший посланник, — поправил императрицу Александр. — Сэр Чарльз Уитворт уже не представляет Британию в нашем отечестве, по повелению государя он покинул пределы России. И я, хочу заметить, полностью одобряю этот шаг моего отца. Сэр Чарльз слишком активно вмешивался в дела империи, что не пристало его дипломатическому статусу. Теперь он находится в Лондоне и уже не может навредить делам моего отца. Так что если какие-то важные лица, как вы говорите, матушка, рассуждали о покушении на свободу императора, то они лишились своей поддержки и потому более не опасны.

Анна не хотела вмешиваться в этот разговор, но тут она не утерпела. Было слишком очевидно, что Александр не отвечает на вопросы матери, а лишь старается ее успокоить. К тому же Анне было слишком заметно, что наследник что-то скрывает и не хочет делиться своими знаниями с собеседницами.

— Конечно, если из стаи удалить вожака, то стая уже не будет такой грозной силой, — заметила она. — То же самое с армией — лишенная полководца, она не сумеет с такой же энергией вести сражение. Но ведь сэр Чарльз может и из Лондона сноситься со своими приверженцами, — для того существует почта. И если эти приверженцы не оставили прежних намерений, то опасность для вашего отца не стала меньше. Наоборот, она может даже возрасти. Ведь если заговорщики почувствуют, что над ними нависла угроза разоблачения, они поспешат осуществить свое преступное намерение, пока еще есть возможность.

Заметила ли она тревогу на красивом лице наследника при этих своих словах или ей это только показалось? Во всяком случае, что бы ни значило выражение, на миг мелькнувшее на лице Александра, он тотчас же поспешил придать ему прежнее спокойствие.

— Ваши соображения выдают в вас недюжинный ум, княгиня, — сказал он. — Ваше рассуждение следует признать безупречным. Однако оно имело бы значение, если бы такие заговорщики существовали. Мне же пока ничего не известно ни о каких злоумышлениях. А ведь я общаюсь со всеми важными сановниками империи. Так что я снова уверяю вас, княгиня, равно как и вас, матушка, что поводов для тревоги нет никаких.

После этих слов старшего сына императрица глубоко вздохнула, перекрестилась и произнесла:

— Ну, спасибо тебе, Александр, ты меня успокоил. Если мне доложат о каких тревожных слухах, я так и отвечу этим сплетникам: мол, мой сын успокоил меня, уверил, что поводов для тревоги не существует.

— Вот и славно! — воскликнул цесаревич. — Теперь, ежели я больше не нужен, то позволю себе откланяться.

И он поднялся, поцеловал у матери руку, а потом позволил себе поцеловать ее и в щеку, кивнул Анне и вышел. Императрица после его ухода решила затеять разговор о вреде слухов. Она искренне поверила сыну и решила, что все разговоры о заговоре — досужие сплетни.

Анне было неприятно ее слушать, она постаралась поскорее уйти, придумав какой-то удобный предлог, и вернулась в отведенные ей в Зимнем дворце покои, где принялась ходить по комнате из угла в угол.

Ее разговор с наследником нисколько не успокоил, а, наоборот, встревожил еще сильнее. Она ясно видела, что Александр был неискренен, что он попросту лгал. Лгал, чтобы успокоить мать и чтобы отвести от себя возможные подозрения. Зачем он так делал? Это был самый важный вопрос. Если просто для того, чтобы закончить неприятный разговор (как она сама только что) — это одно дело. Но что, если он все знает? Знает заговорщиков, знает их планы — а сказать не хочет? Тогда… О, тогда над Павлом нависла страшная опасность! Но как можно отвести угрозу? Еще раз поговорить с императором? И что она ему скажет? Что говорила с его сыном и почувствовала в его словах фальшь? Павел ответит, что хорошо знает старшего сына, что тот действительно скрытен и не всегда говорит правду, что это черта его характера, которая в данной ситуации ничего не значит.

«Следовательно, мне нужно быть еще более внимательной, — решила Анна. — Чаще бывать во дворце, и не ходить по комнате одной, как я делаю сейчас, а, напротив, стараться быть в самой гуще придворных. Слышать все разговоры, все обмолвки… Но ведь я не бываю в Сенате, не хожу в офицерские казармы… Да и странно было бы мне ходить в такие места! Значит, я не сумею попасть туда, где собираются возможные заговорщики. Может, попросить Никиту Обольянинова? Донаурова? Поговорить с ними, высказать свои подозрения? Да, я так и сделаю. Но все равно — если они и пойдут в казармы или в Сенат, при них, как приверженцах государя, заговорщики придержат язык. Что же делать, что делать?»

Так и не найдя ответа на этот вопрос, она пошла разыскивать секретарей Павла. Донаурова она не нашла — ей сказали, что он выехал в Гатчину. А Никита Обольянинов сидел в библиотеке и делал какие-то выписки из книг. Убедившись, что кроме них в комнате никого нет, Анна закрыла дверь, приблизилась к секретарю и твердо произнесла:

— Расскажите все, что вам известно о заговоре против государя Павла Петровича! И не делайте удивленные глаза, не отрицайте, что такой заговор существует. Я знаю, что он есть, мне лишь неизвестны подробности.

Никита смутился. Он уже достаточно знал Анну, знал, что она не бросает слов на ветер и от своего не отступит. Он еще раз оглянулся на дверь и, понизив голос, произнес:

— Вы правы, Анна Петровна, умышление против государя и правда имеется. И я уже готовлю его величеству записку на этот счет. Беда в том, что я никак не могу узнать имена участников сего заговора.

— Неужели они так хорошо скрываются?

— Напротив, они не слишком скрываются. Проблема в том, что их слишком много! В заговорах, которые мне известны, участвовали от силы человек восемь. Мне же уже назвали до шестидесяти имен! Не бывает таких заговоров!