Третьего апреля они пошли к Фуше, чтобы пополнить свой счет. Вклад Роджера был уже достаточно внушительным, чтобы Фуше мог уделять особое внимание такому ценному клиенту, не вызывая любопытства у своих недоверчивых служащих. Первого апреля Конвент принял резолюцию об отмене неприкосновенности депутатов.

Голубые глаза Роджера засверкали:

— Я не верю своим ушам. Вы говорите, что эти, э-э, патриоты… — Окно было открыто, и Роджер не хотел, чтобы услышали, как он называет членов Конвента идиотами, но это было написано на его лице, — сами себя приговорили к суду за политические акты?

— Именно так, — подтвердил Фуше. — Мой кузен сказал, — он напряженно смотрел на Роджера, — что он голосовал за декрет, потому что люди должны отстаивать свои убеждения, и если их жизнь не поставлена на карту, они склонны принимать необдуманные решения.

— Понятно, — заметил Роджер, скривив губы в усмешке. — Как же они, право, благородны! — Он наклонился к Леонии. — Тебе холодно?

Поняв намек, она довольно громко пожаловалась:

— О, простите, пожалуйста, боюсь, у меня слишком тонкая шаль. Когда мы выходили, было тепло, а сейчас я замерзла. Нельзя ли закрыть окно, гражданин Фуше?

После этого они могли говорить более открыто.

— Что за бесы навлекли это безумие? — спросил Роджер.

— Армия потерпела поражение в Неервинде и Дюмореж перешел на сторону австрийцев. Пока и это держится в секрете.

— Трудно поверить, что такой опытный генерал, как Дюмореж…

— О, да, он не хотел идти в Голландию, но Конвент вынудил его освободить народ Нидерландов.

— Поскольку народ Голландии сотни лет сам выбирает правительство, и жестоко сражался с французами, отстаивая эту привилегию, кажется, это не та нация, на которую можно нападать, — Ядовито заметил Роджер. Фуше пожал плечами:

— Я настоящий француз. Люблю свою родину. Я всей душой одобрял действия главнокомандующего и приветствовал конституцию. Но сейчас… Месье Сэнт Эйр, я дошел до того, что начинаю думать, пусть лучше Францию завоюют чужестранцы…

— Не сомневаюсь, что лучше! — подхватила Леония. — По крайней мере, мы избавились бы от правительства. Республика — это возможная перспектива, но мне она не нравится. Это получилось у швейцарцев, кажется, удастся американцам. Но это ужасно, когда республикой управляют маньяки.

— Тише! — возразил Роджер. Он всей душой разделял это мнение, но чувствовал, что неуместно говорить что-либо, будучи представителем вражеского лагеря. — Боюсь, я больше обеспокоен личными делами, — сказал он примирительно. — Мне кажется, положение усложняется, и я должен приложить все усилия, чтобы переправить мадемуазель де Коньер в Англию. Как вы думаете, удобно ли обратиться к вашему кузену с просьбой о пропуске в Бретань? Там я уже сам все устрою.

— Я скажу, что у меня есть клиент, который интересуется, безопасно ли ехать в Бретань и к кому можно обратиться за паспортом, но сам Джозеф не захочет ничего делать. Знаете, он был учителем физики, и все оценивает по затраченному действию и вызванному противодействию. Он говорит, что маятник еще не раскачался в полную силу, и будет еще больше жестокости. Сейчас он ни для кого ничего не захочет делать, чтобы не привлечь к себе внимания. Возможно, он мог бы порекомендовать кого-нибудь…

Голос Фуше совсем угас. Он не верил, что его кузен способен даже на это. Джозеф был человеком, не способным на риск, даже малейший. По дороге домой, уверенные, что их не подслушают, Роджер и Леония тихо обсуждали свое положение. Сейчас Леония хотела уехать. Признание Роджера в любви давало ей уверенность. Она мечтала, как она будет роскошно одета, украшена драгоценностями и свободна в своих «уроках». Она слышала, что англичанки холодны, пристойное поведение необходимо, чтобы заполучить мужа. Но пока у нее есть Роджер, ей безразличны правила хорошего тона.

Трудно было найти человека, к которому можно было бы обратиться. Все депутаты знали, что грядет опасный политический кризис. Создание Комитета общественной безопасности, который, как надеялись жирондисты, станет их клубом для борьбы с «Горой», этим избранным кружком ярых радикалов, включающим Дантона, Марата, Робеспьера, занимающим высочайшее положение в Конвенте, — было первым знаком того, в какую сторону подует ветер. Никто из комитета, который, казалось бы, удерживал большинство в Конвенте, не был избран в этот маленький всемогущий круг. Жирондисты видели, что зловещие тучи сгущаются, но боролись за спасение. Стало быть, ни один, связанный с ними, не пожелал нарушать заведенный порядок. С другой стороны, якобинцы, которые склонялись к «Горе», не были уверены в своей силе. Они тоже вряд ли захотят дать выездные документы паре, которая, по сути, не может предоставить веских оснований для отъезда из Парижа.

Что и говорить, обратись они не к тому человеку, тюрьма, а затем и гильотина им были бы обеспечены. Для обычных граждан жизнь продолжалась. Они теряли удостоверения личности и получали новые, но за них могли поручиться семьи и старинные друзья. Роджер и Леония не могли предъявить ничего, кроме того, что прибыли в Париж в конце августа, и получили бы клеймо из-за акцента. Они не хотели использовать документы, полученные по приезде. Бриссо, без сомнения, будет одним из первых, кто потерпит крушение вместе с партией жирондистов. Так они и жили, день за днем наблюдая крах жирондистов.

Двадцать первого мая свершился переворот. Хорошо подготовленная толпа вторглась в Тюильри и окружила Заль де Менаж, где заседал Конвент. Роджер благодарил Бога за то, что они переехали в феврале, но подумал, что удаление от эпицентра урагана мало кого спасет на краю бедствия. Первого июня в мастерскую вошел элегантный джентльмен и положил один из двух сделанных в Англии карманных револьверов на прилавок. У Роджера перехватило дыхание, и он дотронулся до револьвера — прекрасного и единственного в своем роде творения Кнабли и Брауна, его Роджер купил, чтобы подарить отцу.

— Я вижу, вы его узнали, месье Сэнт Эйр, — мягко сказал джентльмен.

— Мой отец во Франции? — спросил Роджер.

— Нет, нет. Я взял его, чтобы вы знали, что мне можно доверять. Сэр Джозеф в добром здравии, он переехал в Лондон на сезон, где и дал мне эту штуку. Уверен, он не думал, что сможет вам или мадемуазель де Коньер чем-нибудь навредить.

Роджер, наконец, выдохнул и поднял голову. Перед этим человеком не нужно было притворяться. Он был прекрасно осведомлен.

— Чем могу служить? — спросил он.

— Мне? Мне ничего не нужно. Что вы хотите сделать для своей страны?

Вопрос был скверный. Ответ, конечно, должен быть «все, что в моих силах», но Роджер, по правде, не хотел делать все. Он почему-то чувствовал большую неохоту делать что-либо против Франции, ведь его принимали как гражданина. Он не одобрял нынешнее правительство, но все же не думал, что Англии что-то угрожает. Он знал, что Франция, а не Англия объявила войну, но относился к ней как к напуганному, вызывающе лающему щенку. От такого животного можно лаской добиться послушания, пинать его — значит, обозлить.

— Я готов служить своей стране, — медленно сказал Роджер, — но я отвечаю за мадемуазель де Коньер. Скажу откровенно, я не хочу делать ничего, что может подвергнуть ее опасности. И вообще, я не представляю, чем могу быть вам полезен. Я занимаюсь продажей и ремонтом оружия.

— Я это знаю, — перебил незнакомец. — То, о чем я хочу вас просить, отношения к военным действиям не имеет, по крайней мере, непосредственного. Вы, должно быть, слышали, что «Гора» планирует очистить Конвент от умеренных членов. Я уверен… Когда я говорю от своего имени, вы должны понимать, что я отражаю общие интересы.

Роджер согласно кивнул. Имена не были названы, и Роджер почувствовал, как и при заговоре Тулона, что чем меньше он будет знать, тем лучше.

— Я уверен, что чистку уже не предотвратить, — продолжал визитер, — но можно спасти людей, хотя бы некоторых.

— Я сделаю, все что смогу, чтобы помочь в этом, — ответил Роджер, — но что именно?

— Вы могли бы спрятать человека?

— Не уверен, — ответил Роджер и щелкнул пальцами. — Подождите-ка! Если он не слишком стар и достаточно проворный, то смогу. Однако это не очень удобное место, открытое всем ветрам. — Он немного помедлил, а потом добавил, — вы хотите знать, где?

— Нет, чем меньше осведомленных, тем лучше. Однако поскольку я знаю ваше имя, будет справедливо, если вы узнаете мое. Меня зовут шевалье де Рочевиль. Бывший полковник гренадеров. Моя цель — вновь увидеть эту страну под законным правлением короля.

Роджер не застонал, потому что этого де Рочевиль не понял бы. Это просто замечательно, что шевалье такой галантный джентльмен, не желающий иметь никаких преимуществ перед Роджером. Но они ведь не в теннис играют и даже не собираются драться на дуэли в Англии. Здесь даже слово, произнесенное шепотом и подхваченное случайным ветерком, может стоить человеку жизни. Роджер предпочел бы, безусловно, осторожность галантности. Однако, напомнил он себе, только галантные кавалеры и ввязываются в безнадежные дела. Если бы он обладал хоть каплей здравого смысла, то отказался бы иметь что-либо общее с де Рочевилем. Он был совершенно уверен, что револьвер его отца предназначался совсем не для этой цели.

И, тем не менее, он не смог отказаться, как не смог сослаться на опасность, возникающую при освобождении Марии Антуанетты. Он не принимал участия в осуждении этих людей, но отказать в помощи было равносильно смерти. Расписываясь в собственной глупости, он предложил использовать свою лошадь и повозку, если есть нужда в транспорте. Предложение было с радостью принято. В этот вечер Роджер ничего не сказал Леонии, уповая на то, что кризис может миновать, но она смотрела на него как-то особенно, догадываясь, что он от нее что-то скрывает. На следующий день, второго июня, надежды пошли прахом — 27 жирондистов были официально отстранены от дел и взяты под домашний арест. Роджер признался Леонии, что хотел помочь им, и Леония с восторгом поддержала его.