Мари-Бернадетт Дюпюи - Ангелочек

— У нас маленький домик, — часто говорила Анжелина родителям.

Они, смеясь, отвечали, что у них действительно скромный домик, который не может сравниться с величественными домами буржуа на площади с фонтаном или с мануарием Лезажей. Зато такое расположение дома и хозяйственных построек, которые достались Огюстену по наследству, не часто встретишь в Сен-Лизье, где большинство домов не имели сада или двора и выходили прямо на улицу.

— Уверяю тебя, папа, это действительно хорошая собака, — говорила Анжелина, открывая конюшню.

Огюстен повесил лампу на гвоздь и сразу же увидел белую массу, лежавшую на соломе. Казалось, овчарка спала. Однако она тут же вскочила, но, увидев Анжелину, неистово завиляла хвостом. Ослица, повернув голову, тоже удостоила вошедших взглядом.

— Да она огромная! — воскликнул сапожник. — Эта собака наверняка принадлежит кому-нибудь из Бьера или окрестностей. Я видел овчарок на пастбищах. Они крупные, крепкие, поджарые. Эту собаку хорошо кормили. А может, она сама добывала себе еду, убивая овец. Я не хочу, чтобы она оставалась у нас, дочь моя. Она навлечет на нас неприятности.

— А я уже выбирала собаке имя, — вздохнула Анжелина. — Папа, прошу тебя, дай ей шанс. Пусть поживет у нас неделю, а если все пойдет плохо, я отвезу ее обратно в Бьер. Я обещала дамам Сютра приехать. У них есть заказ для меня… надо вышить простыни.

— Нет! — возразил отец. — Я сам отвезу этого зверя, пусть даже мне придется тащить его на веревке.

Огюстен взял дочь за руку и вместе с ней вышел. Он закрыл дверь и, не выпуская руки Анжелины, пошел через двор к дому. Девушка, готовая расплакаться от разочарования, вошла в кухню. Прежде чем подняться в свою комнату, она с горечью сказала:

— Отец, я никогда у тебя ничего не просила. Я даже себе платья шью из ткани, которую покупаю на ярмарках. А это дешевые остатки от отрезов. Мама согласилась бы оставить собаку, просто чтобы доставить мне удовольствие. Когда ты работаешь, мне так одиноко!

Обескураженный сапожник чуть слышно выругался. Он сел за стол, собираясь допить вино.

— Одну неделю и ни часом больше! — заявил он.

Анжелина наклонилась и поцеловала отца в щеку, туда, где заканчивалась его жесткая, курчавая борода.

— Спасибо, папа, — прошептала она ему на ухо. — Спокойной ночи.

Анжелина обрадовалась, что сможет провести с овчаркой несколько дней, и дала себе слово, что собака останется у них и потом.

«Я привязалась к этому животному, хотя оно и не заменит мне моего ребенка, — думала Анжелина, ложась в кровать. — Скажем так: собака была свидетельницей тех двух ночей, что я провела с Анри. Возможно, пес стал его крестным!»

Если бы в этот самый момент Огюстен Лубе слышал мысли дочери, то наверняка назвал бы ее еретичкой. Истинный католик, он всегда чувствовал, что его жена, а затем и дочь тайком исповедовали другую религию, искорененную много столетий назад. Даже знаменитая фамилия семьи Адриены — Бонзон — напоминала о секте альбигойцев, противостояние которых святой Римской Церкви ввергло Лангедок[7] в пучину кровопролитной войны. Эти люди, которых Папа Римский назвал еретиками, перевели Новый Завет на свой родной язык и буквально следовали учению Христа: благородные сеньоры раздавали свои богатства и земли беднякам и отправлялись бродить по дорогам Южной Франции, проповедуя свои взгляды. Высокопоставленное альбигойское духовенство называли «добрыми людьми». Они питались черным хлебом и миндальным молоком, считая другую пищу нечистой. Адриена, хорошо знавшая историю альбигойцев, часто рассказывала о трагической судьбе этих настоящих, по ее мнению, христиан, которых сжигали на кострах или живыми замуровывали в стенах, если они не отрекались от своей веры.

В детстве Анжелина любила слушать рассказы матери, которая, сама того не ведая, заронила в сознание дочери семена будущего бунта против Католической Церкви. Впрочем, это не помешало Анжелине окрестить своего сына под мрачными сводами пещеры Кер. Сосредоточившись, Анжелина торжественно произнесла ритуальные слова, которые знала наизусть, ведь за два последних года Адриене Лубе пришлось самой крестить четырех новорожденных. Единственным живым существом, присутствовавшим при крещении сына Анжелины, была собака.

«Я окропила своего малыша родниковой водой, а она намного чище воды в купели, — оправдывалась Анжелина, кутаясь в одеяло. — Мне не в чем себя упрекнуть. У него есть крыша над головой, молоко. А эти женщины будут его баюкать».

Анжелине вдруг захотелось плакать. Она принялась массировать живот, который все еще болел. Болели и набухшие, ставшие твердыми, груди.

«У меня появляется молоко, — сказала себе Анжелина. — Завтра я пойду в монастырь и куплю у брата в аптеке мяту. А петрушка у нас есть»[8].

Анжелина не могла не думать о Гильеме. Никто ничего не знал о младшем сыне Лезажей, ведь эти люди никогда не прогуливались по улицам города. Лезажи редко покидали свой мануарий, а если и покидали, то ездили на поезде в Сен-Годан[9]. Конечно, у Анжелины могли появиться сомнения в верности того, кого она любила всем своим существом, но подобная мысль даже не приходила ей в голову, ведь накануне отъезда Гильем так крепко обнимал ее, обещая, что вернется как можно скорее.

— Ты преподнесла мне самый дорогой подарок — свою девственность, — говорил он. — Анжелина, я никогда не был так счастлив. Ты дар небес, ты подобна редкому цветку с тончайшим ароматом. И я сорвал этот цветок, чтобы хранить его всю жизнь.

— Гильем Лезаж, ты такой ласковый, страстный, чувственный! Ты такой красноречивый! — тихо говорила молодая женщина в темной спальне, раскрасневшись от эмоций.

Анжелине приходилось прибегать к разным уловкам, чтобы встречаться с молодым человеком. Предлогов хватало: то Анжелина ходила на кладбище, чтобы помолиться у могилы матери, что было сущей правдой; но делала она это, возвращаясь со свидания; то она якобы долго гуляла по лесу, раскинувшемуся за городом, там, где скалистое плато переходило в гряду холмов…

«Мне не стыдно, я не жалею, что отдалась ему, — думала Анжелина. — Я всегда просила прощения у мамы, что воспользовалась ее именем, чтобы убежать из дому. Я клала на могилу букетик цветов, собранных в поле, и украшала цветами крест».

Анжелина была уверена, что Адриена Лубе поняла бы страсть дочери, которой в прошлом году исполнилось восемнадцать лет.

«Я была так счастлива, — вспоминала Анжелина. — Мое тело, мое сердце, мои губы трепетали от нетерпения. Волны желания накатывались на мое чрево, когда я видела его, стоящего под кроной дубов. Он улыбался мне! Боже, какие у него белые зубы! Он сразу же впивался губами в мои губы, а потом покрывал жадными поцелуями мою шею, грудь… Никто никогда не застал нас врасплох. У меня такое впечатление, что мы были невидимыми, словно переносились на другую планету. Гильем брал меня за руку и вел к нашему тайнику — гроту, поросшему мхом. Этот грот зажат между двумя скалами, и солнечные лучи редко проникают в него. Однажды он захотел увидеть меня обнаженной, и я согласилась. Я легла на землю, не сводя с него глаз, а потом… потом… Гильем подарил мне столько радости, что я почти обезумела! Я едва не закричала во все горло, едва не потеряла сознание…»

Вся дрожа, Анжелина откинула пуховое одеяло. Из ее сосков сочилась белая теплая жидкость. «Молоко, это молоко для моего малыша! — расстроилась Анжелина. — Как же дорого мне приходится платить за любовь!»

Она встала и как можно туже перевязала грудь платком. Это была последняя жертва.

— Прости, мое дитя, прости, моя крошка! — прошептала молодая мать. — Прости…

Анжелина встала на рассвете и набрала воды в фонтане, который круглые сутки бил на главной площади Сен-Лизье. Круглый бассейн из розового мрамора располагался напротив соборной паперти, выложенной коричневыми, красными, желтыми камнями.

Сейчас молодая женщина спускалась по улице Нобль с корзиной в руках. Она шла к брату Эду, ученому аптекарю.

Монастырь примыкал к галереям, по которым прохаживались монахи, читая молитвы. Аптека располагалась в крыле дома настоятеля, построенного из розового камня еще в средние века. Горожане привыкли так называть это спокойное место, где на полках стояли красивые фарфоровые сосуды, расписанные цветочным орнаментом в голубых и соломенно-желтых тонах. В детстве Анжелина восхищалась этим святилищем, где всегда царили порядок и тишина.

«Если я куплю только мяту, брат Эд может заподозрить неладное, — думала Анжелина, обходя лужу возле фонтана. — Я куплю еще тимьян, который он собирает в горах, и шалфей».

Она поздоровалась с мамашей Гертрудой, старой вдовой, сгорбившейся чуть не до земли и с трудом передвигавшейся, опираясь на палку из самшита.

— Здравствуй, моя маленькая Анжелина! Какая ты бледная! — заметила мамаша Гертруда.

— А я никогда не была смуглой! — смеясь, возразила Анжелина.

— О да, это правда, — согласилась вдова. — Скажи отцу, что мне надо починить ботинки. Нет, не мои… Мне же приходится заботиться о прохвосте племяннике.

— Конечно, я скажу ему и сама приду за ботинками. Вам не следует подниматься в гору.

Старая женщина кивнула. Вдруг она подняла свою палку и показала на кого-то позади Анжелины.

— Осторожно, детка, там собака! Она может вцепиться тебе в горло или повалить меня на землю. Бог ты мой!

Овчарка подошла к Анжелине, которую, очевидно, уже считала своей хозяйкой. Она остановилась и обнюхала юбку молодой женщины.

— Но, — воскликнула Анжелина, — как тебе удалось уйти со двора?

— Это твоя собака? — удивилась Гертруда.

— Я подобрала ее около Бьера и хочу оставить у себя, если отец согласится.