Мари-Бернадетт Дюпюи - Ангелочек

— О, мы вам крайне обязаны, мадемуазель! — воскликнула хозяйка таверны. — Теперь местные жители могу спать спокойно. Но я никогда, понимаете, никогда не подумала бы, что убийца — этот парень, скрипач! За те три дня, что он бродил по нашей деревне, Марта успела влюбиться в него.

— Черт возьми, он только строил из себя любезного мужчину, а на самом деле готовился к преступлению, — возразил ее муж.

— Боже мой! Я никак не могу поверить, что этот мужчина так ловко скрывал свое извращенное нутро, свои отвратительные наклонности! — подхватила Жерсанда. — Боже, я до сих пор дрожу от ужаса!

Разговор продолжался, но Анжелина едва слушала. Ее задели за живое слова старой дамы. «Если бы она знала, что я нашла медальон в футляре скрипки, если бы она знала о родимом пятне, о котором мне говорила Одетта в Тулузе! Теперь все должно решить правосудие. Впрочем, этот акробат порой странно себя вел, да и делал двусмысленные намеки. Он опасен, я уверена».

В конце концов Анжелине удалось убедить себя. После обеда она поднялась в комнату, чтобы собрать вещи. Ей помогала Октавия. Они не видели, как по дороге, связывающей Масса и Бьер, проехал черный фургон жандармерии, который везли две низкорослые, но коренастые вороные лошади. Это были арьежские пони, превосходные тягловые животные.

Чуть позже три женщины покинули Бьер в коляске мадемуазель Жерсанды. Ее кучер приехал к назначенному сроку. В коляске не хватало еще одного пассажира, поскольку Спаситель предпочел добираться самостоятельно. Они сделали остановку в деревне Касте-д’Алю, чтобы дать кобыле отдохнуть. Наконец на бледно-голубом горизонте показался прекрасный город Сен-Лизье со своими крышами и фасадами, золотящимися в лучах заходящего солнца.

Октавия легла рано, устав за эти два дня, выбившими ее из привычной колеи. Вот уже много лет ее жизнь текла без потрясении и сюрпризов, подчиняясь лишь желаниям, капризам и переменчивому настроению мадемуазель Жерсанды. В комнате было жарко, и Октавия приоткрыла окно. Легкий ветерок играл с льняной занавеской, защищавший комнату от мошкары. После беспокойного недолгого сна Октавия проснулась. Она лежала на довольно узкой кровати с медными спинками рядом с кроваткой Анри. Ребенок спал.

«Наш херувим измучился, — подумала женщина. — Дети не любят резких перемен. Да и я тоже, надо полагать».

Октавия с трудом сдержала вздох. Непонятная тревога мешала ей войти в привычный ритм существования, который она так ценила до поездки в долину Масса.

«Вероятно, мне не подходит горный воздух, — сказала она себе. — К тому же было совершено ужасное преступление. Голова кругом идет. О! Старая карга, напрасно ищешь себе оправдание. Ты лукавишь, моя бедная Октавия! Ты прекрасно знаешь свое больное место!»

Перед глазами Октавии возникло лицо Жана Бонзона, такое яркое в полумраке комнаты. Она будто слышала его суровый голос. «Теперь, когда я обратилась в католичество, я должна исповедаться. Но вот незадача! Прежде о своих чувствах я могла поведать одному Господу и никто ничего не узнал бы. Но как рассказать обо всем этом кюре?!»

На лбу Октавии выступили крупные капли пота. Она стала на колени и принялась читать «Аве Мария», представляя, как завтра войдет в исповедальню. «Святой отец, мне кажется, я согрешила… Нет, по сути, я ничего плохого не сделала. Святой отец, грешно ли думать о женатом мужчине? Знаете, я не открыла ему своих чувств и теперь нескоро его увижу. Мне не приходили в голову безнравственные мысли, нет. Это было, скорее, восхищение, уважение. О! Он образованный человек, и, когда говорит, я хочу только одного: слушать его».

Октавия поднялась с колен и тихо села на кровать.

«Нет, я не смогу рассказать об этом!» — подумала она.

Волосы прилипли к влажной спине. Вечером Октавия долго их расчесывала, и эти привычные движения перенесли ее в прошлое, когда она была молодой женщиной с темными косами, округлыми грудями и гибким станом. В день свадьбы ее муж открыл для себя ее сильное теплое тело с золотистой кожей.

«Три года счастья так мало, — вздохнула Октавия. — Я любила его, моего мужа. Мы дарили друг другу наслаждение, даже когда я вынашивала малышку. Но вспыхнула эпидемия холеры… Постепенно моя красота увяла, я словно не живу. Стираю, глажу, чиню белье, пришиваю или отпарываю кружева. А эти одинокие вечера! Только мадемуазель и я. Господи, мы прочитали все книги, наши языки устали жаловаться. Она оплакивала своего Вильяма и малыша Жозефа, я вторила ей. Возможно, мне надо было посмотреть вокруг и снова выйти замуж. Сейчас неожиданно появился рыжеволосый великан с такими глазами и таким голосом, и я пожалела, что осталась вдовой. Жан, Жан Бонзон…»

Анри во сне вздохнул. Потом повернулся на другой бок и заплакал. Октавия бросилась к малышу и пощупала его лобик.

— Что такое, мое сокровище? О, ты тоже весь в поту. Иди к Октавии. Иди ко мне, малыш.

Она взяла Анри на руки, уложила в свою кровать и легла рядом. Ребенок прижался к ее плечу.

— Спи, мой ангел, спи, — шептала Октавия. — Какое счастье, что ты есть! Завтра я испеку печенье, и мы пойдем гулять вдоль крепостных стен. Завтра я все забуду, да, да…

Октавия вытерла слезу. Ей было за пятьдесят, и она не строила иллюзий. «У Жана Бонзона прекрасная жена, моложе меня. И даже если бы он был вдовцом или холостяком, он все равно не женился бы на такой дылде, как я! Нет!»

В соседней комнате Жерсанда де Беснак заканчивала читать роман Золя, который немного развлек ее в таверне. Она читала при свете керосиновой лампы; пламя постепенно уменьшалось. В раздражении Жерсанда отложила книгу и погасила лампу. Она с радостью вернулась домой, дав себе слово, что не будет выходить на улицу в течение нескольких дней. Здесь все — безделушки, мебель, обои — придавало ей сил. Эта любимая обстановка была своего рода прибежищем, где Жерсанда спасалась от меланхолии, преследовавшей ее.

— Боже, как мне было скучно в таверне! — прошептала старая дама.

Ей досаждала муха, летавшая около лица. Жерсанда попыталась убить насекомое, хлопая наугад руками. Но она быстро отказалась от своей затеи, смирившись с неизбежным. «Пусть кусает. Есть кое-что похуже, чем прыщ, который чешется утром после сна, — сказала себе Жерсанда, вспоминая об ужасной смерти служанки. — Я впервые согласилась поехать с Анжелиной в Бьер и оказалась непосредственным свидетелем жуткой трагедии. Мне вообще было там неуютно. Эти люди, говорящие на местном диалекте, да еще шершавые простыни… Наконец-то я дома».

Но в глубине души старая дама не испытывала ни малейшего облегчения. Она пыталась скрыть досаду, цепляясь за материальные вещи, однако ни безделушки, ни шелка, ни богатые туалеты не могли прогнать образ удрученной Анжелины, молчавшей всю дорогу. Молодая женщина отказалась поужинать в ее обществе. Сейчас она спала у себя дома. У старой дамы был еще один повод для беспокойства: скрипач-убийца. Так она мысленно называла его, и от сочетания этих слов у нее кружилась голова.

«Кто может постичь тайны больной души? — спрашивала себя Жерсанда. — После смерти Люсьены я сказала Анжелине, что самые худшие преступники — это те, кого природа наделила живым умом и искусством перевоплощаться. Они способны обвести вокруг пальца большинство смертных, прибегая к хитрости, расточая улыбки и придавая лицу приветливое выражение. И этот скрипач служит тому убедительным примером».

Жерсанда де Беснак продолжала размышлять. Черные мысли, навязчиво одолевавшие старую даму, действовали ей на нервы, как и муха, от которой она не могла избавиться.

Анжелина легла спать в десять часов, поужинав с отцом. Сапожник, пребывавший в приподнятом настроении, расстроился, узнав, что Жан Бонзон отказался присутствовать на его свадьбе. Но, когда дочь рассказала о зловещих событиях в долине Масса, он все же попытался утешить ее. Как ни странно, у сапожника получилось.

— Ты правильно поступила, выдав этого человека, — убежденно сказал Огюстен Лубе. — И не терзайся из-за философских речей твоего дядюшки. Он всегда изображал из себя вольнодумца. Черт возьми, за две недели были обесчещены и убиты два невинных божьих существа, и каждый раз на месте преступления оказывался этот бессовестный Луиджи! Это наводит на определенные мысли. Повторяю, ты правильно поступила, сделав так, чтобы этот человек больше никогда и никому не причинил зла.

В конце концов Анжелина согласилась с отцом. Вскоре она поднялась в свою комнату, и овчарка — что было необычно — удостоилась права лечь рядом с ее кроватью. Присутствие собаки служило дочери лучшим лекарством от тоски, и сапожник знал это.

Теперь полуобнаженная Анжелина лежала, укрывшись одной простыней. Ей было жарко, и она долго ворочалась с боку на бок, прежде чем погрузиться в глубокий сон. И сон этот был восхитительным. Мягкие губы покрывали ее лицо сладостными поцелуями, которые возносили ее на седьмое небо. Анжелина не знала, кто целовал ее так пылко и нежно. Тело молодой женщины буквально горело под ласками этих умелых и смелых рук. Одна рука возбуждала сосок, другая гладила внутреннюю поверхность бедер, подбираясь к цветку ее интимного места. Упоительное, всеобъемлющее удовольствие нарастало вместе с неистовством поцелуев. Анжелина задыхалась в этой сцене, порожденной ее воображением. Она отдавалась мужчине, жаждала насладиться его членом, даже не пытаясь увидеть, кто был этот мужчина. Вот она обняла его плечи, умоляя продолжать делать то же самое. Он, казалось, колебался. Тогда она обвила руками его бедра и потянулась к нему, готовая на все. Сцена разыгрывалась в полутьме, но вдруг золотистый луч разогнал мрак и она увидела лицо мужчины, пристально смотревшие на нее глаза, волосы, казавшиеся очень темными. Из груди Анжелины вырвался крик: «Гильем!» И это имя сделало каждый жест, каждый вздох более ценным. Он вернулся, ее прекрасный любовник! Только он мог доставить ей столь пьянящее удовольствие. Наконец он вошел в нее и его движения, сначала медленные и осторожные, заставили ее обезуметь от радости. В ответ на ее томные стоны он, решительный и нежный, все глубже проникал в нее. Анжелина дрожала в любовной лихорадке, вознесшей ее в рай сладострастия, где испокон веков мужчины и женщины сливаются в единое целое.