Лиза Клейпас - Ангел севера

Внизу его не было. Тогда я поднялась наверх и стала заглядывать во все комнаты подряд. Всюду царил ужасный беспорядок. В воздухе пахло табачным дымом, пролитым вином, прогорклой едой. На полу вперемешку лежали груды мехов и шелковых подушек, остатки еды, странные предметы, которыми Миша, наверное, пользовался для… Ну, не знаю, для чего… Мне все равно.

Тася разжала руки и порхающим движением как бы сняла что-то с головы.

– Было очень жарко, и я сняла шаль. – Она прижала пальцы к бьющейся жилке у горла. – Раз или два я позвала его по имени: «Миша, где ты?» Но он не откликнулся. Я подумала, может, он сидит в библиотеке со своей трубкой, и пошла дальше по коридору. Голоса… Два голоса спорили, громко и страстно, плакал мужчина…

Воспоминания нахлынули мощной волной, и Тася уже не думала о том, что говорит, слова лились помимо ее сознания.

– Миша, я люблю тебя в тысячу раз больше, чем сможет когда-либо любить она. Она не сумеет дать тебе то, что тебе нужно.

– Ты старый сморщенный болван, – отвечал Миша. – Ты ничего не знаешь о моих нуждах.

– Я не хочу ни с кем делить тебя, особенно с балованной девчонкой.

В бархатном голосе Михаила звучала издевка.

– Значит, тебя тревожит, что она окажется в моей постели? Свежее юное тело, невинность, ждущая, чтобы ее развратили.

– Миша, не мучь меня так…

– Я больше не хочу тебя. Поди прочь и никогда не возвращайся. Ты мне надоел. Видеть тебя не хочу. Меня от тебя тошнит.

– Нет! Ты моя жизнь, ты для меня все…

– Мне противны твое нытье и твои жалкие любовные потуги. Я лучше займусь этим с собакой. А теперь убирайся отсюда!

Второй мужчина мучительно взвыл, рыдающе взвизгнул.

Раздались удивленный вскрик, шум отчаянной борьбы…, странные звуки…

– Я была в ужасе. – Тася постаралась успокоиться. Жгучие слезы жалили ее сухие, потрескавшиеся губы. – Но не могла не войти в ту комнату. Я ни о чем не думала, даже не догадывалась, что случилось. Какой-то мужчина застыл в углу, как статуя. Миша, шатаясь, пятился от него. Потом он заметил меня и, повернувшись, шагнул в мою сторону. Всюду было столько крови… Из его горла торчал нож… Он, глядя с мольбой, протянул ко мне руки, словно просил помочь. Я замерла на месте, как будто мои ноги налились свинцом… А потом… Миша упал на меня… И все куда-то провалилось.

Когда я очнулась, у меня в руке был нож для разрезания бумаг, липкий от крови. Этот другой мужчина подстроил все так, будто я убила Михаила. Но я не убивала! – Она засмеялась и заплакала одновременно. – Все эти месяцы я думала, что убила человека. Я страдала от мучительного ощущения вины, и ни молитвы, ни пост, ни покаяние – ничто не могло смягчить этого чувства… А теперь я знаю: я этого не делала.

– Как имя человека, убившего Мишу? – мягко спросил Николай.

– Савелий Игнатьевич, граф Щуровский. Я знаю это точно, без всяких сомнений. Я как-то раз видела его в Зимнем дворце.

Николай никак не отозвался на ее слова. Он стоял и смотрел на нее своими холодными безжалостными глазами, затем медленно направился прочь.

Когда он подошел к двери, Тася спросила:

– Ты мне не веришь?

– Нет.

Она на мгновение задумалась.

– Это не важно. Я теперь знаю правду.

Николай обернулся и сказал, презрительно улыбаясь:

– Граф Щуровский – уважаемый человек, преданный муж, к тому же любимец государя. Много лет он был наперсником царя, его советчиком. Его называют отцом реформы.

Не будь Щуровского, неизвестно, отменили бы девять лет назад крепостное право или нет. Более того, стало известно, что его вот-вот назначат генерал-губернатором Санкт-Петербурга. Мне кажется просто забавным, что именно Щуровского ты представила как любовника и убийцу моего брата.

Почему бы не самого царя?

– Правда есть правда, – просто ответила она.

– Все русские знают, что у каждого своя правда, – с издевкой усмехнулся он, покидая каюту.

Биддл любил корабли, и это было для него вполне естественно. На корабле всегда все вымыто, начищено, никто не смеет нарушить строгий порядок. Люка нередко раздражала страсть его камердинера расставлять вещи на свои места, но оказалось, что это вполне отвечает жизни на корабле. Более того, здесь строгий порядок был просто необходим. Люк никогда не испытывал особой любви к морю, а это путешествие было самым горестным из тех, что он когда-либо предпринимал.

День за днем он бесконечно шагал по каюте, бродил по палубе, почти не оставаясь на одном месте. Он не мог ни на секунду забыть о случившемся, не мог ни сидеть, ни стоять спокойно. Ел он неохотно, разговаривал только тогда, когда было необходимо. То упрямый, то разъяренный, Люк развлекал себя мыслями о том, что сделает с Николаем Ангеловским, когда его найдет. Он безумно боялся за Тасю и чувствовал отвращение к себе. Он во всем виноват. Он должен был стать ее защитником и не сумел. Из-за его непредусмотрительности ее похитили с необычайной легкостью.

О том, что он может потерять Тасю навсегда, он запрещал себе думать… Только по ночам, во сне выдержка ему изменяла. После смерти Мэри он еще смог вести какое-то подобие нормальной жизни. На этот раз этого не получится.

Утрата Таси сломает его окончательно. У него не останется ни для кого ни любви, ни доброты…, даже для собственной дочери.

Как– то поздно ночью он стоял на корме, глядя на широкий пенный след корабля. Беззвездное небо было затянуто облаками, более темными на фоне общего светящегося мрака, мерный шум волн убаюкивал, успокаивал. Он вспомнил ту ночь, когда держал Тасю в объятиях и они слушали музыку леса. Один из тех высоких и прекрасных моментов, доступных лишь истинно любящим… И вдруг Люк с такой силой ощутил ее присутствие, что даже обернулся, словно ожидая увидеть ее рядом. Он опустил глаза на золотой перстень ее отца и услышал нежный перелив ее голоса… На нем написано: «Любовь -чаша золотая, погнешь, но не сломаешь».

И свой ответ: У нас с тобой все будет хорошо.

Пальцы сами собой сжались в кулак.

– Я иду за тобой. – Его хриплый голос слился с воем ветра. – Я скоро найду тебя, Тася.

Как только были брошены якоря и корабль пришвартовался в гавани, Люк с Биддлом поспешили сойти на берег.

Люк сразу направился к дороге, ведущей в город. Биддл с чемоданами следовал за ним. Им пришлось пройти через рынок, находящийся недалеко от гавани. Вид этого рынка их поразил. Люк ничего подобного раньше не видел. Стены, двери, прилавки были выкрашены в яркие цвета, что придавало всему какой-то веселый, ярмарочный вид.

На торговцах были длинные красные или синие рубахи, на женщинах – цветастые платки. Казалось, все вокруг пели.

Продавцы нараспев хвалили свои товары, прохожие мурлыкали или напевали на ходу… У Люка это вызвало неприятное чувство, что на него все смотрят с удивлением, как смотрели бы на обычного человека, оказавшегося среди певцов на сцене во время оперы.

Он не мог отделаться от запаха рыбы, казалось, этим запахом пропитано все вокруг: море, рыбачьи шхуны на Неве, а особенно рынок. Здесь можно было увидеть в корзинах семгу и лосося, щук, угрей, окуней и огромных севрюг, переложенных тающим льдом. До полудюжины разных сортов икры красовалось в широких бочонках. Мелкую полупрозрачную рыбку продавали вразвес. Ее уносили мешками и ведрами. От жары рыба издавала такое зловоние, что порядочная английская кошка, отвернув нос, обошла бы этот рынок стороной.

– Снетки-с, – объяснил с наглой ухмылкой один из торговцев, увидев явное отвращение на лице Люка.

Суматоха и пестрота Санкт-Петербурга были такими, как и в других больших городах, но только здесь все было ярче и суетливее. На улицах было полно спешащих куда-то пешеходов и экипажей. По реке и каналам сновали лодки, маленькие и большие. Среди домов стояли храмы, и не только православные, звон колоколов вразнобой несся над городом.

Через десять минут Люк перестал даже пытаться понять окружающее. Он не собирался надолго оставаться в Санкт-Петербурге и поэтому не хотел узнавать о нем больше того, что уже знал. Все, что ему было нужно, – вернуть жену и никогда после этого не видеть Россию.

Однако перед Биддлом не стояли такие цели. Он отправился в Россию с зонтом, крепко зажатым под мышкой, и с путеводителем по России, изданным в Лондоне. Они миновали рыночную площадь, прошли вдоль цветочного ряда, где продавались самые экзотические цветы. К ним подошел разносчик, через плечо у него висел кожаный короб с толстыми ломтями имбирной коврижки, со стаканами и кувшином, полным коричневой жидкости, которую он назвал «квас». Увидев кивок Люка, Биддл купил два стакана жидкости и немного этого темного кекса. Квас оказался похожим по вкусу на слабенькое ржаное пиво, подслащенное медом.

«Странно, но не противно», – подумал Люк, допивая стакан.

Его заинтересовала внешность русских. В большинстве они были светловолосыми и голубоглазыми, с правильными чертами лица, однако у многих была более экзотическая восточная внешность: широкоскулые лица и красивые раскосые глаза. Тасины черты были сплавом того и другого, что придавало ее красоте тонкую изысканность. При мысли о жене у него сжалось горло, а в груди заклокотала мучительная ярость, не покидавшая его с того момента, когда он узнал, что Тася похищена.

– Сэр? – нервно обратился к нему Биддл, явно испуганный свирепым выражением его лица. – Вам не понравился напиток?

– В резиденцию английского посла, во дворец Куркова, – с трудом выговорил Люк.

– Одну секунду, милорд. – Биддл храбро вышел на мостовую и начал махать зонтом. – Я попытаюсь нанять экипаж. В путеводителе сказано, что они называются как-то вроде «дрожки», а еще сказано, что не стоит волноваться, если кучер станет разговаривать с лошадью. Они здесь все разговаривают со своими лошадьми.