– Нет, нет, – восклицала мать Ангела, – всё это просто прелестно! Мне очень нравится. Это целая эпоха, в этой спальне есть свой шик.

Леа улыбнулась, вспомнив «гарпию» и приподнимая обеими руками лежащие на плечах волосы. Хлопнула одна дверь, затем другая, хрупкая мебель застонала от удара мужского ботинка, Леа поспешила напудрить лицо. Ангел вернулся в рубашке и брюках, без пристежного воротничка, с белыми от талька ушами и настроенный воинственно.

– Где моя булавка? Проклятье! Неужели кто-нибудь её стащил?

– Марсель приколол её к своему галстуку, когда собирался на рынок, – серьёзным тоном сказала Леа.

Ангел был совершенно лишён чувства юмора, шутка поставила его в тупик, и он застыл, точно муравей, наткнувшийся на раскалённый уголёк.

– Как мило!.. – только и нашёлся сказать он в ответ. – Ну а где тогда мои ботинки?

– Какие?

– Замшевые. Да что же это за идиотизм, в конце концов?

Леа, сидевшая у своего туалетного столика, бросила на него преувеличенно кроткий взгляд:

– Вот именно, – елейным голоском обронила она.

– Ладно, сдаюсь. Надеюсь, ум – не главное качество, которое будут ценить во мне женщины. И всё же я хочу найти свою булавку и ботинки.

– Зачем? Булавку всё равно не носят с пиджаком, а ботинки ты уже надел.

Ангел топнул ногой:

– Да что ж это такое? Тут всем на меня наплевать. Мне это надоело!

Леа положила расчёску на стол.

– Раз так, уходи!

Ангел пожал плечами.

– Вот как ты заговорила! – сказал он грубо.

– Уходи! Иди к своей любимой матушке, дитя моё, да там и оставайся.

Ангел не выдержал взгляда Леа, опустил глаза и заговорил голосом провинившегося школьника:

– Выходит, мне и сказать ничего нельзя? Но ты, по крайней мере, одолжишь мне автомобиль? Я еду в Нёйи.

– Нет.

– И почему же, позвольте вас спросить?

– А потому, что к двум он мне понадобится самой, а сейчас Филибер должен пообедать.

– А куда ты собираешься к двум?

– Исполнять свой религиозный долг. Но я могу дать тебе три франка на такси… Глупыш, – продолжала она более мягким тоном, – возможно, к двум я приеду к твоей матушке выпить кофе. Ты доволен?

Ангел тряс головой, как барашек:

– Меня обижают, мне во всём отказывают, прячут мои вещи, меня…

– Ты когда-нибудь научишься одеваться самостоятельно?

Леа взяла из рук Ангела накладной воротничок и пристегнула его, потом повязала галстук.

– О Господи! Фиолетовый галстук… Впрочем, сойдёт для Мари-Лор и её семейства… И ты ещё хотел нацепить поверх жемчужную булавку? Фи, какая безвкусица… Почему бы тогда не надеть ещё и серьги?

Ангел закрыл глаза от удовольствия и, вновь охваченный истомой, стоял расслабившись и чуть пошатываясь.

– Нунун, дорогая… – пролепетал он.

Леа пригладила его чёрные волосы, поправила тонкий синеватый пробор, разделявший их, потёрла виски надушенным пальцем и, не удержавшись, быстро поцеловала его в губы, которые оказались так близко от неё. Ангел открыл глаза, потянулся к ней, раскрыл объятия… Но Леа отстранила его.

– Нет! Без четверти час! Скройся с моих глаз, и чтоб я тебя больше не видела!

– Никогда?

– Никогда! – засмеялась она с порывистой нежностью.

Оставшись одна, она гордо улыбнулась и тяжело вздохнула, подавляя в себе желание, потом прислушалась: шаги Ангела раздавались уже во дворе её особняка. Она проследила взглядом, как он открыл и закрыл калитку и пошёл по улице своей лёгкой походкой, вызвав бурный восторг у трёх модисточек, попавшихся ему навстречу:

– Мамочки мои, да он просто игрушечный. Так и хочется ущипнуть его!

Ангел, оставшийся совершенно равнодушным, даже не обернулся.


– Ванну, Роза! Маникюром можно пренебречь, и так уж слишком поздно. Голубой костюм, новый, голубую шляпу: ту, что на белой подкладке: и туфли с язычком… нет, постой…

Леа, скрестив ноги, потрогала свою голую лодыжку и покачала головой:

– Нет, ботинки на шнуровке, голубые, замшевые. Что-то у меня сегодня чуть-чуть распухли ноги. Наверное, от жары.

Её служанка, пожилая женщина в кружевной наколке, посмотрела на неё понимающим взглядом:

– Конечно… конечно, от жары, – повторила она покорно, пожимая плечами, словно хотела сказать: «Мы-то с вами знаем: рано или поздно всё изнашивается…»

После ухода Ангела Леа сразу оживилась, движения её стали лёгкими и уверенными. Меньше чем за час она успела принять ванну, натереться сандаловой водой, причесаться, обуться. И пока грелись щипцы для завивки, она ещё пролистала расходную книгу и, призвав камердинера Эмиля, указала ему на помутневшее зеркало. Она окинула комнату уверенным цепким взглядом и позавтракала в весёлом одиночестве, улыбаясь белому воврейскому вину и июньской клубнике, поданной прямо с зелёными хвостиками на блюде Рюбель, тоже зелёном, как мокрая лягушка. Видимо, эту столовую в своё время обставил настоящий гастроном: он неспроста выбрал для прямоугольной комнаты большие зеркала в стиле Людовика XVI и английскую мебель той же эпохи из тёмного, почти чёрного дерева, украшенного изящными виньетками: открытые буфеты, сервировочный столик на высокой ножке, небольшие ладные стулья. Солнечные блики и зелень деревьев с улицы Бюжо отражались в зеркалах и массивной серебряной посуде, а Леа, сидя за завтраком, то вдруг вглядывалась в какую-нибудь вилку, на чеканке которой скопилась красная пыльца, то, прищурив один глаз, испытующе рассматривала мебель, оценивая её блеск.

Дворецкий, стоявший позади, с тревогой наблюдал за ней.

– Марсель, – наконец сказала Леа, – воск, которым натирают мебель, уже неделю как стал липким.

– Сударыня в этом уверены-с?

– Разумеется. Прибавьте в него скипидарного масла, растопив его предварительно на водяной бане, это совсем нетрудно. Кстати, вы слишком рано подняли вино из погреба, оно согрелось. Да, как только уберёте со стола, задёрните занавески, у нас и так слишком жарко.

– Будет исполнено, сударыня. Позвольте узнать: господин Ан… господин Пелу обедает сегодня у нас?

– Вполне возможно. Обойдёмся сегодня без взбитых сливок, пусть нам приготовят только клубничное мороженое. Кофе подадите в будуар.

Она встала из-за стола – высокая, прямая; облегающая юбка не скрывала очертаний её ног – и успела прочесть в сдержанном взгляде дворецкого: «Вы прекрасны, сударыня!» – что не вызвало у неё раздражения.

«Прекрасна… – повторяла про себя Леа, поднимаясь в будуар. – Да, была когда-то. А теперь приходится идти на разные уловки: застилать постель лишь белоснежным постельным бельём, а на себя надевать бледно-розовую ночную сорочку. Прекрасна… Куда уж там… да и зачем мне это теперь…»

И тем не менее, выпив кофе и прочитав газеты в своём будуаре, обтянутом цветным шёлком, она не позволила себе расслабиться. И села в машину в полной боевой готовности.

– К госпоже Пелу, – сказала она шофёру.


Сухие аллеи Булонского леса, шелестящие молодой июньской зеленью, городская застава, Нёйи, бульвар Инкерман… «И сколько же раз я ездила этой дорогой?» – вдруг подумала Леа. Она начала было подсчитывать, но ей это быстро надоело. Выйдя из машины, она пошла по устланной гравием аллее, прислушиваясь к звукам, доносящимся из дома.

«Они на веранде», – подумала она.

Леа ещё раз попудрилась и опустила голубую вуалетку – тонкую, словно туман. Повстречавшийся слуга пригласил её пройти через дом.

– Нет, я лучше пройдусь по саду, – ответила она.

Просторный белый дом госпожи Пелу с окружавшим его огромным садом, почти парком, казался своеобразным островком в большом окраинном районе Парижа. Раньше, когда Нёйи ещё не входил в черту города, тут было поместье. О деревенском прошлом поныне напоминали и конюшни, ставшие теперь гаражами, и службы с псарней и прачечной, и гигантские размеры бильярдной, коридора и столовой.

– Да, госпоже Пелу всё это влетело в копеечку, – твердили старухи-прихлебательницы, являвшиеся что ни день, в расчёте на обед и рюмку коньяка, составить хозяйке компанию за карточным столом. И добавляли: – Но госпожа Пелу знает, куда вкладывать деньги.

Леа шла в тени акаций, между пылающих клумб рододендронов и розовых кустов; из дома до неё долетал звук голосов, в котором то и дело слышались то гнусавые раскаты госпожи Пелу, то резкий смех Ангела.

«Какой же у него неприятный смех», – подумала Леа. Она остановилась на мгновение, вслушиваясь в незнакомый женский голос, слабенький, вкрадчивый, который сразу заглушили знакомые раскаты.

«Ага, это малышка», – сказала себе Леа.

Она пошла быстрее и вскоре очутилась на пороге застеклённой веранды, откуда к ней бросилась госпожа Пелу с криком:

– А вот и наша милая подружка!

Госпожа Пелу, точнее мадемуазель Пелу, теперь превратившаяся в круглый бочонок на коротеньких ножках, с десяти до шестнадцати лет была балериной. Леа иногда пыталась найти в госпоже Пелу то, что могло бы напомнить ей прежнего маленького Амура, светловолосого и пухленького, чуть позднее – нимфу с ямочками на щёчках, но находила лишь безжалостные огромные глаза, изящный упрямый носик и, пожалуй, ещё кокетливую привычку ставить ноги в «пятую» позицию, как это делают танцовщицы из кордебалета.

Ангел, поднявшись из кресла-качалки, поцеловал руку Леа с непринуждённой грацией и тут же перечеркнул эту любезность:

– Чёрт возьми! Ты опять в вуалетке, как я их ненавижу!

– Да оставь ты Леа в покое! – вмешалась госпожа Пелу. – Это неприлично – спрашивать у женщины, почему она надела вуалетку! Но мы с тобой не станем обращать на него внимания, – ласково сказала она Леа.

Две женские фигуры поднялись на фоне светлых соломенных штор. Одна из женщин, одетая во всё лиловое, довольно холодно протянула Леа руку, пока та изучающим взглядом осматривала её с головы до ног.

– Господи, до чего же вы красивы, Мари-Лор, вы само совершенство.