– Домой!

Шофёр с удивлением обернулся:

– Что?.. Что вы сказали, сударь?

– Я сказал – домой, на бульвар Инкерман. Вам что, нужен план Парижа?

Автомобиль покатил к Елисейским полям. Шофёр старательно крутил баранку, и его сосредоточенный взгляд, казалось, терялся в пропасти, что разделяла безвольного молодого человека прошлого месяца, молодого человека «мне всё равно» и «пропустим стаканчик, Антонен?» и господина Пелу-младшего, требовательного к персоналу и внимательного к расходу бензина.

«Господин Пелу-младший» откинулся на кожаную спинку сиденья, положил шляпу на колени и, подставив лицо ветру, изо всех сил старался ни о чём не думать. Он трусливо закрыл глаза, когда проезжал мимо ворот Дофин, чтобы не видеть поворот на улицу Бюжо, и поздравил себя с этим: «Какой же я молодец!»

На бульваре Инкерман шофёр дал гудок, чтобы открыли ворота, которые, повернувшись на петлях, издали долгий низкий, мелодичный звук. Засуетился консьерж в фуражке, послышался лай сторожевых псов, которые по запаху узнали вновь прибывшего и радостно приветствовали его. В прекрасном настроении, вдыхая зелёный аромат подстриженных газонов, Ангел вошёл в дом и хозяйским шагом направился к молодой женщине, которую он покинул три месяца тому назад, точь-в-точь как европейский моряк оставляет на другом конце земного шара жену-туземку.

Леа, кончив разбирать чемоданы и достав из последнего кипу фотографий, в сердцах отшвырнула их от себя подальше, на раскрытый секретер: «Господи! Какие ужасные люди! И не постеснялись мне это подарить. Наверно, думают, что я поставлю их портреты на камин в никелированной рамочке… Нет-нет, порвать это на мелкие кусочки и – в мусорную корзину…»

Леа встала и подошла к секретеру. Но прежде чем уничтожить фотографии, она бросила на них самый свирепый взгляд, на который только были способны её голубые глаза. Первая фотография была в виде открытки: на чёрном фоне крепкая женщина в прямом корсете прикрывала волосы тюлем, которым играл ветер. «Дорогой моей Леа на память о чудесных днях в Гетари! Анита.» Другая фотография была приклеена на шершавый картон: тут было запечатлено многочисленное и весьма мрачное семейство. Эдакая исправительная колония на прогулке, и во главе её, с воздетым тамбурином, красовалась в неловкой танцевальной позе приземистая надзирательница, напоминавшая дюжего хитроватого мясника.

«Нет, такое хранить нельзя», – решила Леа, ломая картон.

Ещё один снимок явил ей изображение двух престарелых провинциальных девиц, эксцентричных, крикливых и агрессивных: каждое утро они проводили на скамеечке на приморском бульваре и каждый вечер – за рюмочкой черносмородиновой настойки и квадратом шёлка, где вышивали чёрного кота, паука или жабу: «Нашей прелестной фее! От её подружек из Трайа, Микетты и Рикетты».

Леа поскорее уничтожила эти сувениры и вытерла лоб рукой.

«Всё это ужасно! Как все они похожи друг на друга – и те, что были до них, и те, что появятся позже!» Видно, такова её судьба. Рядом с ней неизменно вырастают, точно грибы, такие вот Шарлотты Пелу, баронессы де Ла Берш, Алдонса, которые когда-то были молоды и красивы, а теперь стали стары и уродливы и совершенно, совершенно, совершенно несносны…

Ей вдруг почудились словно всплывшие из недавнего прошлого голоса: они окликали её у дверей гостиницы, аукали издалека на пляже, и она опустила голову, точно рассерженный бодливый бычок.

Леа вернулась домой через полгода, немного похудевшая, отдохнувшая, но далеко не умиротворённая. Время от времени подбородок её нервно подёргивался и опускался к воротнику, случайно купленная краска зажгла в её волосах слишком красное пламя. Но кожа, прокалённая солнцем и морем, обрела деревенскую янтарную свежесть, и Леа спокойно могла обходиться без косметики. Правда, ей приходилось тщательно замаскировывать, а то и совсем прятать увядшую шею, всю в глубоких круговых морщинах, куда не смог проникнуть загар.

Она сидела и не торопилась вставать, наводя порядок на своём секретере и всё ещё надеясь, что сейчас помимо разных мелочей вернёт себе и свою былую активность, ту живость, с которой она обычно сновала по своему уютному дому.

– Ах, это путешествие! – вздохнула она. – Как я это выдержала? Это было так утомительно!

Тут она обнаружила, что кто-то разбил стекло на маленькой картинке Шаплена, где была изображена в розовых и серебристых тонах головка девушки, которую Леа находила прелестной, и, нахмурив брови, она скорчила какую-то новую, ворчливую гримасу.

«Интересно, откуда взялась огромная дырища в занавесках?.. Боюсь, это только начало… О чём только я думала, когда уезжала так надолго? И из-за кого, спрашивается?.. Как будто я не могла пережить горе здесь, в спокойной обстановке».

Она встала, чтобы позвонить Розе, и, подобрав сборки на своём пеньюаре, резко одёрнула себя:

– Ну давай, милочка, поворачивайся!..

Вошла Роза, неся стопку белья и шёлковые чулки:

– Одиннадцать часов, Роза. А я до сих пор в таком виде… Это никуда не годится…

– Но сегодня вам некуда спешить. Вы можете не опасаться, что девицы Мегрэ потащат вас на экскурсию или с раннего утра примчатся срывать в вашем саду распустившиеся розы. И господин Ролан уже не будет изводить вас, бросая камешки в окошко…

– Роза, нам есть чем заняться в доме. Не знаю, стоят ли три переезда одного пожара, но я уверена, что полгода отсутствия стоят наводнения. Ты видела, во что превратились кружевные шторы?

– Это ещё что… Вы не были в нашей бельевой: мышиный помёт повсюду и даже паркет обглодан. И вот ещё что странно: я оставила Эмеранси двадцать восемь кухонных полотенец, а теперь нахожу только двадцать два.

– Ты уверена?

– Совершенно.

Они возмущённо переглянулись, потому что обе были привязаны к этому удобному дому, где все звуки приглушались коврами и шелками, к его полным шкафам. Леа ударила себя по коленке сильной рукой:

– С этим я разберусь, дорогая! Если Эрнест с Эмеранси не хотят сейчас же получить расчёт, они найдут пропавшие полотенца. А где этот верзила Марсель, ты, кажется, написала ему, чтобы он возвращался?

– Он здесь, сударыня.

Леа быстро оделась, открыла окна и, облокотившись на подоконник, с удовольствием стала смотреть на свою улицу с пробуждающимися к жизни деревьями. Нет больше льстивых старых дев, нет больше господина Ролана, тяжёлого, атлетически сложенного молодого человека из Камбо…

– Ах, какой кретин!.. – вздохнула она.

Но она прощала этому случайному знакомому его глупость и упрекала его только в том, что он не сумел ей понравиться. В памяти Леа, здоровой женщины с забывчивым телом, господин Ролан остался лишь сильным, немного смешным животным, который оказался таким недотёпой… Сейчас бы Леа, наверно, не призналась себе в том, что одним дождливым вечером, когда ароматный ливень обрушился на розовые герани, в хлынувшем внезапно из её глаз слепящем потоке слёз господин Ролан на мгновение предстал перед ней в образе Ангела…

Их короткая встреча не оставила у Леа ни сожалений, ни смущения. «Кретин» и его престарелая безумная матушка могли бы по-прежнему бывать на её вилле, снятой в Камбо, и наслаждаться прекрасно сервированным ужином, удобными креслами на деревянном балконе – всем тем милым комфортом, которым умела окружить себя Леа и который составлял предмет её гордости. Но обиженный «кретин» хлопнул дверью, оставив Леа заботам твердолобого, красивого и седеющего офицера, который собирался жениться на «госпоже де Лонваль».

– Наши годы, наши состояния, наше общее стремление к независимости и светскости – разве всё это не говорит о том, что мы предназначены друг для друга? – говорил Леа худощавый полковник.

Она смеялась, ей нравилось общество этого сухопарого мужчины, который ел с аппетитом и пил не пьянея. Это ввело его в заблуждение, он прочёл в прекрасных голубых глазах, в доверчивой, затянувшейся улыбке своей хозяйки уже готовое сорваться с губ согласие. Леа сама однажды положила конец их дружбе, о чём впоследствии сожалела, в глубине души честно обвиняя во всём себя:

«Это моя вина. Нельзя обращаться с полковником Ипустег из старинной баскской семьи как с каким-нибудь господином Роланом. Я его, что называется, поставила на место… Он бы поступил как настоящий мужчина, если бы на следующий день вновь приехал в своём автомобиле выкурить у меня сигару и пококетничать с моими старыми девами…»

Она не догадывалась, что зрелый мужчина может вынести отставку, но не проницательный женский взгляд, который оценивает его как мужчину, явно сравнивая его с другим, неизвестным, невидимым…

Леа, застигнутая врасплох внезапным поцелуем, невольно обратила на него тот самый взгляд – долгий ужасный взгляд женщины, которой хорошо известно, где именно года оставляют свои отметины: от сухих ухоженных рук с выпирающими сухожилиями и венами её глаза поднялись к обвисшему подбородку, ко лбу, исчерченному морщинами, а потом безжалостно опустились ко рту, зажатому в кавычки морщин… На этом и кончилась вся изысканность «баронессы де Лонваль».

– О-ля-ля!.. – она так много вложила в это восклицание, оно прозвучало так оскорбительно и вульгарно, что красивый полковник Ипустег сейчас же покинул её дом раз и навсегда.

«Мои последние приключения», – думала Леа, облокотившись о подоконник. Но прекрасная парижская погода, чистый и гулкий двор, лавровые деревца, подстриженные, как круглые мячики, в своих зелёных ящиках, уютный, тёплый запах комнаты, который уплывал в окно, ласковый воздух постепенно привели её в хорошее, даже несколько лукавое настроение. Мимо проходили женщины, направляясь в Булонский лес. Леа с интересом разглядывала их силуэты. «Опять юбки меняются, – констатировала она, – и шляпы становятся выше». Она решила безотлагательно посетить портного, зайти в магазин «Леви» и вдруг выпрямилась от внезапно нахлынувшего на неё желания быть красивой.

«Красивой? Но для кого? Господи, да для себя самой! И потом – чтобы уесть мамашу Пелу».