— Ангел, ты прости, но мне там так тяжело! Ты не понимаешь, просто поверь.

— Я понимаю, Макс, — услышал он в темноте незнакомый голос Ангела. — Очень хорошо. Потому что давно люблю тебя. Но это ничего не значит. Ты можешь умчаться сейчас на своем «Харли», и я не буду рыдать или тащиться за тобой в Москву… Нет. Мы всегда будем только дружить.

— Ты любишь меня?!

— Да, — ответила она и попросила, — давай больше никогда об этом не говорить.

— Как скажешь… — безнадежно произнес он.

И вдруг схватил ее за плечи, уткнулся куда-то в шею, грудь, и она почувствовала, как его слезы прожигают ей кожу. Он поднял голову. В глазах стояли слезы, — по сути, он еще тоже был ребенком, как и она. И Ангел не удержалась. Она губами стала осушать его щеки, подбородок, губы… Он притих, а потом сказал или спросил:

— А может так надо?

— Что? — не поняла она.

— Мы с тобой… — шепнул он.

Руки его каким-то — или ей так показалось? — профессиональным жестом стали расстегивать пуговицы на ее майке, а она была без лифчика, она их вообще не носила. И тут она поняла, что если не остановит его, то… И все будет кончено. Она это знала!

И отвела его руку:

— Не надо, Макс. Как… со всеми. Я — девушка, и для меня все не так просто.

У Макса никогда не было девственниц, он остановился и пришел в себя.

«Какая же я скотина, — подумал он. — Скот!»

— Простишь меня, Ангел? — спросил он. — Прости… От одиночества звереешь…

— Простила. Не надо больше об этом. Кто знает, что с нами будет. Может, завтра нам не захочется видеть друг друга…

— Или захочется… — сказал он и вдруг сорвался, — ты должна знать, Ангел, именно ты. Я — убийца.

— Ты? Не может быть, — откликнулась она.

Макс вскочил.

— Может! Я хотел убить! Хотел! Я ждал момента и даже вытащил пистолет! Я навел его на Родерика! Ты понимаешь это? Просто… Трусость или остатки разума, или что-то иное остановило меня… Я — потенциальный убийца! А если бы ты знала, как я отделал Казиева! Но за дело! Не уговаривай меня, я — чудовище!

— Хорошо, я тебя не уговариваю, успокойся! — произнесла Ангел, и Максу стало стыдно за свою истерику. Но ему так давно хотелось перед кем-то покаяться!

— Прости, — сказал он, — но это все мучает меня. Во мне вдруг может возникнуть такая ненависть!..

— И мне тебя надо бояться, — усмехнулась Ангел, но, почувствовав налет женского кокетства в своих словах, перешла снова на дружески-суровый тон, — Родерика убил другой…

— Но я хотел убить!..

— Не убил же. И никак бы у тебя не получилось, — окна бронированные… А кто-то знал, как надо. Ты заметил, как Родя упал? Не рухнул от выстрела?

— Я ничего не видел, — тихо ответил Макс, — как только понял, что не смогу выстрелить, умчался и вообще ничего не знал до Москвы. Ночью улетел… Только потом узнал, что его в тот вечер убили, и понял, что все равно кто-то наказал Родерика!

— Врач сказал, что это острая сердечная недостаточность, картина ясная, почти классическая. Я сама слышала. Его убили не из пистолета… Вот почему картина приступа, наверное… Но после пошли разговоры, что, мол, это убийство, а вот как совершено? И кем? А теперь новые слухи появились: убил мелкий завистник-мафиози, из наших. Но это фуфло для того, чтобы закрыть тему. Настоящего убийцу они ни в жизнь не найдут.

— А ты что, знаешь?

— Точно я ничего не знаю и не предполагаю. И ты не думай об этом. Хватит!

— Ты все же думаешь — старик? Но зачем ему?

— А зачем тебе, Макс?

— Я узнал, что этот Родерик гадко отзывается об Улите и что женитьба на ней — это трюк, из-за каких-то денег! Она, мол, слишком высокомерна, а еще квартиру от Роди поимела. Но и квартиру у нее бы отобрали. Как, кстати, отобрали сейчас… И денег никаких у нее нет. Я не мог стерпеть тогда все это и решился, но, как видишь, с негодными средствами.

— Откуда ты все это знаешь? — поразилась Ангел.

Макс усмехнулся.

— Я же ляпнул тебе, думая, что ты — парень, что один раз… с этой дурой Тинкой… Вот она, перепив и «ужасно любя» меня, мне выложила, что знала.

— Дрянь она! — с чувством произнесла Ангел. — Но хватит, хватит. Только еще одно. Возможно, старик из-за того же, что и ты.

— Какое он имеет отношение к Улите? — спросил Макс как бы себя.

— Этого я не знаю… — задумчиво ответила Ангел. — Родя — дурак, конечно, трепанулся где-то как-то, похвастался, может… Он не понимал, с кем имеет дело! А ведь старик и материал какой-то ему хотел то ли продать, то ли отдать… Для фильма. И все пошло прахом. Материал, наверное, пропадет, да и старик, мне кажется, тоже… Плюнет на все и на всех и исчезнет.

Она замолчала, вспомнив, что старик, когда она отдала ему уведенные ею отрывки, небрежно бросил их на стул. Значит, больше не нужны?..

Они с Максом говорят уже долго, а ни слова о них самих. Плохо это.

— Послушай, а кто он, этот старик? — продолжал с любопытством Макс.

— Я не знаю, но думаю, очень крупный бывший чин КГБ… Или авторитет воровской… Он чего-то и кого-то боится. Потому он меня и взял, я ведь договаривалась…

— Давай все забудем, Ангел. Я становлюсь… нет, пытаюсь стать другим, поверь, — попросил он и прошептал: — Хорошо, что ты со мной…


Улита еще не пришла в себя после разговора со стариком (не могла она называть его — Андрей Андреевич!), а тут этот безумец с выпученными глазами.

— Я так и знал! Ах, я дурак, дурак! Я забыл, какая ты подлая! Ты доказывала мне это не раз!

Улите было неприятно поднимать на него руку, давать пощечину, но этого и не потребовалось. Из комнаты вышел старик, и Казиев приутих, сел на стул, будто не он только что орал как резаный. Старик усмехнулся и попросил Улиту, вдруг назвав ее испанским именем (наверное, чтобы легче и быстрее было разобраться с Казиевым):

— Соледад, девочка моя, будь так добра, дай мне воды, простой воды…

Улита вышла, а Казиев еще больше вылупил глаза и опять на повышенных тонах, но много ниже, произнес:

— К чему этот театр? Думаете замутить мне голову? Она — не она, вы — не вы, я — не я… и хата не моя?

— Вы все определили очень точно, не зная ситуации. Вот что значит талантливый человек! — рассмеялся старик и стал жадно пить воду.

Казиев был хоть и зол, как вепрь, но понял, что произошло нечто из ряда вон… И хорошо бы ему все узнать точно и тогда уже решать, какую применять тактику. Кстати, про себя он отметил, что на столе лежит тетрадь, сильно напоминающая стариков сценарий… Немного вроде бы другая… Но это они могли сделать специально, Улита не успела убрать! Об этом тебе, Тимофей, забывать не надо! Они — так! И ты — так. Пусть будет не театр, а цирк с фокусами! А Соледад — это Улиткина роль. Он чуть не зарыдал от беспомощности, но взял себя в руки и выглядел просто несколько взволнованным. И сказал Улите:

— Я тебя не буду называть столь сложным именем, назову привычным — Улита, а мне дай выпить.

— Но сначала следует извиниться перед дамой, — укоризненно покачал старик головой, — а уж потом отдавать распоряжения.

— Извини, — пробормотал Казиев и, поняв, что этого мало, добавил голосом, в котором дрожала обида. — Меня простить можно, ведь я первым заинтересовался вашим…

— Андрей Андреевич, — подсказал старик.

— Спасибо, — кивнул Казиев, — вашим материалом и, думается, вправе знать все, что тут произошло… Сначала вы связались с Родей…

Старик помрачнел и тихо, но доходчиво сказал:

— А вот о Роде, пожалуйста, больше ни слова. Он не достоин, чтобы его поминали.

Казиев чуть не хлопнулся в обморок, ну дают эти двое! Да кто он такой, этот полубомж?

— Вот как? Теперь Родя не в чести! — воскликнул он.

— Давайте не будем ничего выяснять. Я кратко введу вас в курс дела, и, полагаю, на этом закончим.

Казиев чуял, что услышит нечто весьма удивительное и для него — не сильно приятное. Улите тоже было не по себе. Она не знала, что и как расскажет старик, а ей бы не хотелось, чтобы Казиев хоть что-то узнал. Но, посмотрев на старика, поняла, что зря беспокоится: он человек оттуда, и этим все сказано.

Будет сообщено столько, сколько нужно.

Старик сидел, чуть развалясь, в кресле и каким-то сожалеюще насмешливым взглядом смотрел на Казиева. А тому хотелось заорать на весь дом, двор, Москву: «Давай, не тяни, старый опенок! Чего ты мотаешь мне душу, которая и так измотана вдрызг!» Но сидел он тоже вроде бы вольготно и попивал коньячок.

— Дорогой мой, Тимофей Михайлович, — начал старик то ли торжественно, то ли как-то очень доброжелательно, с долей сожаления, — я вам должен открыть одну тайну, которая и удивит вас и, скорее всего, огорчит. Этот сценарий, как вы называете, не сценарий вовсе, а некоторые фантазии, которые иногда приходят в голову. Эта чепуховинка принадлежит мне лично, типа записной книжки… Как, простите, костюм, зонт, или шляпа, или, к примеру, запонки… То есть я могу отдать эти вещи, если их от меня примут, только самому близкому человеку… А уж если нет близкого, тогда — кому я захочу. Улите Алексеевне, например, великой актрисе, а может, моей родственнице, которую я разыскал… — пояснил старик, увидев вываливающиеся из орбит глаза Казиева, — так что все мои личные вещи, как и мои записи, она может взять, а может выкинуть в мусорник. Как ей заблагорассудится. Вам понятно? И если она захочет сделать кино… Если из моих записок хоть что-то можно вытянуть… Я буду только приветствовать и помогать по мере моих небольших сил.

Казиев, который вначале хотел встать и уйти и не слушать больше этот псевдочестный рассказ ни о чем. Ну, что действительно унижаться, когда все меж ними решено. Родственница она или ведьма в ступе, теперь не угадаешь! И за какие доблести старик ей все отдает? Может, за ордена? А что! Вполне! Старому бесу надо представиться где-то кем-то, вполне!.. Теперь все у нее. Старик настолько хитер, что, наверное, и в «родственницы» ее официально оформил. Вот и Родя был нужен как адвокат, а привлекал дурака-Родьку материалами, чтобы меньше платить! Как он Улитку назвал? Черт, забыл… A-а, испанское имя Соледад. Ну, едрен корень, авантюристы! А она-то, тихоня, глазки — долу, «монашка» на цыпочках! Как уделали его! Казиева! Как уделали! Что ж, молодцы, ничего не скажешь!.. Ну тогда хрен, как говорится, с вами, и с нами — тоже. Но пусть не думают, что он может купиться на такую фальш. Хотят, чтобы он ушел. Надо достойно уйти. Слезы кипели у Казиева в горле, так проколоться! Но есть кое-что: старик не богатей, только выпендривается. Вот если бы деньги достать на сам фильм! Конечно, он — Казиев! Но последнее время ему почему-то, как-то смущаясь, отказывают на самом киношном верху. Проворовались совсем? Или считают, что он выходит в тираж? После римейков ни одного фильма? Молчание? Нехорошо, сто тысяч раз — нехорошо. Со стариком и Улиткой — Соледадкой надо что-то делать! Иначе… Он боялся даже думать, что — «иначе»… Бедность. Забвение. Самое страшное для Казиева.