Улита метнулась к буфету и вытащила бутылку коньяка, которую они же и принесли вчера. Он сделал два больших глотка.

— Так вот, дорогая моя девочка. Дочка Рафаэля и Дагмар не умерла. Ей дали имя — Соледад. Ее вывезли тайком, со страшными сложностями, в Союз. О том, как это все происходило, позвольте умолчать. Привезли к вдове младшего… Привез девочку старший.

Ты смотришь на меня с ужасом, я понимаю. Но ты не знала того времени, дорогая! Если бы то не сделал старший, то кто-то другой обязательно, и тогда уже всех. И Даг… И конечно, старшего. Старшему нет оправданий и… все же они есть, по тем временам.

Он снова выпил. Улита тоже. И подумала вдруг, а может, все-таки лучше было бы ничего не знать?

— А за что же тогда Звезда Героя? Ведь это мой отец?.. — наконец решилась она. — А я…

Старик кивнул:

— Да, Соледад.

Улита содрогнулась, но попыталась взять себя в руки.

— Отец — предатель? По тем временам? Его даже… казнили тайно?

На глазах Улиты закипели горючие слезы, именно горючие, — горячие, почти как кипяток, и жгучие как огонь.

— Нет, — покачал головой старик, — он никого не предал и об этом хорошо знали в сером здании на площади… Ордена настоящие за настоящую беспорочную и верную службу Родине. «Они» знали, на каком языке и что он сказал перед смертью. Мне думается, что и Звезду Героя ему посмертно дали именно за его последние слова, произнесенные на испанском. Потому еще я и должен был быть рядом, чтобы в другом случае прикрыть его… Но прикрывать, оказалось, не надо. А для них «то», — так старик обозначил убийство, — профилактика. Чтобы неповадно было любить. На службе. Спать — да, по необходимости обязательно! Любить — преступление!

— А… мама? — уже впрямую спросила Улита, ей стало обидно за приемную мать, Ольгу Николаевну, которая всю жизнь прожила одиноко бедной учительницей, с чужой девочкой…

Старик понял, о ком говорит Улита, Дагмар как мать для нее еще не существовала. И будет ли?..

— Девочка моя, я должен сказать тебе всю правду. Приемную твою маму младший, я буду называть его по-настоящему — Алексей, Алекс, он никогда не любил. Их поженили, так было надо… А потом что-то у Ольги не сложилось с родственниками и ее сразу отчислили. И брат прекратил с ней всякую связь, даже чисто товарищескую. По приказу. А ордена? Она, твоя мама, их заслужила своей разбитой жизнью, хотя бы… Но ты знай: Даг была замечательной и не ее вина, что она была богата, легкомысленна, ничего не боялась… До определенного времени… — как-то кривовато усмехнулся старик. — Я устал. — Он вытер большим клетчатым платком мокрый лоб. — Самым несчастливым оказался Алексей, твой отец, а потом и я, твой дядя… Боже, я, кажется, сейчас упаду… Так тяжко… Я не думал, что ТАК…

— Ложитесь, — засуетилась Улита, она видела, как старик превращается на глазах в древнюю развалину. Испугалась. И пожалела его: — Полежите здесь на диване… — Помогла ему подняться из кресла и довела до тахты.

— Спасибо, моя девочка, — просипел старик, говорить он уже не мог, — тебе все понятно, — озаботился он вдруг, — кто есть кто?

— И да, и нет… — медленно произнесла Улита, — что такое Родя? Или это — другое?..

— Нет, не другое… — пробормотал старик. — Многое, как у вас в кино говорят, осталось за кадром. Пожалуй, и останется там, так лучше. Но… Родя. Родя — это я. Квартира, фильм, сценарий… Ваша несостоявшаяся женитьба, фиктивная… Наследство… Я понимал, что Родя не то… Но я не должен был показываться из-за кулис, потому что… Потому что не пришло время, один из тех был жив. И, будучи старым, как я, собрал-таки около себя шваль, которая… Ладно, не буду… Но Родя оказался дураком, полным. А я его выбрал не просто так, ведь он дальний твой родственник, не по крови, по Ольге Николаевне… Он этого не знал, но я-то знал все и решил сделать именно так. Лучше все же родственник, чем чужой. Я бы ему рассказал. Но он — трепло, бабник и без царя — уж совсем… Вот так.

— За это не… — Улита не договорила.

Старик усмехнулся, как перекосился:

— Не бойся, я доскажу. Убивают за меньшее.

— Это — вы?.. — Как она смогла это произнести! Ведь старик — ее дядя!

— Не будем пока, времени немного, но еще есть, — вздохнул он, — ты устала, устал я, разговор дальше может не сложиться.

— Да, вы правы, — откликнулась она.

— Кстати, твоя мама, Дагмар, — жива. В Испании. Я — твой дядя, Андрей Андреевич…

Это было последнее, что сказал старик, перед тем как уснуть.

Соледад… Ее имя. И Улита — тоже ее имя. Бедная мама! Бедные все!.. А она говорит с убийцей своего отца и, совестно сказать, не испытывает к нему ненависти, а только жалость вместе с изумлением, каким-то всеобъемлющим изумлением. И еще — ее всю пронизывает ужас. Ее настоящая мать, Дагмар, жива! От всего можно сойти с ума! Ее бедная больная голова не могла все вобрать в себя. И вдруг Улите опять стало обидно за маму, настоящую, как она считала, Ольгу Николаевну Ильину! Не нужна ей Дагмар! И ничего ей не нужно! Зачем? Зачем ей это все на «старости лет»! Потом мысль ее перекинулась на отца, на братьев… Интересно, а если бы полюбил так Андрей, ныне старик, поступил бы с ним так же Алексей, ее отец?.. Возможно и наверное… Штука в том, что ей кажется: с Андреем никогда никакой любви бы не приключилось, он в самом зародыше задавил бы ту любовь, да и «зародыша» бы не было… В этом она почему-то была уверена. А вот о Роде она думать не хотела, не могла. Надо иметь свежую голову и во всем разобраться самой, без подсказки. Боже мой, и нет Макса! Нет и не будет. Для нее. Улита поняла, что если не напьется сию секунду, то свихнется, и соседям придется взламывать дверь и везти ее в психушку, потому что к тому времени она и со стариком что-нибудь сотворит! Она схватила бутылку коньяка и выпила разом полстакана, а через минут пять остальные полстакана. Не только «захорошело», а «поехала крыша». Она пошла на кухню и включила, под настроение, песню Любы Успенской: «Кабриолет». И подпела: «А я сяду в кабриолет и уеду куда-нибудь, ты приедешь, меня здесь нет, а уедешь — меня забудь»… И, бухнувшись растрепавшейся головой на стол, зарыдала, а потом сразу обо всем, что было, что случилось, — забыла. Сидя заснула. Так они и спали: он, освободившийся от многолетнего груза своего адского наследия, она, приняв его, нагрузившись ужасными и тяжкими чужими, но получалось, своими, бедами. Улита ощутила на своих слабых плечах будто мешок с камнями, который ей теперь нести до конца дней. Мама оказалась не мама…

Улита всегда чувствовала в маме какую-то холодноватость и не было в ней сумасшествия любящих матерей, нежной ласковости… Не было в ней хотя бы капли Натальи Ашотовны. Были справедливость, строгость, радость, что Улита смышленая и хорошенькая… Ну и, конечно, удовольствие от того, что дочь стала известной актрисой. Вот сейчас, возвратившись на мгновение туда, в годы с мамой, в полусне, она поняла это.

Телефон заходился, как будто сам ощущая нервную напряженность звонившего. Но в квартире Улиты было благостно и тихо. Никто не просыпался. И не проснулись бы до вечера, а то и до поздней ночи, если бы в дверь не стали барабанить кулаком и не скандировать в дверную щель:

— У-ли-та, У-ли-та!

Улита подняла обезумевшую голову и не могла понять, что происходит. Кто-то ее зовет, но где и кто — неизвестно. И день ли, ночь?.. Она встала со стула, ее качнуло, увидела на столе бутылки и стакан, постепенно стало все проясняться, и она застонала. О Господи, как же она с этим со всем будет теперь существовать?.. Мозги еще были расплавлены, но она узнала голос Казиева за дверью, и, чтобы он не переполошил вконец ее соседок-бабулек, крикнула ему хрипло:

— Да подожди ты, сейчас открою!

И, уже освобождаясь от тумана, схватила со стола сценарий и письма и запихнула все в шкаф, а на стол, пометавшись, положила другой сценарий, завалявшийся у нее с давних пор. «Береженого Бог бережет», — подумала она. Потом впустила обезумевшего Казиева, который стал дико оглядывать переднюю, будто Улита за это время пригласила к себе по крайней мере группу ОМОНа для захвата Казиева!

— Да входи же, — раздражилась Улита, — никого, кроме Андрея Андреевича, нет. А он спит.

— Все-таки не Абрам Исмаилович, — бормотнул Казиев и вдруг поморщился, — мать, ты что, напилась, как сапог?

— Напилась, — подтвердила она, — тут не так напьешься…

— А что, что? — застрекотал Казиев.

Она ничего не ответила, слишком глобален ответ, и не для Казиева, а снова повторила:

— Проходи же на кухню.

Он как-то очень осторожно прошел, будто чего-то побаиваясь, и остро глянул на Улиту.

— Видно, сладились без меня?..

18.

Макс остановился в центре Славинска, на площади, чтобы отсюда начать поиски. Здесь все было как надо. Муниципалитет в бывшем здании горкома, бюст Ленина в самом центре скверика, вместо клумбы. С суровым лицом и хмурыми бровями — недоволен всем, что видит. Тут же расположился «Супермаркет» и свой «Макдоналдс».

Попал он в Славинск в конце рабочего дня, на площади мельтешило немало народу. Он помнил, что Ангел говорил ему как-то, со смехом, что у них аж две улицы Ленина. «Почему?» — удивился тогда Макс. «А одной видно мало оказалось. Одна — просто Ленина, другая — вторая Ленина. Я-то на второй, конечно, живу».

Итак, вторая Ленина! И вдруг удивился себе: с какой горы он свалился, что прибыл в этот занюханный город, к малознакомому парню, не к другу, и даже не к приятелю… А по сути — надо бы шарахнуться куда-нибудь за границу, далеко-далеко, за моря-океаны, и летать там на самолетах до одури… Зачем он здесь? Какой унылый городишко! Как тут можно жить? И как тут вырос Ангел?.. Умный, пытливый. Наверное, из-за этого учителя, как его там? Леонид Михайлович, кажется? Но приехал — ищи!