Голос у Улиты был какой-то не такой: слабый, с хрипотцой. «Неужели заболела?» — с ужасом подумал Казиев.

— Улитонька, привет, как сама? — начал он не слишком льстиво, чтоб не подумала, что очень нужна, но и не жестко, как обычно.

— Ты, что ли, Казиев? Прямо зайчик-колокольчик. Что-нибудь надобно?

— Да что перед тобой вилять, ты лично нужна.

— В каком качестве?

— В качестве Улиты Ильиной…

— О-о, милый, — протянула Улита грустно, — тебе бы почаще мне звонить. Слабость какая-то навалилась.

— Господи, что такое? — не на шутку расстроился Казиев.

Надо ехать, смотреть в каком она состоянии!..

Он крикнул:

— Немедленно выезжаю к постели «больного Некрасова»! Жди! — И повесил трубку, чтобы не слышать возражений.

Перед весьма невзрачной дверью Улитиной квартиры он чуть не перекрестился, но подумал, что для мужчины его возраста, положения и вида — это не годится. Позвонил, и откуда-то из глубины квартиры Улита слабо крикнула:

— Входите, открыто!

Казиев вошел, неся впереди себя букет острых астр, ржаво-коричневого цвета. Насчет аксессуаров Казиев был знаток и никогда, приходя по серьезному делу, не позволял себе появляться как Ванька-Каин, так он говорил. Вид Улиты его поразил: бледная, с ненакрашенными губами, блеклая и неинтересная. Но Казиев знал, что именно таких актрис любят режиссеры — из сизого мотылька получается бразильская бабочка, а из бразильской бабочки — только бразильская бабочка!

— Здравствуй, дорогая, — наклонился он к бывшей жене и запечатлел на ее лбу поцелуй.

Она рассмеялась.

— Ты как к покойнице…

— Что ты! Мне нужно, чтобы ты жила! Без тебя — зарез.

— Опять? — рассмеялась Улита. Каждый раз, после любой ссоры, через какое-то время, они общались так, как будто ничего не было.

— Нет, ты послушай… — заспешил Казиев, а сам незаметно оценивал ее состояние. Вроде бы ничего… Ничего, с горчичкой, как говаривал старик Яншин, еще ох, как пойдет!

— Представляешь, это связано с Родей! Ты, наверное, и не вспоминаешь бедолагу, а? — с ходу взялся Казиев, решив не вести лишних разговоров, а брать быка (Хуана, подумал он) за рога.

Улита посмотрела на него холодно:

— Вспоминаю.

— Ладно, не будем. Живым — живое, ведь так? Скажи, говорил ли тебе Родя, что он связан с каким-то стариком и тот должен что-то ему то ли отдать, то ли продать? Это очень важно — и для тебя, и для меня.

— Знаешь, у меня сейчас голова не на месте… Не помню.

— О-о, я с этими делами даже забыл спросить, как ты?

— Ничего, — усмехнулась она, — или нет, так не говорят теперь. Я в порядке.

— Скажи, Уленька, — стал ласково подъезжать Казиев, — а не смогла бы ты со мной на машине проехать к этому старику… Ну, который был в Ницце и завязан на чем-то очень серьезном с Родионом.

— Родериком, — поправила Улита, но Казиев отмахнулся:

— Теперь-то уж какая разница!

Да, Казиев, как всегда, прав. Теперь покойного Родю можно было называть и Пашей, и Степой… — разницы не было. Человека самого нет, чего уж тут с именем уточнять!

— Я не пойму, в чем моя-то роль? — спросила Улита, действительно не поняв ничего.

— Улита, будь внимательна! У старика колоссальный материал. Там для тебя роль — закачаешься! Но он кочевряжится почему-то, хотя именно этот материал он собирался продать за большие бабки — Родьке. У старикана уже крали этот материал, находили — кстати, я, в общем, целая история, а старик прилип к нему и не хочет ни отдавать, ни продавать. Верность Родьке хранит, что ли? Вот посмотри сама, я переснял, кусочек — чуточный, и фото есть, я не взял, забыл… — Казиев стал рыться в кейсе. — Мне почему-то кажется, что если приедешь ты, он скиснет и продаст, хрен с ним, я готов заплатить ему! Это должен быть классный сценарий, над которым, конечно, работать и работать, ты же понимаешь, — спохватился Казиев, так как в ажитации свел свою роль режиссера до рольки маленького вороватого продюсера. — На, возьми, почитай. — И он дал листки Улите.

Улита нехотя взяла несколько отксеренных листочков, напечатанных на старой машинке слабым шрифтом. Она окончательно решила отказать Казиеву. Куда она попрется, зачем? Никакой роли для нее там конечно же нет! Этот сценарий нужен Казиеву, он разнюхивает о нем… И она опять будет помогать ему? Да пошел он! Улита посмотрела на своего бывшего мужа. Тот как бы безучастно курил и попивал мартини, который и принес с собой.

— Дай мне выпить, — попросила она.

Выпила и прочла листки…

История убийства матадора повергла ее в ужас. Она почему-то уверилась, что это так и было на самом деле… Это не материал, как говорит Казиев, это — жизнь. Со стариком надо увидеться, но как-то хитро. Улите вдруг очень не захотелось, чтобы Казиев захапал себе то, что, она чуяла, ему не отдают. А из нее он хочет сделать подсадную утицу-дуру. Нет уж! Увольте. Но опять же, почему Родя? Он мало чем отличался от Казиева, ну чуть менее нагл, нахален и груб… Скоро бы это пришло, поставь Родя свой фильм. По материалам старика? Здесь — малейшая часть? Но все-таки, почему именно Родя? Он сказал Улите, что снимет с ней фильм, от которого упадут все? Квартира, из которой ее потом выперли… Все это не укладывается в голове, и оттого она просто разламывалась от боли. За что убили Родю? За эти листочки?.. Россказни о зависти, мафиози, долге ее нисколько не уверили. Нет, это не листочки, а чья-то жизнь, наполненная болью, любовью, предательством и кровью, кровью… Она встретится со стариком.

— Ну и как? — ястребом вонзил в нее свои узкие глаза Казиев.

— Интересно, ничего не скажешь, но тут так мало, — ответила Улита и добавила: — Тим, дай, пожалуйста, анальгин, там, в коробочке, голова разболелась.

— Но ты согласна поехать со мной к старику? Согласна?! — спросил Казиев, руки его тряслись, когда он подавал ей коробочку и стакан с водой.

— Ничего сейчас не могу сказать, — тихо произнесла Улита, — просто ничего…

— Улита! — загремел Казиев. — Я тебя знаю! Ты притворяешься!

— Ты считаешь, что я вполне здорова?

— Нет, — снизил он тон, — ты не хочешь ничего решать, пока не обдумаешь ситуацию. А обдумывать ее нечего. Тебе одной — старик не только ничего не даст, но и это отнимет. Он довольно противный тип, но мы с ним почти договорились. Я хочу взять тебя, чтобы он поменьше выпендривался, может, перед дамой ему станет стыдно торговаться?.. Дорогая, ты же знаешь, я сейчас совсем не богат… И еще я хочу представить тебя как героиню фильма.

Она усмехнулась:

— Но тут все мне все в сыновья и дочери годятся…

— Там есть шикарная роль дамы, как раз для тебя, я смотрел… — соврал тут же Казиев.

Да он сам допишет для нее несколько реплик, если она своим обаянием и прочими штучками добудет рукопись у старика.

— Хорошо, — неожиданно согласилась Улита, — только вези его сюда! К нему я даже на самолете не полечу.

— Ладно уж, попробую, — кивнул Казиев, — как только сговорюсь с ним, позвоню.

А сам думал о том, что это не цветочки и не ягодки, а волчьи ягоды! Как это он притаранит сюда этого мерзкого типа, который, наверное, за год вышел из дома два раза, за манкой…

15.

Уже на третий день своего пребывания в родном Славинске Ангел работала в заводоуправлении секретарем. Папаша сразу же предупредил ее, что нахлебники ему не нужны, что какой уехала в Москву дочечка голодранкой, такой и приехала. Хорошо, что деньги уворованные вернула, но еще должна втрое отдать — за моральный ущерб. Такие понятия были уже известны папане. Матушка во время его нравоучения молчала, опустив голову и глядя в тарелку с супом, куда то и дело падали крупные слезы. А утром повела Ангела на завод.

Работать бы ей в каком-нибудь самом грязном цеху, да подфартило, — на пенсию уходила старейшая работница завода, секретарь директора — особа восьмидесяти лет с хвостиком (или хвостом…), которая, вставив зубы, могла лишь улыбаться, но не выговаривала ни одного слова. Ангела взяли на ее место. Придя с работы, просидев за обедом в полном молчании, Ангел, еле сдерживая слезы, убежала к Леонид Матвеичу. Учитель выпроводил ее, назначив свидание на кухне в полночь.

В половине двенадцатого Ангел набросила халат, взяла сигареты (папаня в комнате курить запретил) и выскользнула в коридор. Позади себя она услышала тяжелый вздох, не спала матушка, тогда как папаня заливался храпом. Леонид Матвеич сидел за их с Нюрой кухонным столиком-шкафчиком. В халате, с пачкой сигарет, бутылочкой водочки и закуской — пара малосольных огурчиков и хлеб.

Ангел, под яркой — без плафона — лампочкой, как следует рассмотрела своего учителя. Он постарел, обрюзг, растолстел, и сквозь его пышную шевелюру просвечивала лысина. Но глаза — с мешочками под ними и в сетке морщин — оставались голубыми и сияющими. Только вроде бы чуть подернутые сизоватой пленкой тоски, но пока тонкой, так что для людей, не знающих его, — незаметной. Они сели, как сиживали раньше. Ангел рассказала о своей жизни в Москве коротко. Про рукопись Леонид Матвеича не стала сильно врать, но скрыла подробности «беседы» с Казиевым. И что теперь она знает историю учителя. Но это ничуть не уменьшило ее любви к нему! Опустила о Максе, ничего не сказала о причине своего возвращения, о Франции рассказала, но вскользь заметила, что была там — сбоку припека…

«И не вся ли моя московская жизнь — сбоку припека? — подумала она. — Лезла во все дырки, навязывалась, вот и очутилась теперь на своем истинном месте».

Леонид Матвеич слушал внимательно, потихоньку занимаясь своим делом, — попивая и закусывая. Только иногда ухмылялся и покачивал головой. Ангелу становилось не по себе. Чего она несет какую-то полуправду своему самому близкому другу — учителю?.. И… замолчала. Учитель засмеялся, налил в чистую рюмку водки и сказал: