Не произносите имена Ромео и Джульетты среди этой плотной и серой толпы, Амори. Ромео и Джульетта — это мечта поэта, а не реальность этой жизни.

Все мое достояние пойдет бедным, дорогой брат, а моя душа обратится к Богу. Вот моя судьба, Амори. Вот почему я смеюсь и шучу. Смех позволяет мне думать, насмешка мешает жаловаться.

Но эта тема слишком грустная, поговорим на другую. Другая тема — это господин Филипп Оврэ.

Вы угадали, Амори, Филипп Оврэ меня любит. Слава Богу, он не признавался мне в любви, он слишком сдержан и осторожен, чтобы осмелиться на такой поступок. Но откровенно говоря, это бросается в глаза, а когда я делаю такие открытия, я не могу молчать. Не осуждайте меня, Амори.

Вы считаете, что он может меня скомпрометировать?

Дорогой Амори, вы находитесь в двухстах лье отсюда и от правды.

Если бы вы могли видеть хоть секундочку этого беднягу, понять, как он жалок передо мной, вы бы поняли, что он скорее способен повредить своей репутации, чем моей. Если он осознает свою страсть, то, несомненно, он борется с ней.

Иногда что-то начинает терзать его, и он торопливо просит разрешения удалиться, как будто он боится, что его обвинят в любви ко мне. Я склонна думать, что он опасается за чистоту своей души.

В остальном он скорее стеснен, чем стесняет, и когда он играет в вист с графом де Менжи, у него такое страдальческое выражение лица, что мне жаль его.

И так как это совсем не опасно, оставьте мне мою жертву, Амори, и я вам обещаю, что месяцев через шесть робкий Филипп осмелится пробормотать слова, похожие на признания.

Я даже не стала тревожить господина д'Авриньи описанием этих вздохов.

Мой дядя стал еще более мрачным и замкнутым.

И, боюсь, что он скоро последует за своей дочерью.

Но ведь он хочет этого, не так ли? В этом его счастье.

Все равно, я буду плакать, когда он будет счастлив…

Я должна вам сказать одну вещь, Амори: я убеждена, что дядя смертельно болен. Это только горе, или оно породило какую-то болезнь?

Я расспросила об этом молодого доктора, господина Гастона, вы его знаете, Амори. Он мне ответил, что большое потрясение, в котором человек замыкается, в определенном возрасте несет в себе зачатки разрушения всего организма. Он мне назвал две или три болезни, какие могут возникнуть из-за постоянного состояния печали, и спросил, нельзя ли ему хотя бы немного поговорить с господином д'Авриньи.

— Пяти минут будет достаточно, — сказал он мне, — чтобы установить симптомы болезни вашего дяди, если у недуга нет другой причины, кроме горя.

Первого числа, приехав в Виль-Давре, я попыталась решить эту задачу. Я сказала дяде, что доктор Гастон, один из его любимых учеников, которого он ввел в королевский дом, нуждается в консультации. Но он не дал себя обмануть.

— Да, — сказал он, — я знаю эту болезнь и я знаю больного. Но скажи доктору, дитя мое, что все лекарства бесполезны и болезнь смертельна.

Я заплакала, а он добавил:

— Утешься, Антуанетта, если ты интересуешься этим больным. Как бы ни развивалась болезнь, он проживет еще четыре или пять месяцев. Тем временем вернется Амори.

Боже мой! А если мой дядя умрет в ваше отсутствие, и я окажусь одна, совсем одна!

Вы желали иметь спутницу, Амори, чтобы вместе с ней восхищаться полями и городами? А разве не нужнее мне друг, который разделял бы со мной печали и слезы?

У меня есть такой друг, но огромное расстояние разделяет нас, а его горести разделяют нас еще больше.

Амори, что вы там делаете? Как вы можете приговаривать себя к одиночеству, которое тяготит вас так же, как меня? Что хорошего быть чужим для всего окружающего?

Амори, если вы вернетесь, мы сможем страдать вместе.

Возвращайтесь, Амори…

Ваша сестра Антуанетта».


Антуанетта — Амори


«2 марта.

Господин де Менжи сказал, что один из его племянников проезжал через Гейдельберг и узнал, что вы живете в этом городе.

Поэтому я пишу вам в Гейдельберг, Амори, и надеюсь, что это письмо будет счастливее предыдущих, и я получу на него ответ.

Боже милосердный, что происходит с вами! И почему вы прячетесь от тех, кто вас любит?

Знаете ли вы, что уже почти два месяца я не знаю, где вы живете и даже живы ли вы?

Клянусь, если бы я не была женщиной, я бы поехала вас искать, и, уверяю вас, Амори, я бы очень быстро вас нашла, как бы хорошо вы ни спрятались.

Я вам написала три письма, вы их получили? Получите ли вы это, четвертое? В каждом письме я вам писала о моей растущей тревоге.

Нет, если бы вы их получили, вы бы не нашли в себе мужества продолжать молчание. Вы бы увидели, как я страдаю от этого.

По крайней мере вы живы, и я знаю, наконец, куда писать, и если вы не ответите, я пойму, что докучаю вам и перестану нарушать ваше одиночество.

Амори, я очень несчастна! Трое меня любили, но одна умерла, другой умирает, третий меня забыл.

Как вы с таким чутким, добрым, благородным сердцем не жалеете тех, кто страдает?

Если вы промедлите с возвращением, а дядя умрет до вашего приезда, вы найдете меня в монастыре.

Если и это письмо останется без ответа, оно будет последним.

Сжальтесь над вашей сестрой, Амори.

Антуанетта».


Амори — Антуанетте


«10 марта.

Вы говорите, Антуанетта, что написали несколько писем, в которых вы выражали ваше беспокойство и на которые я не ответил.

Я не получил эти письма[83].

Скажу вам правду, Антуанетта, я не хотел их получать.

Ваше предпоследнее письмо произвело на меня удручающее впечатление, я выехал из Кёльна, не сказав, куда еду, потому что сам не знал и не предупредил почту, чтобы мне пересылали письма. Антуанетта, я хотел бежать от всех, даже от вас…

Антуанетта, дело в том, что господин д'Авриньи умирает, а я не могу умереть. Этот человек во всем превосходит меня, как в горе, так и в преданности.

Мадлен ждет нас обоих, а тот, кто говорил, что любит сильнее, придет к ней последним.

Ах, почему господин д'Авриньи помешал мне убить себя, когда я хотел это сделать? Почему он вырвал пистолет из моей руки, сказав эту фальшивую сентенцию:

«Зачем убивать себя? Ведь мы умираем».

Конечно, мы умираем. Но сейчас умирает он. Или наши организмы слишком разные, или годы пришли ему на помощь? Может быть, природа подталкивает старика вперед, к смерти, а юношу тянет назад, от нее.

И я не могу умереть.

Именно ваше письмо осветило мое сердце ярким пугающим светом. Мало-помалу (я совсем не ощущал этого) природа вновь вступила в свои права, жизнь вновь стала властвовать надо мной.

Каждый день я вмешивался в события вокруг меня и не замечал этого. Однажды я оказался в чьей-то гостиной, и только траурная лента на шляпе отличала меня от других мужчин. Вернувшись к себе, я нашел ваше письмо, где вы писали, что доктор д'Авриньи все больше слабеет, все ниже клонится к земле. Я же, напротив, с каждым днем выше поднимаю голову, с каждым днем испытываю все больший интерес к окружающему.

Следовательно, есть два вида любви: чувство отца и страсть любовника. От первой умирают, от второй — нет.

В Кёльне я уже завел новые знакомства, я уже согласился принять участие в развлечениях.

Я решил все бросить, от всего бежать, оказаться наедине с собой, чтобы в тиши и одиночестве понять, какие изменения произошли во мне за шесть месяцев.

И я уехал в Гейдельберг. Я погрузился в свою душу, я проверил свою рану. В душе больше нет слез, а в ране — крови.

Неужели я излечусь, и наша человеческая природа так слаба, что нет для нас ничего вечного, даже горя?

И я никак не могу умереть.

Иногда я отправляюсь в горы или в эту очаровательную долину Некера. Мне хочется скрыться от шума, от радости и веселья университетской молодежи этого города. Я покидаю живую подвижную природу ради неподвижной.

Но и там, под кажущейся неподвижностью, я нахожу приметы приближающейся весны: движение соков, жизненную энергию; распускаются почки, зеленеет трава — все возрождается, я ищу смерть, но на каждом шагу я встречаю жизнь.

Да, ту самую дерзкую жизнь, которая кипит в моих венах, бьется в моих висках, опьяняет и захватывает. Я полон презрения к моей трусости, полон ненависти к этой гнусной жажде жизни, я считал, что победил ее.

Иногда мне хочется поехать воевать в Африку. Теперь я даже не знаю, найду ли я в себе мужество броситься вниз со скалы.

В голове у меня все путается. Боюсь, что вы ничего не поймете, Антуанетта. Простите меня, ради Бога, за это бредовое письмо, а мое молчание и страдания, причиненные им. Простите меня, я тоже страдаю.

Помните ли вы совет, данный Гамлетом Офелии: «Иди в монастырь»?

Я готов повторить, как Гамлет: «Иди монастырь».

Да, да, иди в монастырь, бедная Антуанетта, потому что не существует нерушимой клятвы, истинного горя, вечной любви.

Ты встретишь человека, который полюбит тебя, и ты полюбишь его. Он поклянется, что твоя жизнь — это его жизнь; ты умрешь, и он захочет умереть, а через полгода он обнаружит, стыдясь этого, что он полон жизни и здоровья.

«Иди в монастырь».

Я хочу видеть господина д'Авриньи до его кончины, я хочу броситься к его ногам и просить у него прощения.

На днях я выезжаю в Париж. Когда именно, не могу сказать, но до начала мая.

Наступают хорошие ясные дни, начинается сезон путешествий. Берега Рейна станут местом встречи светского общества, где я слишком известен, и мне не удастся избегать его. Чтобы не встречать парижский свет летом, следует укрыться в Париже.

Впрочем, Антуанетта, я должен буду искупить свою вину! В ваших письмах, которые меня очень волновали, было так много сестринского сочувствия и деликатного участия! Когда я читал их, мне казалось, что я вижу вас перед собой, очаровательную в грусти, кокетливую в наивности, улыбающуюся и плачущую одновременно.