Александр Дюма - Амори

Я не хотела огорчать дядю отказом, но моя жизнь слишком печальна, чтобы я когда-нибудь согласилась соединить ее с другой жизнью. Какое лучшее применение я могу найти этому состоянию? Я могу только доверить его вам, Амори, пусть оно послужит великодушию или благородным миссиям. Я не могу отдать его в более надежные руки, Амори. Что касается меня…

Но речь идет не обо мне, а о вас. Я хочу говорить только о вас. Я хочу найти слова, которые бы вас тронули.

Вы же больше не думаете о смерти? Это было бы ужасно, это было бы преступно! Дядя приближается к концу своего пути, а вы находитесь в начале вашего.

У меня не так много знаний, чтобы судить о таких вещах, но между вашей судьбой и его, его долгом и вашим есть большая разница. Вы больше не можете любить, я понимаю, но вы можете быть любимым.

Не умирайте, Амори, не умирайте! Думайте о Мадлен, но когда вы будете на берегу океана, посмотрите из вашей печали на безбрежность вод. Где мне найти красноречие, чтобы убедить вас! Подумайте о вечности природы, когда зима — это только подготовка к весне, а в смерти кроется возрождение.

Как под этим снегом и льдом, так под вашей болью и тревогой бьется горячая и сильная жизнь. Не отказывайтесь от даров Божьих, смиритесь, если такова Его воля, живите, если такова Его воля.

Простите меня, Амори, я говорю это от всего сердца, когда я вспоминаю, что вы далеко, очень далеко, одинокий, покинутый, полный отчаяния, я чувствую сострадание и нежность сестры, матери. Это придает мне силы, и я нахожу в себе мужество бросить призыв другу моего детства, крикнуть жениху Мадлен:

— Не умирайте, Амори!

Антуанетта де Вальженсез»

Амори — Антуанетте

«15 октября.

Пишу из Амстердама.

Как бы ни был я чужд внешнему миру, как бы ни был я поглощен собой, как бы низко я ни склонился над пропастью, в которую рухнули все мои надежды, я не могу не обращать внимание на голландцев. Они одновременно методичные и деятельные, алчные и беззаботные, домоседы и путешественники, охотно отправляющиеся на Яву, в Малайзию, в Японию, но только не в Париж.

Голландцев называют европейскими китайцами и матросами человечества.

Антуанетта, я получил ваше письмо в Анвере, и оно принесло мне радость.

Ваши утешения мне приятны, но рана слишком глубока. И все-таки посылайте мне добрые слова, рассказывайте мне о себе. Я прошу вас об этом, я умоляю. Очень плохо, что вы думаете, будто ваша жизнь мне безразлична.

Вы нашли господина д'Авриньи изменившимся? Не беспокойтесь об этом, Антуанетта, потому что каждый волен выбирать то, что он хочет. Уверяю вас, чем больше он угнетен, тем больше он доволен. Чем больше страдает его тело, тем больше радуется душа.

Вы хотите, чтобы я вам еще и еще рассказывал о Мадлен. Это дает мне возможность чаще писать вам, и о чем мне писать, как не о ней? Она — передо мной, со мной, во мне, ничто не может так радовать мое израненное сердце, как воспоминания о ней.

Хотите, я вам расскажу, как мы узнали о нашей любви?

Это было весенним вечером два с половиной года назад. Мы сидели в саду под липами. Из вашего окна видно это место.

Поклонитесь ему от моего имени, Антуанетта, поклонитесь всему саду. Повсюду шагали ее легкие ноги, к каждому дереву прикасалась ее вуаль, шарф или платок, в каждом уголке звучал ее нежный голос.

Итак, весенним вечером мы сидели вдвоем и, устав болтать о настоящем, стали весело разговаривать о будущем.

Вы знаете, несмотря на меланхолический вид, моя милая Мадлен была смешливой. Смеясь, мы заговорили о браке, не о любви.

Какие качества нужно иметь, чтобы покорить сердце Мадлен?

Какие достоинства, чтобы задеть мое?

И мы составили целый список совершенств, какие мы бы потребовали от избранника или избранницы, затем, сравнив наши пожелания, мы нашли их схожими.

— Прежде всего, — сказал я, — я хотел бы знать много лет, почти наизусть, ту, которой я отдам душу.

— О, я тоже, — сказала Мадлен. — Когда ухаживает незнакомый человек, то видишь не его истинное лицо, а маску. Воздыхатель облачает в черный фрак известный идеал, и только после свадьбы можно узнать, что он собой представляет.

— Значит, — заговорил я, улыбаясь, — это мы уже прояснили. Да, я хотел бы в течение длительного знакомства узнать достоинства моей избранницы. Я бы хотел также, если это не покажется вам чрезмерным требованием, чтобы она соединила в себе три качества: красоту, доброту, ум. Все очень просто.

— Но и очень редко, увы! — ответила Мадлен.

— То, что вы говорите, не отличается скромностью, — заметил я.

— Совсем нет, — возразила она, — я хотела бы, чтобы мой будущий супруг имел достоинства, подобные тем, какие вы хотите найти у вашей жены: элегантность, преданность, благородство.

— О, Мадлен, — воскликнул я, — вам придется искать слишком долго.

— Не переоценивайте себя, Амори, — засмеялась Мадлен, — и давайте продолжим.

— О, Боже мой, — продолжил я, — я могу добавить только два-три второстепенных желания; не покажется ли вам детским капризом, если я захочу, чтобы она тоже была из аристократической семьи?

— Вы совершенно правы, Амори, и мой отец, соединяющий в себе благородство происхождения и талант, мог бы изложить для подтверждения вашего желания (если он когда-либо услышит о нем) целую социальную теорию, к которой я присоединяюсь инстинктивно, не слишком ее понимая, я желаю выйти замуж за знатного человека.

— И, наконец, — сказал я, — хотя, Боже упаси! — я совсем не жаден, я бы хотел в интересах нашего морального равенства, чтобы избавить нас от неприятных мыслей, касающихся денег, чтобы моя избранница тоже была богата. Что вы думаете об этом, Мадлен?

— Вы правы, Амори, и хотя я совсем не думала об этом потому что моего состояния достаточно для двоих, я согласна с вами.

— Остается только узнать одно!

— Что?

— Когда я найду придуманную мной фею и полюблю ее, как узнать, любит ли она меня?

— Разве можно не полюбить вас, Амори?

— Как! Вы можете убедить меня в этом?

— Конечно, Амори, я отвечаю вместо нее. Но полюбит ли меня он?

— Он будет вас обожать, уверяю вас.

— Итак, — сказала Мадлен, — перейдем от фантазий к реальности, поищем вокруг нас, среди тех, кого мы знаем. Видите ли вы кого-нибудь, кто отвечает нашим требованиям, а я…

Она вдруг замолчала и покраснела.

Мы молча смотрели друг на друга, и истина начала проявляться в наших разгоряченных головах.

Я пристально смотрел в глаза Мадлен и повторял, как бы спрашивая самого себя:

— Любимая подруга, знакомая с детства…

— Друг, в сердце которого я могла бы читать, как в своем, — сказала Мадлен.

— Нежная, красивая, умная…

— Элегантный, щедрый, благородный…

— Богатая и знатная…

— Знатный и богатый…

— Но это ваши совершенства, Мадлен.

— Это ваши достоинства, Амори.

— О! — воскликнул я с бьющимся сердцем, — если бы такая женщина, как вы, полюбила меня!

— Бог мой! — сказала, бледнея, Мадлен. — Разве вы когда-нибудь думали обо мне!

— Мадлен!

— Амори!

— Я люблю вас, Мадлен!

— Амори, я люблю вас!

Небо и наши души просветлели при этом нежном восклицании, мы ясно прочли любовь в наших сердцах.

Я напрасно коснулся этих воспоминаний, Антуанетта, они приятны, но слишком терзают меня.

Ваше следующее письмо отправляйте в Кёльн. Я напишу вам оттуда.

Прощайте, сестра моя. Любите меня немного и жалейте.

Ваш брат Амори».

— Странно, — сказал Амори, запечатав письмо и мысленно перечитывая написанное, — среди всех знакомых женщин Антуанетта — теперь единственная в мире, которая отвечает моим прежним мечтам, если бы… если бы эти мечты не умерли вместе с Мадлен; Антуанетта — тоже подруга детства; нежная, красивая, умная, богатая и знатная.

— Правда, — добавил он меланхолично, — я не люблю Антуанетту, а она не любит меня.

Антуанетта — Амори

«5 ноября.

Я еще раз видела дядю, Амори, я провела с ним еще один день, похожий на первый, увидела те же признаки продолжающегося упадка сил, сказала и услышала почти те же слова. Я не могу рассказывать о нем ничего нового.

О себе тоже, Амори.

Вы просите, чтобы я писала о себе. Благодарю вас за вашу доброту. Боже мой, а что сказать! Мои мысли слышит и судит только Бог, мои дела слишком ничтожны и скучны, клянусь вам.

Мои дни наполнены заботами по хозяйству, вышиванием и игрой на рояле.

Иногда визиты прежних друзей господина д'Авриньи прерывают монотонность этих занятий.

Но я слышу с удовольствием только два имени. Первое — имя господина де Менжи, потому что граф и его жена любят меня и относятся ко мне, как к дочери.

Другое, сознаюсь вам, Амори, — имя вашего друга Филиппа Оврэ.

Да, он единственный гость младше шестидесяти лет. Конечно, я принимаю его в присутствии миссис Браун. Чем он заслужил такую привилегию? Уж, конечно, не нудным, томным разговором, который убивает своей скукой.

Но он ваш друг, брат мой.

Впрочем, он много о вас не говорит, но я не упускаю случая побеседовать с человеком, который вас знает.

Он приходит, здоровается, садится, и, если у меня кто-нибудь есть, он хранит задумчивое молчание, довольствуясь тем, что смотрит с настойчивостью, начинающей стеснять.

Если я одна с миссис Браун, он смелеет, но, должна признать, его смелость не идет дальше повторения нескольких фраз, позволяющих мне вести разговор, и вы понимаете, Амори, мы говорим о Мадлен или о вас.