Александр Дюма - Амори

Мы закричали от радости, ибо были спасены.

Потерпевшие кораблекрушение с «Медузы» не обнимались, наверное, так радостно, увидев на горизонте парус «Аргуса», как обнимались мы, заметив эту крестьянку.

Я вскочил и побежал к ней, чтобы спросить дорогу, но нужда опережает страх, и она заговорила первая:

— Мой маленький господин, и вы, маленькая госпожа, сжальтесь надо мной и моим бедным ребенком! Будьте милосердны!

Я поискал в кармане, Мадлен тоже. Мы забыли, что наши десять франков истрачены на цветы.

Мы в замешательстве посмотрели друг на друга, нищенка решила, что мы колеблемся и продолжала:

— Сжальтесь над нами! Я овдовела три месяца назад, болезнь мужа поглотила все наше состояние, а смерть заставила продать последнее. А у меня двое детей, один в колыбели, другой — вот он. Бедный малыш, он не ел со вчерашнего дня, потому что я не могу найти ни работы, ни щедрого дарителя. Пожалейте нас!

Ребенок, наверняка приученный к таким уловкам, начал плакать.

Мы посмотрели друг на друга, преисполненные сочувствием.

Мы были голодны, но мы не ели с утра, а бедный малыш, который был и младше, и слабее нас, не ел со вчерашнего дня!

— Боже! Как они несчастны! — воскликнула Мадлен своим ангельским голоском.

Слезинки заблестели на ее ресницах, и со свойственной ей живостью и изяществом она сказала:

— Милая женщина, у нас с собой больше нет денег, и, кроме того, мы заблудились, возвращаясь из Глатиньи в Виль-Давре. Помогите нам найти дорогу, проводите нас до дома доктора д'Авриньи, это мой отец, и он поможет вам.

— Боже милостивый! Благодарю за моих детей! — сказала бедняжка, молитвенно складывая руки. — Но как вы могли заблудиться? До Виль-Давре всего две минуты. Надо повернуть по тропинке налево, и вы увидите первые дома деревни.

Мужество и силы сразу же вернулись к нам, и мы быстро и весело вскочили на ноги.

Но наша радость сменилась унынием, когда мы подумали о приеме, который нас ждет. Мы вошли через калитку в парк и тотчас услышали голос миссис Браун, громко зовущей нас. Мадлен прикусила губу и повернулась ко мне:

— А теперь, Амори, что мы будем делать и, главное, что мы скажем?

Миссис Браун заметила нас и подбежала.

— Ах, какие вы нехорошие! — воскликнула она. — Сколько беспокойства вы мне причиняете! Я с ума схожу! Где вы бегали? Господин д'Авриньи только что приехал и спрашивает о вас. К счастью, я не осмелилась сказать ему правду. Я притворилась, что пошла вас искать сюда. А раз вы уже здесь, я скрою от него вашу вылазку. Тем более, что ругать он будет меня, хотя здесь нет моей вины, — добавила она ворчливо.

— Какое счастье! — воскликнул я, поддавшись первому порыву.

— А бедная женщина? — сказала Мадлен.

— Что?

— Как что? Разве она может получить обещанную нами награду, если мы не признаемся, что мы заблудились, а она указала нам дорогу?

— Но нас будут ругать, — ответил я.

— Но они хотят есть, — возразила Мадлен. — Не лучше ли получить выговор, чтобы эти бедняги могли получить еду!

Прелестное создание! Этот ответ был так похож на нее!

Нетрудно понять, что господин д'Авриньи не столько ругал нас, сколько обнимал.

А бедную вдову устроили на ферму в Мерзан, и теперь еще три благодарных существа молятся за душу нашей Мадлен…

И когда я думаю, что со времени того приключения прошло всего десять лет…

Вот все, что я могу написать вам, Антуанетта. Рядом со мной море, но увы! В моем безграничном горе мне нравится возвращаться к детским воспоминаниям, как бесконечному океану нравится играть ракушками на своих берегах:

«Когда приходит горе,

Мы обращаем взоры к счастью

Минувших дней…»

Амори».

ДНЕВНИК ГОСПОДИНА Д'АВРИНЬИ

«Странное дело! Пока у меня не было ребенка, я отрицал существование другой жизни!

Когда Мадлен родилась, я стал надеяться.

Когда она умерла, я поверил.

Благодарю тебя, Боже, что ты дал мне веру тогда, когда оставалось только отчаяние!»

Антуанетта — Амори

«3 октября.

Амори, я не буду писать о себе, а только о дяде, о Мадлен и о вас.

Я видела господина д'Авриньи позавчера, 1 октября, помните, мы условились, что встречаемся первого числа каждого месяца? Однако я часто получаю известия о нем от старого Жака, которого он посылает в Париж справиться обо мне.

Дядя почти не разговаривал со мной, и день прошел в молчании. Он мне показался рассеянным, и я боялась его рассердить. Я довольствовалась тем, что украдкой поглядывала на него.

Он очень изменился, хотя это не сразу бросается в глаза. На лбу стало больше морщин, в глазах больше сосредоточенности, в позе больше озабоченности.

После двух месяцев болезни Мадлен он уже находился в подавленном состоянии.

Когда я приехала, он поцеловал меня со своей обычной добротой и спросил, не хочу ли я ему рассказать что-нибудь о своей жизни?

Я ответила отрицательно и сказала, что получила от вас два письма. Я хотела дать ему прочесть второе письмо, потому что оно все состоит из воспоминаний о Мадлен. Но он оттолкнул письмо и отказался взять его, хотя я и настаивала.

«Я знаю, — прошептал он, — что он может сказать; все в прошлом, как и у меня. Но я старше его на тридцать пять лет. Я уйду к ней первым».

После этих слов он почти не разговаривал. Боже! Я пугаюсь, видя его таким погруженным в свои мысли, таким чуждым всему.

Во время обеда мы произнесли только несколько банальных фраз. Прощаясь, я обняла его со слезами на глазах, он проводил нас до экипажа, и Жак отвез нас с миссис Браун обратно в Париж.

Вот и все мое свидание с дядей, дорогой Амори. Но когда Жак приезжает в Париж, я его расспрашиваю обо всем. Дядя не запрещает ему отвечать, ему теперь все безразлично. Поэтому я знаю, что он делает и как он живет.

Каждое утро в любую погоду он выходит из дома и идет на кладбище, чтобы, как он говорит, поздороваться с Мадлен. Он остается там около часа.

Вернувшись и позавтракав за пять минут, потому что он ест, только чтобы не умереть, он закрывается в своем кабинете, берет тетради, где ведет дневник. Он начал его вести очень давно.

Поскольку в течение 20 лет, что прожила Мадлен, жизнь дочери была неотделима от жизни отца, в дневнике описаны события, касающиеся обоих. Гуляла ли она и куда ходила, работала ли она и что делала, говорила ли она и что сказала. Он может вспомнить каждый день: пять, десять, пятнадцать лет назад она была тут или там. Однажды мы читали дневник вместе.

Веселые, нежные или печальные сцены прошлого проходили перед его взглядом, он видит их, улыбается или плачет, но заканчивается всегда слезами, потому что конец этих воспоминаний один. Когда он говорит себе: в пять лет она была такой шаловливой, в десять такой умной, в пятнадцать такой прелестной, в конце концов он должен сказать: а ныне шаловливость, ум и прелесть исчезли, ныне она мертва. И даже если бы он усомнился, что такое совершенство могло умереть, ему достаточно открыть окно и увидеть могилу.

За этим печальным чтением, источником тысяч чувств, мой дядя проводит целые часы. Он не ложится в постель, не попрощавшись с Мадлен. В 10 или 11 часов вечера он возвращается, сорвав с куста, растущего на могиле, белую розу, ставит ее до завтрашнего дня в вазу из богемского хрусталя, которая раньше стояла в комнате Мадлен.

Слуги слышат, как он разговаривает с портретом своей дочери, этим удивительным творением кисти Шанмартэна. Вы часто любовались этим полотном.

Он больше не открывает ни книг, ни газет, не открывает посылки и письма. Он никого не принимает и ни к кому не ходит.

Он умер для всех живых и живет только для умершей.

Теперь вы знаете, Амори, так же хорошо, как я, чем живут в доме в Виль-Давре: там оплакивают Мадлен. То же самое происходит на улице Ангулем, где живу я. То же самое, уверена, там, где находитесь вы.

Когда я думаю теперь о ней, она мне кажется небесным видением, спустившимся на землю. Может быть, она была святой, которую Бог послал нам для подражания. Вы знаете одно ее доброе деяние, Амори, я же, ее подруга, знаю о тысяче других, и многие бедняки знают ее по имени.

Раньше я молилась только Богу, теперь я молюсь Богу и ей.

Пишите мне о Мадлен чаще, Амори.

Пишите мне и о себе. Я даю вам этот совет, а сердце у меня бьется, и рука дрожит. Я так боюсь вас оскорбить или расстроить! Не обвиняйте меня в любопытстве или навязчивости!

Чтобы прикасаться к вашим ранам, нужны нежные и чуткие руки, только Мадлен сумела бы вам написать обо всем, но где взять вторую Мадлен?

Говоря с вами, я слушаю свое сердце и вспоминаю нашу дружбу.

Боже мой! Почему я в самом деле не ваша сестра! Тогда я бы вам сказала, а вы бы выслушали следующее:

— Амори, мой любимый брат! Я не хочу и не буду советовать вам забыть или предать святую память о Мадлен. Естественно, что ваша душа отныне мертва для любви, и что имя, шаги или голос другой женщины не могут заставить биться ваше сердце. Будьте верны вашей умершей любимой! Это правильно, благородно, справедливо.

Но если любовь — это лучшее, что есть на свете, нет ли и другого, столь же прекрасного? Разве искусство, науки не являются высоким предназначением?

Вы молоды, вы сильны, разве у вас нет обязанностей по отношению к себе подобным? Когда вы подаете милостыню, скажите, разве милосердие — это не проявление любви?

Вы можете осчастливить многих, вы богаты. И поскольку ваша сестра Антуанетта тоже богата, разве вы не вдвое богаче?