Наконец Констанс велела няне подать ей Беатрис. Она посадила дочь на седло перед собой, слишком поздно заметив, что няня дала девочке медовых лепешек, чтобы ей было чем заняться в дороге.

– Ешь, мама. – Свернув лепешку трубочкой, Беатрис стала совать ее в рот матери, заодно перепачкав ей щеки липким медом.

– Не сейчас, доченька. – Констанс вновь почувствовала, как в ее глазах набухают слезы. Она нагнулась, чтобы спрятать лицо в волосах дочери.

Господи, то, что с ней произошло, никак нельзя назвать изнасилованием. Честно говоря, все случилось с ее молчаливого согласия. Да, люди считают ее бесчувственной гордячкой, но она женщина, такая же слабая, как и любая другая. А найдется ли среди них настолько бесчувственная, которая легко отнесется к насилию, учиненному над ее телом? Ведь, в конце концов, это все же было насилие.

В этих своих размышлениях она не улавливала никакого смысла. После того как пленника освободили, – кто бы ни были эти люди, его освободившие, – естественно было бы предположить, что он как можно скорее покинет вражеский лагерь. Вместо этого он пробрался к ней в шатер, чтобы отомстить за все им перенесенное.

Стало быть, это была месть. Месть Эверарду и тюремщикам, нещадно его избивавшим по всякому поводу и вовсе без повода. Она с трудом сдержала крик, рвавшийся из глубины ее души. Подумать только, что он решился напасть на нее. Но ведь он сущий безумец. Зная, что ее охраняет отряд в сто рыцарей, все же посмел прокрасться в шатер и овладеть ею, не боясь, что его схватят.

– Пожалуйста, мама, – настаивала Беатрис, суя лепешку между губ Констанс. – Съешь, мама. Она очень вкусная.

Констанс посмотрела на дочь. «Клянусь Крестом, если только найду, я убью его», – решила она.

«Я хочу слышать ваши стоны. Хочу слышать ваши мольбы».

Почувствовав, что ее мутит, она крепко стиснула губы. От одной мысли о том, что случилось, ее начинало тошнить. Она и в самом деле кричала, как он предсказал, в угаре страсти? Пресвятая Мать, она даже не помнит этого. Но она хорошо помнила, как в мерцании свечи поблескивало его мокрое от дождя тело. Нельзя отрицать, у него есть какая-то власть над ней. Она была беспомощна, как птица в когтях охотничьего сокола. Констанс мысленно видела его лицо, ощущала его прикосновения к самым интимным местам, слышала его тихие насмешливые слова.

Почему она не позвала на помощь?

Констанс уже в сотый раз повторила себе, что в такую грозу это было бы бесполезно, все равно никто бы ее не услышал. Она только разбудила бы и смертельно напугала своих дочурок. Именно об этом она подумала, когда он проник в нее, воспламеняя своими чувственными ласками. Этот мужчина – настоящий змей-искуситель, до тонкости изучивший искусство соблазна. Точно такой же змей изображен в молитвенной книге Оди. А она, Констанс, оказалась глупой, простодушной женщиной, которая так легко попалась в ловушку. Какой это позор – отдаться, дрожа от страсти, незнакомому мужчине, словно служанка, припертая к стене каким-нибудь наглецом. «Или к столу», – подумала она, чувствуя, как дрожат ее губы.

– Смотри, мама, – Беатрис похлопала ее по щеке липкой ручкой, – Эверард возвращается.

Когда он подъехал поближе, Констанс сердито приказала:

– Велите вашим людям придержать языки. Я уже сыта по горло их болтовней.

Он удивленно покосился на нее, но ничего не сказал, притронулся пальцами к шлему и отъехал. Она подозвала к себе одну из нянь – Уму. Когда девушка подбежала, Констанс передала ей Беатрис. Дочь возмущенно запротестовала, говоря, что хочет ехать на лошади. Не обращая внимания, Констанс развернула свою кобылу и заняла место за отцом Бертраном и его помощником – братом Эландом. Рыцарский арьергард ехал за ее спиной.

«Наконец-то я смогу побыть в одиночестве, – подумала она. – Если я не подавлю наконец эти назойливые мысли, я, чего доброго, разревусь. Ничего, все будет в порядке, – успокоила она себя. – Ведь никто ничего не знает».

День выдался ясный и ветреный. Стало гораздо холоднее. На Констанс был плащ из оленьей шкуры, подбитый куньим мехом. Низко надвинутый капюшон закрывал почти все ее лицо.

Выбоины на дороге тонули в воде, и ноги лошадей были по самые колени забрызганы грязью. Этот ливень был для иссохшей земли настоящим благом, но грозы было недостаточно, чтобы ликвидировать последствия засухи. Только если выпадут еще дожди, можно будет посеять озимые.

Констанс заерзала в седле. Низ живота у нее болел. Давно уже она не была близка с мужчиной, да еще с таким сильным и темпераментным. И тут вдруг она подумала: «А что, если я уже ношу в своем чреве его ребенка?»

Констанс вздрогнула от ужаса. Одна мысль, что она могла зачать от какого-то безымянного бродяги, едва не свела ее с ума. Ведь она не кто иная, как графиня Морле, лично просившая короля Генриха, чтобы он даровал ей хотя бы временное освобождение от замужества.

Она постаралась подавить охватившую ее панику. Нет ни малейшего сомнения, что, если она обманет доверие короля, наказание последует самое жестокое. Он засадит ее в темницу или пожизненно заключит в монастырь. «Ну, нет, все будет в порядке, – в отчаянии постаралась она себя успокоить. – Все должно быть в порядке. Во всяком случае, еще слишком рано, чтобы беспокоиться».

Констанс поклялась себе, что то, что совершил с ней этот безумец, навсегда будет похоронено в глубинах ее души. Да хранят ее небеса, она даже не может исповедоваться в этом грехе, ей придется держаться подальше от своих исповедников. И если и это тоже грех, ей предстоит гореть за него в преисподней.

Она взглянула на обоих церковников, едущих перед ней на своих мулах. Брат Эланд высказывал предположение, что колдунье и безумному мужчине удалось бежать благодаря тому, что это было в канун Дня Всех Святых, языческий праздник, и на помощь колдунье пришли такие же дьяволицы, как и она сама. Писец был еще совсем молодым, серьезным парнем с белобрысыми волосами, сыном крепостных из Линкольншира.

Молодой французский образованный монах, отец Бертран, фыркнул:

– Что за чушь! Это были всадники, которые под прикрытием грозы пробрались в наш лагерь, перерезали уздечки привязанных коней, чтобы, пользуясь общим смятением, сделать свое дело. Так говорят все рыцари, неужели ты не слышал? Что до колдуньи, то кому нужна эта глупая валлийская женщина, почитающая за божество скалы и деревья?

– Ее похитили такие же, как она, дьяволицы, – настаивал духовный брат. – Они забрали ее, чтобы вместе с ней творить свои нечестивые обряды возле праздничных костров. Да и безумца похитили они. Ведь ведьмы и безумцы – одного поля ягоды.

Отец Бертран снова фыркнул:

– Никакой он не безумец. Я знаю его еще по Парижу, мы вместе учились в коллеже при Нотр-Даме.

– Вы знаете его? – раскрыв рот, переспросил писец. – Вы хотите сказать, что знаете пленника, но никому об этом не сообщили?

Духовник пожал плечами:

– Для чего бы я это сделал? Сенред сильно изменился, в нем не осталось ничего от того студента, которого я некогда знал. Тогда его звали le beau, красавцем. Ты же сам видел, как он выглядит – настоящий золотоволосый Аполлон. Он выделялся среди всех своим блистательным умом и горячим характером. Мы все ревновали к нему Пьера Абеляра, особым благорасположением которого он пользовался. Сначала даже думали, что он amour Пьера. Позднее мы, однако, узнали, что Абеляр отнюдь не охоч до мужского пола, ибо когда он влюбился, то влюбился в эту распутную девку – монахиню из Аржантея. И вот тогда, да убережет нас всех от греха Иисус, все в его жизни пошло прахом.

– Втюрился в распутную девку? – Духовный брат вытаращил глаза. – И кто же этот Абеляр?

Монах остановил взгляд на подъезжающем к ним рыцаре.

– Кто такой Абеляр? Пречистая Мария, совсем запамятовал, что мы находимся на дальней окраине христианского мира, в этой варварской стране, где царит невежество.

– Но я что-то слышал о нем, – попробовал оправдаться его собеседник. – Не помню только, на каком поприще он прославился.

Несколько мгновений отец Бертран хранил молчание.

– Кто такой Абеляр? Бог, вот кто такой Абеляр! Когда я учился в Париже, молодой нотр-дамский магистр был в самом расцвете славы. Своими черными кудрями, стройным могучим телом он привлекал всеобщее внимание. Тогда ему еще только шел четвертый десяток, но этот сын бретанского рыцаря, его первенец, имевший все наследственные права, но отвергнувший оружие ради философии, был уже прославленным ученым.

– Я слышал о нем, – сказал брат Эланд. – Только не сразу смог вспомнить. Философ Абеляр.

Отец Бертран даже не расслышал его слов.

– В те времена мы толпились в своих аудиториях, сидели везде, даже на подоконниках. Всякий, кто бывал в Иль-де-Франс и видел коллежи Нотр-Дама, не мог не замечать школяров Абеляра, сидящих, словно вороны, на подоконниках. Их зады торчали на всеобщее обозрение. На его лекции собиралась такая уйма народу, что это была единственная возможность послушать его. Бог свидетель, мы все слушали его как зачарованные. Великий учитель, великий оратор, великий ум нашего времени. Это сказал сам папа.

Последовала недолгая пауза.

– Но теперь некоторые называют Абеляра воплощением Люцифера, – пробормотал монах. – Ум поистине великолепный, но познать Бога можно только слепой верой, а не проповедуя власть ума и учение Аристотеля. Церковь порицает такой подход к религии. Они уже заставили его сжечь последнюю книгу.

– Распутная девка, монахиня, – повторил брат Эланд.

Повернувшись, отец Бертран посмотрел на него.

– Но в то время она была всего лишь послушницей, кажется, так там называют девушек, готовящихся к поступлению. Она племянница Фулберта, каноника кафедральной школы. Аржантейский же монастырь пользуется большой популярностью и принимает только девушек из хороших семей. Монахини делают воспитанницам некоторые послабления, например, разрешают иметь своих пони или птиц.