Время с полудня и до вечера было самым трудным: утренний запал уже прошел, а вечерняя усталость еще не навалилась.

Мария стала выкладывать плоские кусочки стекла различных оттенков зеленого цвета.

За несколько недель установился некий распорядок, ежедневная рутина, определявшая структуру этого сумасшествия: встать около девяти часов утра, когда Клара приносила завтрак. Только Клара, другие горничные не появлялись. Два кусочка белого хлеба, сливочное масло, мед и фрукты. Около десяти часов утра Марии давали воспользоваться туалетными принадлежностями, которые Клара забирала вместе с подносом от завтрака. В палаццо было пять туалетов с водопроводом – приятная неожиданность, которая очень понравилась Марии сразу после ее приезда сюда. Но теперь Патриция не выпускала ее даже в коридор, ведущий к туалету.

– Нехорошо, что ты так много бегаешь. Ты должна поберечься ради ребенка, – оправдывалась она.

Лицемерная тюремщица! Остальное время утра Мария проводила в мастерской, пока в час дня дверь вновь не распахивалась. Иногда обед ей приносила сама Патриция и оставалась с ней несколько минут. Несмотря на всю ненависть к свекрови, Мария парадоксальным образом полюбила эти моменты. В конце концов, Патриция была ее единственной связью с внешним миром. Но все же чаще приходила Клара, которая с опаской поглядывала на нее. Мария не представляла, что Патриция наплела о ней служанке, может, что ее невестка заболела какой-то заразной болезнью или помешалась рассудком. Скорее, последнее, потому что Клара не реагировала ни на какие настойчивые просьбы Марии о помощи, лишь растерянно косилась на узницу.

После обеда было время дневного сна. Как бы Мария хотела посидеть в плетеном кресле в оранжерее! Насладиться запахом цветов в окружении пальмовых листьев, которые покачивались от притока воздуха из вентиляционных прорезей… Но было бесполезно умолять: Патриция не согласилась открыть для Марии дверь в оранжерею. Наверное, она опасалась, что невестка разобьет окно и вылезет оттуда! Мария, несомненно, так и поступила бы. Стекла в оранжерее были тоньше, чем в комнате или мастерской, и не зарешечены. Тогда бы Мария бежала, бежала, бежала. Только бы оказаться подальше от этой стеклянной тюрьмы.

Первые дни она только и делала, что ломала голову, как бы выбраться отсюда. Один раз она даже оттолкнула Клару вместе с подносом и со всех ног понеслась к входной двери, но, добежав, обнаружила, что и та заперта. Женщина зарыдала и сломалась. Какое это было унижение, когда Патриция и граф снова отвели ее в комнату, как опасную преступницу! При этом Патриция плакала и делала вид, будто Мария глубоко обидела ее.

Можно было проститься с жизнью, отказаться от пищи – это еще одна возможность, но в животе у Марии был ребенок.

Помощь извне? Едва ли. Когда за окном появлялся садовник, Мария словно сумасшедшая била кулаками по стеклу, пытаясь объяснить, что ее заперли против воли. Никто не реагировал. Что же о ней наговорила Патриция?

Мария со злостью протерла стеклодувную трубку. Сотни кусочков стекла отлетели от нее, брызнули радужными каплями на пол. Они злорадно поблескивали там, безобидно красивые, и Мария едва не закричала от боли. С тех пор как она стала мысленно погружаться в себя, стекло было единственным материалом, с которым ей хотелось работать. В стекле проявлялись все слабости мастера, все ошибки человеческой руки – именно это больше всего привлекало Марию. Чувствительный материал много раз вызывал у нее приступы гнева, но потом женщина снова призывала себя к терпению и смирению, подстегиваемая честолюбием. Мария никогда бы не смогла вообразить ситуацию, когда стекло стало бы ее врагом.


Ровно в пять часов в замкé провернулся ключ. Мария сидела на кровати. С удивлением она обнаружила, что это Патриция, которая принесла на подносе чашку мокко и кусок сливочного пирога. Вот ее-то Мария точно не ожидала увидеть: в обеденное время она умоляла свекровь, чтобы та позвала для нее врача – у нее были боли в спине.

– Я клянусь, что ничего ему не расскажу! – уверяла она и думала точно так же.

Да и куда бы она сейчас сбежала с таким громадным животом? Если бы не беременность, Мария каждый день искала бы новые возможности для бегства, но приходилось думать и о не родившемся пока ребенке. И она сказала:

– Эти боли меня пугают! Если что-то не в порядке…

Но и эта дискуссия, как и все прежние, кончилась тем, что Патриция вышла из комнаты, поджав губы. Обычно после такого «поведения» она наказывала Марию, не появляясь у нее несколько дней.

Может быть, она как-то узнала, что у Марии сегодня день рождения?

Патриция поставила поднос на маленький столик перед кроватью, не глядя на Марию. Ее руки дрожали, а глаза покраснели, словно она плакала.

– Ты можешь попросить Клару, чтобы она нагрела мне воды для купания?

Мария указала на ванну, которую Патриция велела поставить в комнату в первый же день заключения.

– Может, спине станет лучше от горячей воды? – добавила она.

Патриция молча кивнула. Она уже почти дошла до двери, как вдруг остановилась и обернулась. Нерешительно переложив поднос из одной руки в другую, графиня почти неслышно вздохнула.

– Что случилось? Франко наконец-то объявился? – Огонек надежды загорелся в глазах Марии, и она не успела этому помешать. Она уже несколько недель ждала звонка Франко…

Патриция покачала головой.

– В Нью-Йорке возникли проблемы…

Каменная маска соскочила с ее лица, и она жалобно всхлипнула, быстро зажав рот ладонью.

Марию словно ударили в живот. Она резко подскочила, несмотря на свою неповоротливость.

– Что? Говорите уже!

– Один из таможенных чиновников, которые были в курсе, не удержал язык за зубами… – Нижняя губа Патриции задрожала. – Франко арестован.

Глава двадцать вторая

Несколько дней назад снег начал таять. Первыми оттаяли дороги, потом снежные шапки соскользнули с крыш домов, потом и ветви деревьев на склонах окрестных гор стали избавляться от ледяных покровов. В конце марта ландшафт выглядел таким пестрым, словно собака во время линьки. Ванда не могла привыкнуть, что теперь вокруг нет ничего белого. Повсюду журчали большие и маленькие ручьи, луга в низинах превратились в небольшие озера, в переулках вода начала собираться в лужи. Чтобы не промочить ноги, нужно было идти вперед, широко ступая, как по снегу. Но люди не только безропотно встретили новые трудности, но и весело приветствовали их, ведь это значило, что земля вскоре избавится от снежного кокона и весна не за горами.

Голова Ванды была полна идей и планов. От ее внимания не ускользнуло беспокойство, которое охватило людей вокруг. Внезапно у каждого появились какие-то заботы: сосед отправился в Нойхаус, чтобы купить пару поросят, Анна с Йоханнесом строили планы на поездку в Кобург, не спросив Ванду, хочет ли она поехать с ними. Грациелла, итальянская горничная, напевала песни и при этом томно поглядывала на Магнуса, чего тот совершенно не замечал.

Да и сама Ванда вскоре ощутила беспокойство: ей хотелось целовать Рихарда при каждой возможности. Она всем телом жаждала своего мужчину, но и боялась этого не меньше. Она была благодарна, что он относился ко всему с холодной головой, особенно когда объятия становились слишком пылкими.

В деловом отношении Лауша тоже очнулась от зимней спячки: стали чаще ездить повозки, давя остатки снега, не то что в предыдущие месяцы. Среди знакомых лиц больше стало мелькать чужих. Галерист Федерер Готтхильф Тойбер приехал навестить Рихарда и купил все товары, которые тот изготовил. После этого Рихард взялся за дело с еще большей одержимостью: всякий раз, когда Ванда заглядывала к нему, он делал какую-то новую вещь или изучал каталог, который оставил ему Тойбер.

В доме Штайнманнов-Майенбаумов тоже царило оживление. Йоханна отправляла клиентам письма с золоченым тиснением, приглашая их посетить весеннюю выставку-продажу, и Ванда в который раз подивилась предприимчивости тетки.

Но для Ванды все это не шло ни в какое сравнение с пробуждением мастерской отца: между Карлом-Хайнцем Браунингером и мастерской Хаймеров развивались деловые отношения. Торговец закупил у них целую серию товаров и проявил заинтересованность в новых работах.

Семена этого успешного сотрудничества странным образом были посеяны во время Масленицы, в дни, когда Ванда и Рихард не могли особо отвлекаться ни на праздники, ни на танцы, ни на карнавал.

Костюмы, маски и общее веселье – с Вандой еще никогда не случалось ничего подобного. Она наслаждалась каждой минутой. А потом, в Пепельную среду, все закончилось. «Ах, как было бы здорово, если бы можно было законсервировать хоть часть этого веселья на оставшийся год! – промелькнула мысль у Ванды, голова которой была забита заботами. – Но где, если не в Лауше, воплотить это в стекле?» Так родилась идея серии под звучным названием «Карнавал». Как и ожидалось, отец сначала воспринял задумку дочери с большим сомнением. Он заявил, что способ украшения, который «намечтала» себе Ванда, требует больших затрат времени. Но в конце концов он сдался – и на свет появились разнообразные большие чаши и кубки. К ним еще полагалось блюдо и стеклянные кольца для салфеток – это была идея Ванды. Все выполнено из бесцветных заготовок и украшено тысячами разноцветных стеклянных капель, которые выглядели как конфетти. По окончании работы Томас сам признался, что усилия окупились: каждый предмет излучал жизнерадостность, порождая образ элегантного праздничного стола с веселым звоном бокалов и радостными тостами. Наверное, к такой мысли пришел и Карл-Хайнц Браунингер, потому что предложил цену бóльшую, чем та, на которую рассчитывала Ванда. Начало было положено, и предстояло налаживать контакты и дальше!


– Пожалуйста, тетя Йоханна, давай перенесем телефонный разговор с Нью-Йорком еще на недельку! Мне кажется, мы могли бы отправиться на почтамт в Зонненберг в следующий понедельник, но только не сегодня!