Петра Дурст-Беннинг - Американская леди

Ванда нахмурилась.

– Их ремесленные умения не отвечают вашим требованиям?

– Совсем напротив, там выдувать стекло умеют! – кивнул он в сторону, где примерно находилась Лауша. – Но они такие немногословные! Когда я интересуюсь, какие образы рождались у них в голове во время работы над предметом, мне приходится тянуть из них клещами каждое слово! Вот совсем недавно один поставил мне комплект из четырех синих чаш. Выполнены они на высшем художественном уровне, понимаете? Я сразу понял, что чаши, если их составить вместе, напоминают цветок незабудки, который будет привлекать зрителей, как цветок пчел. Это впечатление еще больше усиливалось от светло-голубых донышек этих чаш.

Ванда восторженно кивнула.

– Я так себе это и представляю: аллегорическая попытка человека представить Эдемский сад!

«Моника Демуа и прочие избалованные клиенты “Шрафтс” были бы в восхищении от такого внезапного приступа остроумия», – весело подумала Ванда. Она и вообразить не могла, что будет благодарна когда-нибудь нью-йоркскому декадансу.

Браунингер одобрительно кивнул.

– Достойное сравнение, достопочтенная дама! Я спросил мастера: какой душевный порыв вдохновил его на такую работу? Как вы думаете, что я услышал в ответ? Оказывается, все четыре чаши практично становятся одна в другую, чтобы занимать меньше места в шкафу!

Ванда не могла не рассмеяться. Таких слов можно было бы вполне ожидать от ее отца!

Браунингер тоже рассмеялся, а потом сказал:

– Насколько чувственнее в этом плане французские мастера! У них просто нюх на эмоции! Может быть, вам знакомо такое имя – Эмиль Галло?

Ванда кивнула.

– Моя мать – страстная поклонница этого французского стеклодува. Она живет в Нью-Йорке и, естественно, также обожает «Тиффани», – добавила девушка, чтобы еще раз доказать, что разбирается в искусстве. – А что вы думаете о венецианском стекольном искусстве? – спросила она как бы между прочим.

Браунингер скривил губы.

– Я знаю, что весь мир следит за Мурано, но, честно говоря, островное стекло кажется мне неискренним. – Он надменно взмахнул рукой.

Ванда озабоченно кивнула.

– Ретростиль, я понимаю.

Ванда вздохнула, словно она сама уже достаточно занималась муранским стеклом и пришла к такому же выводу, что и Браунингер.

Закупщик откашлялся.

– Не хотел бы показаться невежливым, достопочтенная дама… Но, к сожалению, у меня осталось совсем мало времени до следующей встречи. – Он смущенно моргнул. – Как бы ни радовал меня наш разговор, но я все же не понял, чем же я могу быть вам полезен.

Ванда тщательно подобрала юбку.

– Вы и без того мне уже помогли больше, чем можете себе представить, дорогой господин Браунингер, – произнесла она, поднимаясь. И в ту же секунду продолжила: – Рада, что еще остались такие закупщики, как вы. Это меня укрепляет в стремлении сделать стекло из Лауши символом высшего стеклодельного искусства. Да, можно даже сказать, что вы вернули мне веру в человечество!

Браунингер нахмурился, и Ванда поняла, что несколько переусердствовала, поэтому постаралась в тот же момент вести себя по-деловому. Она протянула ему руку и, набрав побольше воздуха в легкие, произнесла:

– Предположим, мне в ближайшие недели или месяцы попадет в руки предмет стеклодельного искусства, который, по моему мнению, будет отвечать вашим требованиям, могу я вам тогда его показать?

Карл-Хайнц Браунингер просиял.

– В любое время, достопочтенная госпожа! В любое время! Уже с радостью предвкушаю нашу первую сделку.

Почти смеркалось, когда Ванда снова вышла на улицу. Снег блестел – верный признак того, что ночь опять выдастся морозной.

– Ну наконец-то! Я уж думала, ты решишь там переночевать!

Силуэт Евы выделялся на фоне дверей соседнего дома.

– Если мы не поторопимся, то пропустим последний поезд в Лаушу!

– Мне очень жаль. Я совершенно не заметила, как пролетело время, – виновато ответила Ванда, когда они поспешили к вокзалу.

Ева взглянула на нее.

– У тебя такой вид… Это стоило того, чтобы мой зад так промерз на улице? Скажи, мы получили заказ? – Неожиданно в глазах Евы появился по-юношески азартный блеск.

Ванда подхватила ее под руку, и на этот раз Ева не сопротивлялась.

– Заказ – нет, но вместо этого я узнала кое-что важное, и это изменит все наше будущее!

Блеск в глазах Евы померк. Но зато Ванда просияла ярче рождественской елки. Она остановилась и повернулась к Еве, которая дрожала всем телом то ли от холода, то ли от волнения – трудно было сказать.

– Сегодня уже недостаточно просто делать красивую посуду. Это умеют делать слишком многие. Чтобы добиться успеха, нужно делать кое-что совсем другое!

– И что же это должно быть, скажите, пожалуйста? – На посиневшем от холода лице читалось сомнение.

Ванда с наслаждением закрыла глаза, смакуя слова, как сахарную вату на языке:

– Настоящее искусство заключается в том, чтобы продавать истории!

Первые дни оказались самыми тяжелыми. Дыра, которая внезапно стала зиять в жизни Марии, была такой большой, что она не понимала, как теперь закрыть ее.

Франко был в Америке, а ее заточили. Собственно, все было просто. Но ее разум отказывался понимать это даже спустя недели. Основное время дня голова ее была пустой. И только тогда можно было все терпеть. Тишину. Одиночество. Заключение. Кинжал в сердце.

Мария стояла у зарешеченной стеклянной двери, прислонившись лбом к стеклу. Легкий ветерок качал цветущие миндальные деревья, розовый снег лепестков кружился в воздухе, покрывая нежной пелериной сад. Только это и положение солнца говорило Марии о том, что пришла весна. В саду Патриции времена года перетекали одно в другое, как пятна туши на мокрой бумаге.

«В Лауше зима, наверное, все еще держит людей крепкой хваткой, – эта мысль пришла в голову Марии так неожиданно, что она не успела прогнать ее вовремя. – Может, они уже иногда по утрам слышат пение весенних птиц, которое помогает людям продержаться. Но, скорее всего, каждый день разгребают лопатами снег, посыпают лозой осиротевшие улицы и ждут».

Горячие слезы покатились по щекам Марии и упали на пол.

Снег. Услышит ли она когда-нибудь знакомый хруст взявшегося коркой снега под ногами?

Она так сильно потерла лицо, что разболелась кожа. Не плакать. Не пугать ребенка. Продержаться, это не может длиться вечно. Она каждый день надеялась на возвращение Франко. И тогда…

Она не останется здесь ни на минуту!

Мария твердо решила, что ребенок – ее путеводная нить к будущей жизни: она покинет Франко и заберет малыша с собой.

Больше никаких дискуссий, никаких «почему», на которые нет ответа. Нет больше и чувств к Франко. Все остальное она загнала в угол сознания, запретив себе рыться в нем. Разве не говорят, что время лечит раны?

Для Марии уже не имело значения, знает ли Франко, что ее заперли, как преступницу, или он ни о чем не подозревает. Она читала его прощальное письмо тысячу раз, повторяла каждое слово. «Я умоляю, дождись меня. Я позабочусь о том, чтобы ты ни в чем не нуждалась». Вот славно! Но из Патриции ничего было не выжать.

– Франко в Америке, а ты здесь, – звучал ее равнодушный ответ на все вопросы Марии. И в какой-то момент Мария смирилась. Также смирилась и с тем, что бежать не было никакой возможности. Для ее тюрьмы не нужны были решетки, запертые двери и окна, достаточно было глаз и ушей повсюду.

– Скоро это все кончится, скоро, скоро… – постоянно твердила она себе под нос. – Хоть бы Патриция сказала, каким кораблем прибудет Франко…

Ее рука скользнула по округлившемуся животу. Без ребенка она бы давно сошла с ума. Именно по этой причине Мария терпела дни, которые тянулись, как улитки, ползущие по выжженной солнцем траве и оставлявшие после себя лишь блеклый след слизи.

– Скоро все кончится, скоро, скоро…

Мария отошла от стеклянной двери и села у роскошного секретера, на котором лежала лишь стопка листов бумаги.

Она начала писать маленькую книжицу. Помогало и это. Когда-нибудь ребенок повзрослеет достаточно, чтобы все понять, и тогда Мария, возможно, прочитает ему свой дневник. Сначала ее очень мучила эта писанина. Было тяжело вспомнить то время, когда она девчонкой по ночам выдувала стекло в мастерской. Но ее история началась именно тогда, поэтому Мария должна была начать записи с того времени.

Было тяжело: никого не было рядом, с кем она могла бы поговорить, вспомнить прошлое. О тех временах, когда она с сестрами строила собственную стеклодувную мастерскую. И о ее долгой поездке в Нью-Йорк. Встреча с Рут. Сестра выглядела так элегантно, совсем иначе, чем в прошлом, когда она была той, которую Мария бесконечно любила. А потом большие чувства, когда она познакомилась с Франко! Воспоминания всегда переплетались с болезненным осознанием нынешнего одиночества, но Мария научилась не обращать внимания на эту боль и научилась выживать даже в темнице.

После того как все старые истории были записаны в маленькую книжицу, Мария довольствовалась тем, что записывала ежедневно по нескольку строк для будущего ребенка. Она не писала о том, что происходит с ней сейчас или что она чувствует. Ее ребенок не должен узнать, какой несчастной была его мать во время беременности. Вместо этого она писала о новом начале, которое наступит, как только вернется Франко, ведь ему придется выпустить ее из темницы.

Ее и ребенка. Новое начало как чистый лист бумаги. Где это случится, будет видно. Может, Монте-Верита станет им родиной на некоторое время. Но что потом? Все равно… Только бы убраться отсюда. Прочь, прочь…

Мария вздохнула и, как обычно, спрятала книжицу в изголовье кровати. Потом она взглянула на часы, которые болтались на нашейной цепочке. Четыре часа дня.

Она прошла в мастерскую. Утром она уже скоротала два избавительных часа заключения у горелки и стеклодувной трубки. Мария чувствовала себя лучше, когда голова была занята яркими образами. У стен стояли стеклянные мозаики, которые она сделала за последние недели, – причудливые, почти абстрактные изображения, значение которых она даже сама не могла объяснить, потому что они родились в ее голове сами собой. Теперь ее пальцы скользили по чашам с разноцветными кусками стекла, а она ничего не чувствовала при этом.