Йоханна впервые высказала подобные мысли и сама себе удивилась.

– Звучит так, словно ты хочешь его защитить, – сказала Ванда.

Хотя Йоханна не имела в виду ничего плохого, от этих слов в животе у девушки распространилось неприятное чувство. Даже злость, с которой мать говорила о Томасе Хаймере, переносилась легче.

Йоханна пожала плечами.

– Сейчас, когда ты сказала об этом… Может, это и так. Понимаешь, сегодня я смотрю на вещи несколько иначе, чем прежде. В юности я посмеивалась над Томасом и даже презирала его за неотесанность, за то, что отец держит его в ежовых рукавицах. У нас, в Лауше, считается обычным делом, когда сыновья стеклодувов когда-нибудь начинают заниматься собственным производством. Но только Хаймеров это не касалось. Сегодня мне даже жаль Томаса. Если всю жизнь довольствуешься лишь тем, что тебе под ноги бросает жизнь, как достичь при этом чего-то большего?

Ванда нахмурилась. Что этим хотела сказать Йоханна?


Когда поезд остановился, было почти восемь вечера. Йоханна решила подождать и не выходить из вагона, пока толпа в проходе не рассосется: у Ванды был большой багаж. Она знала почти каждого человека, который проходил мимо них, временами она переговаривалась с людьми. Ванда удивленно разглядывала десятки женщин с громадными корзинами на спинах, которые шли в слабо освещенное здание вокзала, а потом исчезали в ночном тумане.

Когда наконец подошел их черед выйти из вагона, Ванде пришлось крепко схватиться за металлический поручень, чтобы спуститься по двум ступеням, – от волнения у нее дрожали ноги. Она приехала в Лаушу. Прибыла в место, о котором мечтала.

– Смотри, а то еще ударишься головой! – крикнула снаружи Йоханна, и в тот же миг Ванда врезалась лбом в дверной косяк. Она некоторое время стояла в остолбенении, пока Йоханна объясняла мужчине, который собирался отвезти их с вокзала домой, где забрать багаж племянницы. Два чемодана Ванды стояли рядом, у лестничной площадки, остальное нужно было отправить по темноте на склад. На следующее утро Ванде нужно было выбрать, что ей больше всего необходимо. Йоханна подумала, что наверняка вся одежда племянницы не поместится в выделенный ей шкаф.

Глаза Ванды постепенно привыкли к сумеречному освещению на лестничной клетке. На входе лежала красная дорожка со следами от грязных ног.

Так вот он какой, родительский дом матери!

В нос ударил запах жареного лука и жира, отчего сразу начался насморк. Неужели такое возможно, чтобы в доме было холоднее, чем на улице?


– …а это Анна, твоя кузина.

Ванда только что высвободилась из медвежьих объятий дяди и пожала руку двоюродной сестре, которую та ей протянула. Рука оказалась не очень теплой, но рукопожатие было довольно крепким. В какой-то момент Ванде показалось, что сестра ее так же неловко обнимет, как и брат Йоханнес, но они лишь потрясли друг другу руки.

– Значит, ты тот самый знаменитый стеклодув, который ночами сидит с трубкой у печи! Я столько о тебе слышала. Знаешь, Мария так восторженно рассказывала о твоем мастерстве!

Ванда старалась сохранить в голосе теплоту. Но что-то щекотало у нее в носу, и дышалось с трудом. Неужели это простуда, а может, просто незнакомые запахи мастерской? Мария говорила о химикатах, которые добавляют в краски для росписи стеклянных изделий. Но не упоминала, что эти жидкости разят тухлыми яйцами…

Анна же взглянула на мать, будто ожидая разрешения, чтобы дать ответ.

– Я просто делаю свою работу, ничего большего за этим не кроется, – серьезно ответила она. – Добро пожаловать в Лаушу, кузина.

«Вот тебе раз, на такое я и не рассчитывала», – мелькнула мысль в голове у Ванды. В то же время девушка обрадовалась, когда Магнус протянул ей руку.

Глава седьмая

Когда Мария проснулась, теплая перевязь солнечных лучей, как обычно, лежала на ее кровати по диагонали – это первое, что она увидела. «Как поздней осенью солнце может быть таким теплым? В Лауше в начале ноября обычно лежит снег!» – говорила она себе. Рука Франко тяжело лежала на ее животе, и Мария заерзала под ней, перемещаясь влево, пока солнце не перестало светить ей в глаза. Еще одну минуточку…

– Mio amore[15], возвращайся ко мне, – пробормотал под нос Франко и в тот же миг скользнул к ней ближе. – У моей принцессы все хорошо?

– Угу.

– А у нашего ребеночка?

– Угу.

Она поцеловала его в губы. Не говорить. Полежать в тишине и дать этому дню наступить.

Изо всего дня Мария больше всего любила утреннее время между сном и бодрствованием. Как приятно лежать в постели с Франко, спрятавшись от яркого генуэзского солнца за тонкой батистовой занавеской! Просыпающийся город с торговками рыбой, хозяйками, ремесленниками и детьми, собиравшимися в школу, был совершенно не слышен. Иногда Марии даже казалось, что она опять очутилась на Монте-Верита, снова ощущает легкость и сладостную свободу, которая пронизывает каждую нить ее сознания. В такие минуты она чувствовала себя в раю.

В течение дня жизнь в палаццо не выглядела такой уж райской. О свободе тут вообще речь не шла, скорее, наоборот: свод неписаных законов – что можно, а чего нельзя – был длинным. Просто взять из кухни стакан воды? Невозможно! Сначала нужно позвонить в колокольчик, вызывая горничную, затем сообщить ей о своем желании и подождать, пока оно исполнится. Умрет ли Мария от жажды тем временем, это никого не интересовало! Ей ничего не стоило самой себе взбить перину и подушки, она об этом сразу сказала Франко. Марии, напротив, казалось странным, когда горничная делала эту работу за нее. Кроме того, девушке мешало, когда служанка неожиданно входила. Мария в это время работала и хотела, чтобы никто не мешал. Но Франко наотрез отказывался что-либо об этом слышать.

– Позволь тебя баловать, наслаждайся жизнью! – таков был его совет.

Так все и продолжалось. Когда Мария предложила приготовить завтрак для себя и Франко, его мать, графиня Патриция, так взглянула на невестку, будто та предложила собственноручно почистить туалет.

– Dolce far niente![16] – потянулся Франко, как кот. – Было бы самым глупым поступком просто так лежать в постели, правда? – Он поцеловал Марию в нос.

– Ты умеешь читать мысли? – спросила она в ответ и зарылась лицом в прохладу между его подбородком и шеей. Жесткая щетина царапала ей щеки, но она еще сильнее прильнула к нему.

– У нас дома правда не говорят, что безделье приятно. Ведь именно работа приносит радость в жизни!

– Твои земляки просто ничего в этом не понимают.

Франко медленно водил указательным пальцем правой руки по ее груди.

– Но я все же мог бы согласиться на некую небольшую деятельность.

Он задрал ночную рубашку Марии, и его губы тут же коснулись ее соска. Тысячи мелких искр заплясали у нее в животе.

– А что скажет твой отец, если мы и сегодня не спустимся к завтраку? – пробормотала Мария, когда снова смогла вздохнуть. Она осыпала мелкими поцелуями шею Франко, не дожидаясь его ответа. Но скоро и этого ей перестало хватать. Мария скользнула глубже под одеяло. Она нащупала мужское достоинство Франко и начала гладить его обеими руками. Мария улыбнулась, когда Франко нетерпеливо застонал.

– Piano, mio amore, – прошептала она. – В эту игру могут играть двое, разве нет?


– Ну как? Ты сегодня выпьешь с матерью чашечку кофе? – спросил мимоходом Франко, надевая носки.

Мария, все еще лежавшая на кровати, взглянула на него. «Как же он красив, мой итальянец!» Она обеими руками погладила живот, в котором рос их ребенок.

– Не думаю, – так же равнодушно ответила Мария. – Ты же знаешь, я хочу закончить свои «Четыре элемента».

– Но она бы обрадовалась тебе. Вы могли бы поболтать о чем-нибудь и познакомиться поближе. Может, если ты ей покажешь свои новые стеклянные картины, то приобщишь ее к своему искусству и она перестанет воспринимать твою работу отстраненно…

– Я буду рада видеть твою мать здесь в любое время.

Мария указала на дверь справа, за которой располагалась стеклодувная мастерская. Правда, ей придется ждать графиню, пока рак на горе свистнет, в этом Мария была уверена! Она удивлялась, как мало ее волновало, что мать Франко ее недолюбливает. Никто и ничто не могло проникнуть сквозь кокон счастья, в который Франко укутал ее и ребенка.

– Мария, почему ты хочешь все так усложнить для нее? – Франко подошел к кровати и встал на колени рядом.

– Я хочу усложнить? – фыркнула Мария.

Не свою ли невестку свекровь рассматривала так долго, словно та только что вылезла из-под камня? И кто из них не произносил ни слова, как только Франко уходил?

– Ты не имеешь об этом ни малейшего понятия, – тихо произнесла она.

– Моей матери очень непросто свыкнуться с… изменившимися обстоятельствами. Для нее было шоком, когда она узнала, что ее невестка занимается ремеслом. Но как только появится ребенок…

– А что это изменит? Ты рассчитываешь на то, что я брошу стеклодувную мастерскую? – молниеносно подскочила Мария. – Подумай о том, что ты мне обещал. Я бы никогда…

– Ну хорошо, хорошо, – произнес Франко и, примирительно подняв руки, быстро ретировался из комнаты.

Мария смотрела ему вслед, насупившись. Она бы очень хотела немного поскандалить с ним. Тогда он, по крайней мере, остался бы рядом. Вот уж чего Марии точно не хотелось, так это предпринимать еще одну мучительную попытку познакомиться с родителями Франко ближе. Она снова упрямо повалилась на кровать.

Не то чтобы граф и графиня обращались с ней плохо, по крайней мере, так не скажешь с первого взгляда. Они могли иначе показать, что совсем не рады тайному заключению брака: двери закрывались перед носом Марии, как по мановению волшебной палочки, едва она входила в один из коридоров. А когда невестка приближалась к ним, то разговор сразу же прекращался или они переходили на шепот. Но во время общих трапез граф обходился с ней довольно вежливо: несмотря на сдержанные манеры, его даже можно было назвать обходительным. Патриция же вела себя так, словно Марии вообще не существовало. Кроме того, Марии казалось, что свекровь намеренно говорила очень быстро, чтобы как можно больше усложнить невестке участие в беседе. Да и новость о беременности не была воспринята Патрицией с восторгом, на что надеялся Франко. Она устремила на Марию почти испуганный взгляд и бросила Франко замечание, похожее на стакатто, из которого Мария поняла лишь одно слово «Vecchietta»[17].