Петра Дурст-Беннинг - Американская леди

Мария вздохнула.

Ванда молча поджала губы. Она выглядела растерянной, словно не могла связать то, что рассказала Мария, со своей матерью, элегантной и рассудительной дамой из высшего нью-йоркского общества.

– Рут ошиблась: нужно было сразу тебе обо всем рассказать. Томас был по-своему неплохим парнем, – посчитала нужным добавить Мария. – Он так потом никогда и не женился снова.

Ванда уставилась на свою ногу, которая все еще стояла в луже, как на инородное тело.

– Все эти годы… Я так часто ощущала себя третьей лишней! – произнесла девушка. – Теперь я наконец поняла, почему это так: я не была желанным ребенком, просто надоедливый довесок для принца и его принцессы.

– Это не так! Рут любит тебя больше жизни! «Моя стеклянная принцесса» – так она называла тебя во младенчестве.

С болью в сердце Мария рассказала о том, что они с Йоханной считали, что юная Рут чрезмерно заботится о ребенке.

– Однажды… – невольно рассмеялась Мария, – однажды она собрала все свои накопленные гроши, чтобы фотограф сделал твой снимок. А в то время, черт возьми, это было совсем не рядовое событие! Поверь мне, никто так не гордился своим ребенком, как Рут. Ты для нее была всем. И ничего с тех пор не изменилось.

Громкий раскат грома пришелся на эту фразу, тут же ударила молния, осветив контуры ближайших небоскребов, которые походили на жадные пальцы, стремящиеся ее поймать. Внезапно заметно похолодало.

Мария зажмурила глаза, когда капля попала на спину в вырез ее платья. Этого еще не хватало! Хоть бы грозу пронесло дальше.

– Но почему она мне врала восемнадцать лет? – спросила Ванда. – Ничего больше не имеет значения, все обман, каждое слово! Как она могла ставить мне в пример моих дорогих кузин Клэр и Дороти, дочерей сестры Стивена, призывая так же усердно учиться и почитать родителей? А они мне вообще не родственники! – отчаянно и одновременно рассерженно всхлипнула она. – Я никогда не была достаточно элегантной. Она всегда считала меня слишком ленивой, слишком упрямой и черт еще знает какой. Почему она всегда пыталась сделать из меня какого-то другого человека? Может, я напоминала ей моего отца, да?

Мария покачала головой.

– Твоя мать полностью вычеркнула из памяти первого мужа. Я даже думаю, вытеснение зашло так далеко, что ей кажется, будто она его вообще никогда не встречала. Может, поэтому она тебе ничего о нем и не рассказывала. Вы с ним внешне не похожи, поверь мне. И забудь мою глупую фразу, сказанную сегодня вечером. Ты – это ты!

– И кто же я? – возразила Ванда. – Всю свою жизнь я считала себя американкой, и вдруг выясняется, что я родилась в Германии. За семью морями, – устало пошутила она.

– Прекрати так говорить! Ты, как и прежде, Ванда, очаровательная юная девушка, у которой больше шарма, чем у многих других! – воскликнула Мария.

«А кто я сама, собственно?» – этот вопрос возник у нее в голове быстрее, чем она смогла от него отмахнуться.

И тут небо наконец прорвало. Однако Мария не хотела пока бежать укрываться от дождя. Сначала она намеревалась закончить разговор здесь, наверху. Каким-то образом! Она скользнула ниже, к основанию каминной стенки. Вдруг Ванда вскочила и побежала в центр террасы на крыше.

Она стояла, раскинув руки и подняв лицо к небу.

– Может, лучше всего будет, если в меня попадет молния! Тогда все и кончится!

Она истерически расхохоталась, когда правую руку осветил отблеск молнии.

– Ну-ка поближе, громовержец! Тогда у тебя получится! И у меня тоже! – кричала Ванда, дико кружась на месте.

В тот же миг Мария решительно повалила ее навзничь.

– Ты свихнулась? Это же опасно для жизни!

Она крепко держала съежившуюся, дрожащую племянницу:

– Сумасшедшая!

Ванда снова всхлипнула.

– У матери есть принц, у Гарольда – банковские сделки, у Пандоры – танцы, у тебя – стеклодувная мастерская. У каждого есть что-то, чем он живет, а у меня – ничего! Я никто, я ничего не умею. Я чувствую себя пустой, словно выеденный орех. Ненужной, бесполезной. Я так больше не могу.

Мария оказалась беспомощной перед отчаянием Ванды, словно перед природной стихией, которая бушевала вокруг них. И вот, когда грохочущие раскаты грома отражались от стен небоскребов, а струи дождя хлестали по рукам и спине, она впервые спустя долгое время почувствовала себя глубоко благодарной за собственный дар. Вдруг ей стало очень легко ответить на вопрос, кто она: она была стеклодувом, им, наверное, и будет всегда!

– Все будет хорошо, поверь мне. Я расскажу тебе про Лаушу все, что ты захочешь узнать. Я расскажу тебе о твоем отце Томасе, о его братьях и о твоем деде. Если захочешь, я опишу тебе все стеклянные предметы, сделанные когда-либо в их мастерской. Ты сможешь почувствовать свои корни, я тебе это обещаю. – Давая клятву, Мария слегка трясла Ванду за плечи.

– И что это даст? Как все это связано со мной и моей жизнью здесь?

Сомнения Ванды еще сильнее утвердили Марию в ее намерении. Да, она постарается дать Ванде что-то свое – это самое меньшее, что она могла сделать для племянницы.

– Просто представь, что… Стивен всегда будет твоим папой. И сегодня ты получила еще одного отца!

– Чудесно! Если мне так замечательно повезло, то почему же я чувствую себя так, словно меня переехал трамвай?

Ванда состроила гримасу, и все же на ее лице промелькнула слабая улыбка.

Вскоре они, промокшие до нитки, спустились по пожарной лестнице.

В ту же ночь, после того как Ванда легла в кровать и ждала, пока заснет, Мария взялась за блокнот для рисования. Когда она достала один из привезенных с собой грифелей, тот лег в правую руку привычнее, чем когда-либо. Мария чуть не вскрикнула от облегчения. Как она могла позабыть, какое это счастье – сидеть перед белоснежно чистым листом бумаги!

Она рисовала до полуночи. В основном это были бесполезные наброски: танцоры на балу, скрипичный ключ, гирлянды цветов, которыми были украшены столы, – ничего, что можно было бы применить для росписи елочных шаров. Марии было все равно. Она бы десять молитв прочла в благодарность только за то, что по собственной воле взяла в руки карандаш и блокнот. Она все еще способна на это! Она не потеряла свой дар!

Мария рисовала и штриховала, поправляла и улучшала. Внезапно в памяти стали всплывать абрисы небоскребов Нью-Йорка, темные строгие контуры. А затем уличные фонари, освещенные окна, луна, в холодном свете которой появился силуэт Бруклинского моста.

На улице уже светало, когда Мария наконец выпустила карандаш из рук. Не осталось ни одного чистого листка! Блокнот от напряженной работы стал мягким и распух, его листы обтрепались, кое-где грифель Марии оставил царапины и пятна. Она лихорадочно отсортировала зерна от плевел.

Произошло чудо! Среди всех набросков оказалось как минимум десять или двенадцать эскизов, подходящих для новой коллекции елочных шаров! Следовало лишь немного доработать их…

Спустя мгновение улыбка испарилась с лица Марии: как она могла так радоваться, когда всего в нескольких метрах от нее Ванда, скорее всего, уже все глаза выплакала?

Но разве радость и печаль не ходят рука об руку? Так же, как день и ночь, свет и тьма…

«Night & Day-Collection»[9] – если ей удастся доработать эскизы, это будет подходящее название. Этим же утром она собиралась взяться за чистовую обработку. Мария не боялась, что ничего не получится. Теперь, когда начало вновь было положено, она ощущала, как в ней кипит творческое возбуждение, словно лава на поверхности проснувшегося вулкана.

Мария вновь перелистала рисунки. Особенно ей понравилось изображение ночного неба и небоскребов. И висящая над заливом луна тоже очень хорошо вышла. Если шары сначала посеребрить, потом пройтись белой эмалевой краской по контурам, а внутри украсить блестящей пылью… Да, это будет выглядеть хорошо!

Эмалевая краска и блестящая пыль… Она не успела додумать эту мысль до конца, как вдруг с глаз спала пелена: эскизы «Night & Day» напоминали ее самые первые елочные шары! Тогда, восемнадцать лет назад, когда она начинала тайком выдувать стеклянные шары, в ее распоряжении для разрисовки были лишь белая и черная эмалевые краски. Других цветов в отцовской мастерской не было. Блестящую пыль она изготовила, выпросив в мастерской Вильгельма Хаймера осколки стекла и растерев его потом дома в мелкий порошок. Больше никаких материалов не было, ее шары играли на четком контрасте темного и светлого.

Марии показалось, что в этом совпадении есть символическое значение: может быть, решив рассказать Ванде о ее происхождении, она отыскала собственные корни?

После сильной ночной грозы следующее утро казалось особенно ясным. Когда Мария раздвинула шелковые шторы, от яркого солнца у нее заслезились глаза. Она заморгала.

Праздничная погода!

Когда она через время пришла в столовую, все еще в халате, то с облегчением увидела за столом Ванду и Рут. Лица сестры и племянницы были бледными – Мария впервые увидела Рут без косметики. Обе выглядели довольно мрачными, но по крайней мере разговаривали друг с другом.

Мария было подумала рассказать о чуде, которое произошло ночью. Но когда Стивен с серьезным лицом отодвинул ее стул, приглашая сесть, она отбросила эту мысль.

Разумеется, разговор вертелся вокруг единственной темы. Ванда все еще не могла понять, почему ее родители столько лет молчали. Почему? Почему они не рассказали… И как они только могли…

Рут и Стивен поочередно пытались это объяснить.

Мария не была голодна, но, чтобы не сидеть истуканом, потянулась к хлебной корзинке.

– Ты сидишь здесь и совершенно спокойно одну за другой уминаешь булочки, словно ничего и не произошло! – внезапно воскликнула Рут после того, как Ванда вновь разрыдалась. – Тебе сложно поучаствовать в этом разговоре?

Мария опустила булочку.