И снова воцарилось тягостное молчание. Элизабет казалось, что это ужасное молчание будет длиться бесконечно. Почему муж делает вид, что не замечает ее присутствия? Что случилось с человеком, пленившим ее своими рассказами, от поэтичности которых у нес захватывало дух? И как долго она сможет выносить это ничем не прерываемое молчание?

Тяжко вздохнув, Элизабет пробормотала:

– Два дня – это очень долго, если не разговаривать. Джед посмотрел на жену – и невольно залюбовался ею.

Она была в зеленом шуршащем платье, купленном в Галвестоне, и в безупречно белых перчатках. Ее шляпку украшал цветок, ленты шляпки были завязаны пышным белым бантом, а носочки крохотных кожаных башмачков сверкали на солнце. Даже некоторая неполнота гардероба не могла повредить ее красоте. И выглядела она так, будто путешествовала в карете с бархатными занавесками на окнах, а не в повозке, катившейся по пыльной техасской дороге.

На пароходе он мог забыть о правде – по крайней мере мог не думать о ней, но здесь, вдали от цивилизации, он наконец-то в полной мере осознал, сколь велика его ответственность. Ведь Элизабет… Она здесь словно фарфоровая куколка, вдруг оказавшаяся на арене, где должен произойти бой быков. В Техасе ей не место – это совершенно очевидно. Напрасно он привез ее сюда.

Но что же теперь делать?

Джед пожал плечами и проворчал:

– О чем вы желаете поговорить?

Элизабет осмотрелась. Указав на заросли кустарника, воскликнула:

– Да хоть об этом! Я хочу знать, где мы, куда едем, хочу… Ведь есть множество тем для беседы. Можно говорить обо всем, что мы видим.

Джед чуть потянул за вожжи, стараясь объехать кучи камней. Покосившись на жену, сказал:

– Все это я вижу каждый день. Ничего особенного. Элизабет покачала головой:

– Возможно, для вас, сэр, ничего особенного. Но я вижу это впервые в жизни.

– В таком случае вы не много видели. – Джед снова уставился на дорогу. Немного помолчав, сказал: – Потерпите еще час, и вам уже не захочется задавать вопросы. Дорога и здесь скверная, дальше станет еще хуже. К концу дня ваши чудесные белые перчатки испачкаются, платье будет заляпано глиной, а ленты шляпки помнутся.

Джед снова умолк. Объехав пригорок, продолжал:

– Сами вы будете пыльной и мокрой от пота и единственное, что будет вас занимать, – это как поскорее выбраться из этой повозки. И тогда это путешествие… утратит для вас прелесть романтики.

Элизабет нахмурилась:

– Почему вы так упорно стараетесь казаться грубым и разговариваете со мной… так пренебрежительно?

Джед снова пожал плечами.

– Просто я говорю правду, Элизабет. И вам пора познакомиться с ней поближе. Это совсем не похоже на какую-нибудь из ваших увеселительных прогулок. Вам предстоит долгое и трудное путешествие, и я не хочу, чтобы вы воображали, что оно будет похожим на пикник воскресной школы.

Элизабет поморщилась:

– Пока что самое неприятное в моем путешествии – мой спутник.

Джед усмехнулся:

– Но теперь вам придется мириться с этой неприятностью, верно?

Элизабет нечего было ответить. Джед тоже ничего не говорил, и в повозке вновь воцарилось молчание.

Элизабет смотрела по сторонам и невольно удивлялась. Вокруг не было ни малейших следов цивилизации, ничто не указывало на присутствие в этих местах человека.

Временами дорога становилась столь узкой, что ехать по ней было невозможно, и Джеду приходилось останавливаться и расчищать дорогу, вырубая кусты, или отбрасывая с дороги ствол упавшего дерева, или разбирая завал, образованный камнями. Иногда Джед с силой натягивал вожжи, заставляя лошадей вброд переходить мелкий ручей, и тогда Элизабет хваталась за сиденье, чтобы не упасть. Когда же они в очередной раз стали подниматься по крутому склону, Элизабет вдруг сказала:

– Может, я вам помогу?

Джед посмотрел на нее с удивлением.

– Конечно, нет.

– Но мой вес…

Джед хлестнул вожжами лошадей, и повозка рванулась вверх по склону с такой скоростью, что Элизабет едва удержалась на сиденье. Минуту спустя, покосившись на мужа, она в раздражении проговорила:

– Я умею управляться с лошадьми. Я не такая уж беспомощная.

Джед снова хлестнул лошадей.

– А я и не говорил, что вы беспомощны. Но думаю, что наша повозка совсем не похожа на привычный вам кабриолет. Да и дорога здесь похуже, чем у вас на плантации.

– Я могу пойти и пешком, – сказала Элизабет. – Когда это понадобится, вполне могу. Неужели вы полагаете…

– В этом нет необходимости, – перебил Джед. Элизабет вспыхнула.

– Нет никакой нужды обращаться со мной, как с балластом, как с ненужной вещью! – выпалила она, не удержавшись.

Джед промолчал, но Элизабет уже не в силах была сдерживаться. Взглянув на мужа, она заявила:

– Хочу довести до вашего сведения, что я начала ездить верхом с шести лет, а управлять кабриолетом – с двенадцати. Я вела домохозяйство. Все заботы легли на мои плечи, когда четыре года назад заболела моя мать. Я управлялась с рабами… с бухгалтерскими книгами. И у меня все прекрасно получалось! – Элизабет перевела дух и продолжала: – Я умею читать по-латыни, говорить по-французски и могу производить самые сложные вычисления. И думаю, – она выразительно взглянула на Джеда, – вы теперь поймете, что я кое-что умею!

Элизабет увидела, что руки Джеда судорожно сжали вожжи, а потом мгновенно расслабились, но больше никаких проявлений эмоций она не заметила. Когда же он заговорил, вид у него был совершенно невозмутимый.

– Ну… это прекрасно, замечательно… На востоке, я думаю, очень важно, чтобы женщина умела говорить по-французски и отдавать распоряжения рабам. И очень важно, чтобы она производила приятное впечатление на гостей мужа. Но здесь мужчине нужна другая жена. Здесь жена не только должна уметь готовить. Она должна раздобыть мясо, освежевать дичь и отогнать животных, которые могут посягнуть на эту дичь.

Элизабет снова покраснела. Было очевидно, что слова мужа оскорбили ее. Поэтому Джед и не стал говорить о том, что в Техасе мужчине нужна жена, способная заменить его, если он болен или ранен, способная позаботиться не только о себе. Но и о муже, когда это потребуется.

– Здесь вам будет нелегко, – продолжал он, не глядя на Элизабет. – Если вас не сведут с ума жара и бури, то могут свести с ума тишина и одиночество. А когда наступит время родов, рядом с вами не будет доктора и не будет женщины, способной оказать помощь. Вам придется пройти через все это одной, и может случиться так, что ребенок родится мертвым, и тогда горе состарит вас раньше времени…

Он покосился на Элизабет и увидел, что она смотрит на него с ужасом в глазах.

– Так скажите же мне, каким образом французский язык поможет вам в той жизни, которую вам предстоит здесь вести?

Элизабет едва не задохнулась от гнева. Сверкнув глазами, она воскликнула:

– Не желаю вас слушать! Я и так прекрасно знаю, каким бременем стала для вас!

С минуту Джед молча смотрел на нее. Затем отвернулся и пробормотал:

– Вы же сами хотели поговорить.

Элизабет нечего было возразить. Этот человек… Он был просто невыносим.

Наконец Джед отважился взглянуть на жену, и на него вдруг накатило ужасное чувство безысходности; ему стало ясно: Элизабет совершенно его не понимает.

Ведь она действительно может умереть. Или он может умереть от беспокойства за нее. Потому что Техас – суровая страна, не делающая исключений ни для кого – ни для мужчин, ни для женщин. Техас еще предстояло… приручить, и об этом следовало помнить.

Джед, как и все мужчины на Западе, прекрасно знали, что в любой момент может расстаться с жизнью, и поэтому смерть его не страшила. Но умереть и оставить беспомощную женщину одну – это совсем другое…

В Техасе женщина нуждалась в мужчине, способном защитить ее. Он мог бы, если бы ему повезло, защитить Элизабет, если бы ей угрожала смертельная опасность. Но как он защитит ее от жизни, которую ей предстояло разделить с ним?

Джед мысленно выругался и натянул вожжи. Он не желал такой ответственности и не мог ей радоваться. Но что сделано, то сделано, и теперь уже нет пути назад.

В полдень они остановились под тополем, и Джед быстро приготовил обед – у них были бобы, кофе и бисквиты, купленные в Йеллоувуде.

И снова Элизабет почувствовала себя посторонней и лишней.

Ей было известно, что женщине полагается готовить для своего мужа, но она не знала, где что лежит, не умела быстро развести костер и, если уж говорить правду, не знала даже, как приготовить кофе на костре. Джед оказался прав, и теперь его слова подтвердились как нельзя более убедительно.

К тому же она ужасно устала. Ее лицо и руки были грязными, и это очень раздражало. И еще хотелось спать, и нестерпимо ныла и болела спина…

Бобы оказались совершенно безвкусными, бисквиты – сухими, а кофе был слишком крепким. Заметив, что Элизабет почти не притронулась к еде, Джед проворчал:

– Я понимаю, что вы не привыкли к такой пище, но некоторое время придется с этим мириться. Лучше поешьте.

Элизабет поднялась, оставив на земле свою миску.

– Я не голодна, – сказала она, направляясь к повозке. Проходя мимо Джеда, Элизабет заметила, что шея его покраснела, а брови сошлись над переносицей. Но она не знала, что вызвало его гнев. Возможно, он досадовал на себя самого. Впрочем, сейчас это не имело особого значения.

Конец дня Элизабет провела в упорном молчании. Несмотря на тряску, она старалась сидеть прямо, и это вызывало мучительную боль в спине.

Какое-то время повозка катила сквозь кустарники, рвавшие платье Элизабет, цеплявшиеся ветками и шипами за ее шляпку. Когда же они пересекали мелководные ручьи, на юбку ее брызгала грязная вода. И ни разу она не видела человеческого жилья. Не видела и дорожных столбов с надписями. И уж конечно, здесь смешно было бы даже мечтать о гостинице – даже о такой убогой, как на берегах реки Бразос.