К закату, когда английские корабли вернулись в гавань, стало ясно, что суда французского флота с подкреплением, на которое Людовик возлагал такие надежды, либо захвачены, либо потоплены, либо ветер разогнал их на все четыре стороны. Хьюберт де Бург захватил два французских корабля и оставил их себе, да и многие капитаны английских торговых кораблей вернулись с судами, заваленными трофеями до верхней мачты. В течение нескольких следующих дней матросы пировали в тавернах, разодетые в пух и прах, тратя свою долю полученного, как ветераны рыцарских турниров. Они разглядывали друг друга, споря, кому повезло больше всех.

Людовик был вынужден согласиться на переговоры о мире. Его подкрепление было уничтожено за секунды решающей победой англичан. И в самом деле могло прийти на ум, что Бог за Англию.

Вильгельм встретил французского короля вежливо, но не мог удержаться и не подсыпать немного соли на рану. Людовик сказала своим рыцарям, что им не стоит бояться старика в английском шлеме, что он уважает Вильгельма Маршала, но тот свое отжил. Вильгельм, в свою очередь, поприветствовав Людовика, с улыбкой заметил, что тот все еще остается юнцом, которого за уши притащили подписывать мирный договор, освобождающий Англию от французов.

Теперь можно было строить новую жизнь.

Глава 45

Стригил, граница с Уэльсом, ноябрь 1218 года


Окончательно проснувшись, Изабель поняла, что она одна, хотя на перине все еще оставался теплый след от тела Вильгельма. Натянув свободную сорочку, она встала с постели.

Он сидел перед угасающим огнем, сжимая в руках чашу с вином и глядя на пламя.

— Что стряслось? — сев рядом с ним на обложенную подушками скамью, она собрала назад волосы и завязала их лентой. — Снова болит живот?

Он отрицательно покачал головой.

— Ничего.

Изабель пристально посмотрела на мужа: его ответ не вполне убедил ее. Он мучался от приступов боли, с тех пор как Ева осенью в Брембере вышла замуж за внука Вильгельма де Броза. Он не особенно беспокоился из-за болей, относя это на счет возраста. Ему помогали настои ромашки и имбиря, поэтому боль сочли признаком несварения или легкого отравления, а не чем-то более серьезным. Но она волновалась, несмотря на это.

— Ты уверен?

— Как и в том, что в Ирландии идет дождь, — ответил он с усталой улыбкой. — И поверь мне, я бы знал. Меня расстраивает то, что завтра нужно возвращаться в Лондон, хотя я предпочел бы остаться здесь.

Изабель смотрела, как дышит очаг, как мягкие серые перья золы окаймляют его камни, как вспыхивают и гаснут красные искорки. В прошлом году Вильгельм продолжал работать на износ, одновременно готовя себе замену и передавая часть своих обязанностей другим. Теперь, когда французы ушли с английской земли, это стало возможно. Он сделал большую королевскую печать, чтобы перестать использовать собственную: другие члены королевского совета также должны были иметь возможность издавать указы от имени мальчика. Он восстановил суды и собрания, проверявшие деятельность казначейства. Страна по-прежнему пребывала в бедности; как и раньше, продолжались мелочные разборки и междоусобицы — последствия войны с Людовиком, но постепенно порядок возвращался. Им с Вильгельмом удалось найти время заняться своими владениями в Аске, Хамстеде, Кавершаме, Мальборо, Крендоне и в Стригиле. Они выдали Сайбайру и Еву замуж в дома Дерби и де Брозов. Гилберт был младшим священником и намеревался и дальше служить Церкви. Вилли и Вальтер постоянно отсутствовали, выполняя поручения своего отца. Они действовали как его поверенные в графстве. В доме оставались только десятилетний Ансельм и восьмилетняя Иоанна.

Изабель знала, что ее тревога не причуда. С недавнего времени в Вильгельме произошли определенные изменения — они подкрадывались, как зимний вечер. Он чаще берег силы, запасал энергию, он все еще был готов двигаться дальше, но теперь только в одном направлении. Она боялась, что, занимаясь их владениями, Вильгельм одновременно навсегда прощается с любимыми краями. Стригил всегда был особенно дорог его сердцу.

— Тебе не обязательно ехать в Лондон.

— К сожалению, обязательно, — проговорил он, скривившись. — Есть государственные дела, в которых я должен участвовать, а пока что такая поездка мне под силу, — он говорил, словно защищаясь.

— Я и не хотела сказать, что она тебе не под силу, но лондонский Тауэр не падет и из Вестминстера не повылетают окна, если ты задержишься еще на несколько дней.

При этих словах он улыбнулся.

— С крепостью и аббатством, скорее всего, действительно ничего не случится, а вот легат не станет ждать, пока у меня появится настроение его навестить, а мне нужна его поддержка. Ради него я должен появиться там вовремя.

— В таком случае, если нам совершенно необходимо ехать в Лондон, я хочу новые туфли, чтобы носить их при дворе. Последнюю пару я стерла до дыр на свадьбах наших дочерей, а еще до этого одну пару в Париже.

Вильгельм улыбнулся еще шире. В его голосе зазвучало любопытство:

— Ты в самом деле сносила их до дыр?

— Да, и, судя по подошвам твоих сапог, тебе тоже нужна обновка.

Его глаза испуганно округлились.

— Но они же как старые друзья!

— Что ж, значит, очень скоро тебе нужно завести новых друзей.

Он задумчиво сжал губы:

— Интересно, кожу скольких коров, пошедшую на сапоги, снашивает за жизнь человек?

— Зависит от размера его ноги и от того, сколько он ходит… ну, и от роста коровы, конечно.

Он ухмыльнулся:

— Теперь мне понятно, почему ты так часто выигрываешь в шахматы. Вот что я тебе скажу: мы пошлем на склад в Черинге и спросим, что у них там есть. Если нам повезет, у них найдется тончайшая телячья кожа для твоих туфелек и седло кордовских коров для моих сапог.

Она посмеялась вместе с ним, прекрасно понимая, что он думает одновременно о двух вещах. Он действительно развеселился, но это то, что лежало на поверхности. А под легкими, залитыми солнцем мыслями гнездились более темные, серьезные, тяжелые, и для того, чтобы осветить их, потребовалось бы пламя посильнее, чем отсветы угасающих углей в очаге.


Вильгельм с Изабель провели зиму в Лондоне, расположившись в Тауэре. Он выполнял обязанности регента, связывая распустившиеся концы, а потянув за них, обнаруживал, что разворачиваются все новые задачи, требующие его внимания. Изабель наблюдала за ним и волновалась, понимая, что ему нужно снять с себя это бремя хотя бы ради собственного здоровья.

Февральское утро выдалось сырым и пронизывающе холодным. С неба, черного, как уголь, на Лондон лил дождь. Несмотря на то что уже давно рассвело, вокруг было не светлее, чем в сумерки, поэтому люди собирались в основном вокруг очагов. Те, кто был вынужден выходить из дома, топали по грязи, нагнув головы, стуча зубами, укутавшись в плащи с головы до ног. Ослепительно белые стены лондонского Тауэра блестели на фоне мутных, угрюмых вод Темзы, как сахарная конфетка с королевского торжества. За его арочными окнами свечи и лампы освещали по-зимнему темные покои и комнаты. Топились все камины.

Вильгельм лежал в постели в своих покоях. С утра его навестили уже три лекаря в черных одеждах. Они ощупывали и осматривали его, проверяли его мочу и задавали различные вопросы о режиме его питания и естественных отправлениях организма. Последнему из них он отвечал с нарастающим раздражением. Изабель стояла рядом с ним, сжав его руку, глядя на него с тоской и беспокойством.

— У него нет аппетита, — говорила она лекарю. — У него всю жизнь до сегодняшнего дня был отменный аппетит.

Вильгельм уставился на нее:

— Неужели человеку нельзя поужинать в одиночестве, без жены, которая смотрит на него в упор и считает каждый кусок?

— А ты бы хотел, чтобы я тебя вообще не замечала? — сердито взглянула на него Изабель. — Если бы с тобой все было в порядке, зачем бы понадобились лекари? Ты прекрасно знаешь, что я не впадаю в панику и не посылаю за врачом при первом чихе или признаках несварения желудка.

Она сжала губы и уставилась в пол, осознав, что ведет себя неприлично в присутствии врача. Вильгельм ничего не ответил, но тоже сжал губы. Остаток осмотра он пережил в гробовом молчании и отпустил лекаря при первой же возможности. Изабель проводила его до двери и взмахом руки отпустила горничную, которая пришла спросить, не нужно ли чего.

Лекарь с состраданием взглянул на нее, отчего ее сердце наполнилось страхом.

— Я сделаю настой от боли и пришлю его со своим помощником, — сказал он, — но я боюсь, что граф, как человек с сильной волей, воспротивится тому, что ему кажется вмешательством «темной врачебной магии».

Изабель устало и согласно кивнула.

— У него и в самом деле очень сильная воля, — сказала она. — Но, с другой стороны, он никогда в жизни не болел. У него даже зубы не болели и суставы не ныли, — она глубоко вздохнула. — Вы говорите об облегчении боли, а не об излечении заболевания?

Лекарь продолжал смотреть на нее с тем же состраданием.

— Миледи, я дал бы вам ложную надежду, если бы сказал, что знаю, как это вылечить. Выздоровеет граф или нет, одному Богу решать…

Это не было неожиданностью, но, по крайней мере, он был тактичен и честен. Предыдущий лекарь рекомендовал холодные ванны и частое прикладывание пиявок, чтобы поддерживать бодрость духа. Ее муж с трудом справился с искушением схватить его за грудки и вышвырнуть вон из комнаты.

— Да, — проговорила она. — Об этом я и молюсь.

Закрыв за ним дверь, она вернулась к Вильгельму и увидела, что он сидит на краю постели с выражением лица непроницаемым, как запечатанный сундук.

— Он сказал, что сделает для тебя какую-то микстуру от боли, — сказала она, стараясь сдерживать дрожь в голосе. — Ты должен позволить ему помочь тебе.